4. Милость императрицы. Жизнь в столице

В Петербург Державин приехал во второй половине июня 1789 года, — в какой именно день, нам неизвестно. В дневнике Храповицкого под 27-м июня записано: «Читал доклад о Державине, 6-ым департаментом сената оправданном. Приказано отыскать оду «Фелица». Затем 11-го июля: «Читал просьбу Державина и поднес оду «Фелица». В ней, — говорит Храповицкий, — прочтено при мне:

Еще же говорят не ложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.

Приказано сказать Державину, что доклад и просьба его читаны, и что ее величеству трудно обвинить автора оды к «Фелице»: cela le consolera. Донес о благодарности Державина, — on peut lui trouver une place». Вместе с тем утвержден был доклад сената с означением такой же резолюции на последней просьбе Державина, и в тот же день написано о том к генерал-прокурору.

В своих записках поэт говорит, что Храповицкий тогда же «объявил ему высочайшее благоволение», и гофмаршалу велено было представить его государыне. Вследствие того он спустя несколько дней ездил в Царское Село; императрица Екатерина приняла его очень милостиво, дала ему поцеловать руку и оставила у себя к обеду. У Храповицкого об этом представлении вовсе не упомянуто: такое умолчание могло бы показаться очень странным, если бы оно не объяснялось тем, что в знаменитом «Дневнике» совсем пропущен целый день, именно 16-е число, к которому, вероятно, и следует отнести сообщаемые Державиным обстоятельства. В достоверности его рассказа не позволяет сомневаться следующее подлинное письмо его к Капнисту, писанное 18-го июля, в котором он несколько наивно и грубовато возвещает другу свое торжество: «Спешу, мой любезный друг Василий Васильевич, сообщить тебе наше удовольствие. Дело мое кончено. Гудович дурак, а я умен. Ее величество с особливым вниманием изволила рассмотреть доклад 6-го департамента о моих проступках, о которых Гудович доносил, и приказала мне чрез статс-секретаря объявить свое благоволение точно сими словами: «Когда и сенат уже его оправдал, то могу ли я чем автора «Фелицы» обвинить?» — вследствие чего дело повелела считать решенным, а меня представить. Почему я в Царском Селе и был представлен; оказано мне отличное благоволение: когда пожаловала руку, то окружающим сказала: «Это мой собственный автор, которого притесняли». А потом, как сказывают, чего я, однако же, не утверждаю, во внутренних покоях продолжать изволила, что она желала бы иметь людей более с таковыми расположениями, и оставлен был я тот день обедать в присутствии ее величества. Политики предзнаменуют для меня нечто хорошее; но я все слушаю равнодушно, а поверю только тому, что действительно сбудется». В конце письма подпись: «Ее величества собственный автор». Итак, Державин не только был полностью оправдан, но и удостоился особенного благоволения императрицы.

Можно быть уверенным, что такое окончание дела было крайне неприятно князю Вяземскому и сторонникам его, особенно Завадовскому, не говоря уже о самом Гудовиче. Но делать было нечего: непреоборимая сила Потемкина, при содействии Безбородки и Воронцова, ниспровергла все ухищрения противников, и генерал-прокурор должен был через петербургский сенат сообщить высочайшую резолюцию московскому: 23-го июля 6-й департамент слушал указ о том и в журнал его за этот день записано, что по докладу сената «ее императорское величество высочайше отозваться соизволила, что сие дело почитает ее величество совершенно оконченным и помянутый доклад приемлет во известие».

С благоприятным решением дела Державина еще не кончились для него все последствия управления Тамбовской губернией, и взыскание, которому он подвергался за неполную поставку хлеба, должно было причинить ему еще много хлопот. Но и независимо от этого, он, как мы уже заметили, был не вполне доволен высочайше утвержденным решением сената. Возвращаясь после своего представления из Царского в Петербург, «размышлял он сам в себе, что он такое — виноват или не виноват? в службе или не в службе?» И потому он решился написать к императрице еще письмо, в котором, принося благодарность за правосудие, просил на основании указа 1726 года повелеть, чтобы ему выдано было и впредь производилось до определения его к должности остановленное жалованье; вместе с тем он испрашивал аудиенции для личного объяснения по делам губернии. Императрица была так милостива, что исполнила обе просьбы. Дня через три после подачи его письма (оно было читано 29-го июля, в воскресенье, но не сохранилось) он был вторично принят государынею в Царском Селе. Это было 1-го августа, в среду, в 9 часов утра. Об этой любопытной аудиенции мы имеем не только двойной отчет самого Державина, но и сообщение Храповицкого собственными словами Екатерины; оба свидетельства довольно согласны между собой.

Державин повез в Царское Село всю официальную переписку, бывшую у него с Гудовичем, которою он желал окончательно доказать императрице свою невинность. К счастью, однако, он, входя в кабинет Екатерины, догадался оставить этот груз в соседней комнате. Государыня, дав ему поцеловать руку, спросила, «какую он имеет до нее нужду». Он отвечал, что желает благодарить ее за оказанное ему правосудие и с документами в руках объясниться по делам губернии. Понятно, что это не могло понравиться императрице, и она вслед за тем его спросила: отчего он не объяснил всего в своих ответах сенату или особо на письме.

— Я просился для объяснения в Петербург, — отвечал он, — но получил приказание проситься через генерал-губернатора, чего я не мог сделать по его неприязни ко мне.

— Но, — возразила Екатерина, — не имеете ли вы в нраве чего-нибудь строптивого, что ни с кем не уживаетесь?

— Я начал службу свою простым солдатом и сам собой возвысился до почетного чина и губернаторства; никто не жаловался на мое управление.

— Но отчего же вы не поладили с Тутолминым?

— Он издал свои законы, а я привык исполнять только ваши.

— Отчего вы разошлись с Вяземским?

— Ему не понравилась моя ода «Фелице»: он начал осмеивать и притеснять меня.

— А какая была причина ссоры вашей с Гудовичем?

— Он не соблюдал ваших интересов; в доказательство могу представить целую книгу, которая со мною.

— Хорошо, — сказала она, — после.

Тогда он подал ей краткую записку о случаях нарушения выгод казны по Тамбовской губернии: императрица, приняв эту записку, отпустила его с обещанием дать ему жалованье и определить к месту. По свидетельству Храповицкого, Екатерина после так отозвалась об этом разговоре: «Я ему сказала, что чин чина почитает. В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причины в себе самом. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи». Затем в дневнике Храповицкого приписано: «Велено выдать неполученное им жалованье, а граф Безбородко прибавил в указе, чтобы и впредь производить оное до определения к месту». Державин говорит, что этот указ вышел уже на другой день, 2-го августа. В словах императрицы «пусть пишет стихи» выразилось уже некоторое разочарование в административных способностях Державина, что, однако, не помешало ей впоследствии поручать ему опять важные посты по государственной службе.

Теперь, в надежде на новое назначение, он мог спокойно жить в Петербурге, но ему пришлось ждать довольно долго, — около двух лет с половиной. К сожалению, мы об этом периоде его жизни находим мало сведений в его записках, посвященных главным образом рассказу об обстоятельствах его службы. Сохранившаяся за это время переписка его также довольно скудна содержанием. Тем не менее, принимая в пособие его стихотворения и некоторые сторонние источники, особенно записки Дмитриева, мы можем представить несколько любопытных известий о его жизни и за эту эпоху. Как сам он смотрел на нее, видно из одного выражения его о себе в записках: «шатался, — говорит он, — по площади, проживая в Петербурге без всякого дела».

Время это, однако, не прошло бесплодно для его успехов по службе и поэтической славы: мы видим, что он тогда составил себе некоторые новые связи, упрочил прежние, написал несколько крупных стихотворений и приобрел дружбу двух молодых еще в то время, но много обещавших писателей — Карамзина и Дмитриева.