Разсуждение о достоинстве государственнаго человека

Данное "Разсуждение" представляет собою начало речи, задуманной Державиным в 1812 г. для возглавлявшейся им совместно с адмиралом А. С. Шишковым (соответственно в звании председателей второго и первого разрядов) "Беседы любителей русского слова", собрания которой происходили в 1811 — 1816 гг. в петербургском доме поэта у Измайловского моста. Желание написать такую речь, как указано в самом начале наброска, было вызвано прочтенным в "Беседе" и вслед за тем ©публикованным в 5-й книге ее "Чтения" в 1812 г. "Рассуждением о любви к отечеству" А. С. Шишкова. К сожалению, речь эта так и не была окончена и сохранилась в трех подготовительных редакциях, отрывки из которых приводятся здесь по изданию Грота (Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. 2-е акад. изд., т. 7. Спб., 1878 с. 635 -640). Третий и последний отрывок, заканчивающийся указанием на некую "неоспоримую истину", которую "надобно знать прежде" всего, но, обрываясь на половине предложения, ее так и не сообщающий, служит как бы предварением к набросанным в тот же 1812 г. "Запискам", помещаемым сразу вслед за "Разсуждением о достоинстве государственнаго человека".

Последняя редакция

Одобренное благосклонным вниманием почтенных посетителей разсуждение, читанное в 5 беседе нашей, о любви к отечеству, вдохнуло и в меня дерзновенную мысль покуситься на опыт такого же сочинения о достоинстве государственнаго человека, для того что он более других сограждан должен быть одушевлен, движим и руководствован сею благородною страстию. Он должен любовью к отечеству жить, вливать ее в своих подчиненных и быть примером в ней всему государству.

Но при первой черте сего моего покушения чувствую или предузнаю уже недостаток в моих способностях, а также и препону в свободном изъяснении моих мыслей. Не стыжусь в сем признаться, для того что поручаю себе внушать¹ единственно истине и чистосердечию. Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах Империи, когда и куды не проникало еще в полной мере просвещение наук не токмо на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда вере — без катихизиса; языкам — без грамматики; числам и измерению — без доказательств; музыке — без нот, и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читал, откуда бы можно было почерпнуть глубокия и обширныя сведения царственнаго правления; а потому и не льщуся я удовлетворить блистательной теории нынешних политиков, ниже пленить слушателей убедительным слова моего красноречием. В препятствие же себе предполагаю то, что быв сам правителем многих и немаловажных частей государственнаго строительства и находясь теперь простым гражданином, опасаюсь, чтоб не отнесено было чего похвального к моему, а наставительнаго или паче укоризненнаго к другим лицам. Я весьма сего не желаю. И по сим причинам, или лучше, по знанию враждебнаго света и шаткости сердца человеческаго надлежало бы мне тотчас остановить перо мое и не касаться нежных струн самолюбия; но поелику побуждает меня любовь к отечеству, чтоб сообщить ему нечто полезное; поелику живу я в такое благополучное и редкое время, когда дозволяется мыслить и что мыслим, говорить свободно, то и заменяю я недостаток моей теории опытами слишком сорокалетней службы, в которой, без всякой подпоры и покровительства, начав с звания рядоваго солдата и отправляя чрез двенадцать лет самыя нижния должности, дошел сам собою до самых высочайших; в разсужденйи чего и думаю, что сказанное мною заслужит некоторое уважение. Касательно же неудобства откровенно говорить, всякий благоразумный разсудит, что закатившийся отблеск планеты не затемняет сияющих светил, и тень скончавшихся не пугает бодрственно живущих, как и никакая мечта не должна огорчать благоразумия. Но ежели бы и принял кто из сказаннаго мною нечто с некаким намерением, то поелику истины, разсеянныя в моих сочинениях, давно всем уже известны и с благоугодностию приняты моими соотечественниками, и потому не позволяю я себе мыслить, чтоб они и ныне в каком превратном смысле истолкованы были. Я здесь не скажу ничего новаго, но только то, что в продолжение сказанных лет в разных моих должностных занятиях, в частых, скорых и неожиданных переменах фортуны, по ревности моей к благу общему, заметить мог и на досуге, между отправлением дел и разсеянной жизнью, пламенными чертами поэзии успел бросить на бумагу; но теперь в спокойном положении, елико в силах, с пристойною обдумчивостию собрал все те искры в одну совокупность, и при старости моей по опытам составлю идеал или мысленный образ государственнаго человека. Не думаю, чтоб на меня кто за сие вознегодовал. Впрочем, ежели я дерзал говорить Екатерине, что она за всякую слезу и каплю крови народа ея пролитыя Всевышнему ответствовать должна; Павлу, — что правда лишь над вселенной царь; Александру, — чтоб был на троне человек, то не опасаюсь я никакой себе и ни от кого за истину неприятности. Я беседую с прямыми сынами отечества, и сердце всякаго из вас вступится за меня. Так, ежели величие души познается из небоязненных изречений правды, то коль несравненно суть те более, которые, внимая ее, не огорчаются. Сие великодушие, сия безсмертная слава в особенности принадлежит тем монархам, пред престолом которых имел я счастье предстоять.

Приступим к делу. Я хочу изобразить, для созерцания юношества, достойнаго государственнаго человека: Не того любимца монарха, который близок к его сердцу, обладает его склонностями, имеет редкий и завидный случай разливать его благодеяния, приобретая себе друзей, ежели их тем приобрести можно. Не того расторопнаго царедворца, который по званию своему лично обязан угождать государю, изыскивать для облегчения его тяжкаго сана приятное препровождение времени, увеселения, забавы, поддерживая порядок и великолепие двора его. Не того царского письмоводца, трудящагося таинственно во внутренних его чертогах, изливающаго в красивом слоге мысли его на бумагу. Нет; но того открытаго, обнародованного деловца, который удостоен заседать с ним в советах, иметь право непосредственно предлагать ему свои умозрения, того облеченнаго великою силою действовать его именем и отличеннаго блистательным, но вкупе и опасным преимуществом свидетельствовать, скреплять или утверждать его высочайшие указы своею подписью, отвечая за пользу их честью и жизнию. Словом, я хочу описать посредника между троном и народом, изъяснить достоинство государственнаго человека, министра или правителя, того, который бы был вседействующею душою царя Федора Иоанновича, или надежным орудием Петра Великаго. Вот его качества: он благочестив, издетства напоен страхом Божиим, яко началом всякой премудрости...

Другая редакция

Если разсуждение о любви к отечеству, читанное в 5-ой беседе нашей, приобрело благосклонное внимание почтенных посетителей, то о достоинстве государственнаго человека иногда заслужит также уважение, когда дарования моего к объяснению онаго будет достаточно, ибо благородное чувство сие более прочих сограждан должно одушевлять правителей царств. Так, любовь к отечеству, яко главное свойство великих душ, должна воспитывать боляр от самаго их рождения, руководствовать ими от самой юности во все течение их жизни, показываться им единственным предметом во всех их разсуждениях, во всех их действиях, дабы современем не чрез что другое, как чрез заслуги токмо явиться им образцами всему государству и быть наставниками, отцами их подчиненных. Но при самой сей верховной и необходимой добродетели разсмотрим, какия еще качества составлять могут государственнаго человека во всех его отношениях.

Быв воспитан в такое время и в таких отдаленных странах империи, когда и куда не проникало еще равное нынешнему просвещение, не токмо на низшия состояния, но и на то, к которому я принадлежал, не могу обещать какой-либо тонкой умозрительности новейших политиков. Ежели ж что скажу, то почерпнутое только из точной деятельности, и не стыжусь при первом шаге признаться в том, что учился я языкам без грамматики; исчислению и измерению без доказательств; разсуждению без логики; музыке без нот, рисованию и стихотворству без правил, и тому подобное. Книг народоправительных, да и никаких светских, кроме церковных, не читал, для того что их почти у нас и не было. Но в замену того, начав с самаго рядоваго солдата, более нежели через 40 лет преходил службу, исполняя на самом деле все возлагаемыя на меня даже простонародный должности; дошел до самых вышних государственных чинов без происков, без подпор, без родства и покровительства, иногда вопреки сильных людей, а особливо сначала, по небогатому моему состоянию почти и без способов к содержанию. По твердости ли нрава, по правоте ли сердца, или по чему другому шел всегда к единой и той же цели, чтоб служить отечеству и государю. Свидетельствуюсь в сей истине сим почтенным собранием, пред очами котораго большую часть протек моего поприща. В сей-то академии нужд и терпения научился я и образовал себя. Видел, слышал, испытал многое, и при встрече разных обстоятельств и при разсмотрении разных дел, проник, сколько можно человеку, человека; осязал изгибы сердца и познал такия истины, каких без самовидения и в природе существующими быть бы сомневался. Все же сие, что почувствовал, что понял, возвышаясь и понижаясь в шумном отправлении пременных должностей, замечал я и соображал с прошедшим и настоящим, дабы исправить мои погрешности и учинить себя елико можно способнейшим. Словом, я желал быть хотя тению того государственнаго человека, котораго я составлял себе идеал и в котора-го достоинство облекало меня произволение трех монархов, или, справедливее сказать, божественное Провидение, которое держит в руке своей сердца царей и управляет вселенною. Но суетен человек в помышлениях своих, редко себя в настоящем времени, или совсем не знает.

Но как бы то ни было, приобученный таким образом, или устремленный в течение целой жизни к единой мете пылкий разум, хотя бы наконец и освободился от своих занятий, но и в спокойном своем пребывании трудно ему совершенно устранить себя от тех связей или помыслов, которые долговременно приводили его в движение и коими он в службе занимался. Сию-то самую цель понятий хочу я теперь сообщить моим соотечественникам, которую приобрел из опытов и утвердил в себе моим соображением, дабы чрез то кому угодно, елико можно, быть полезным или по крайности сколько-нибудь уверить надменных молодых людей в той истине, что самый превосходнейший дворянин подобен новому остеклованному крину², котораго с поверхностей только касалось благоухание и при дуновении ветра в минуту исчезло; а долговременный практик — тому старому брошенному горшку, который сквозь, внутрь и вне оным проникнут и в могиле коего черепья приятный издает запах.

Бывают такия положения, в которых человеку, как будто вышедшему из живущаго мира, позволяется говорить о себе самом. Разлуку с знатными местами можно уподобить тому могильному мраку, в коем прошедшая жизнь кажется сном, а преходящее остальное течение тому погасающему отблеску, который не отражая от себя ярких лучей, не вредит очам зависти...

Отрывок из третьей редакцции

...По простоте сердца или по горячей вере, что всякая власть происходит от Бога и что Он все учреждает к лучшему, в прежния времена люди были равнодушны к мерам, которыя правительство принимало. Ныне всяк толкует об оных, и потому особы, к правлению определяемый, сделались такими же позорищными лицедеями, которых всякий зритель есть судья. По сим причинам ныне править делами вдвое труднее или легче против прежняго. Труднее, думаю я, потому что более систем и умствования: надобно все знать, сообразить, согласить и пустить без ошибки в ход; легче потому, что по расширившемуся, просвещению более способных людей, которые не только понимать, но даже отгадывать могут. Прикажи и исполнят. Итак надобно знать прежде ту неоспоримую истину...

Примечания

1. Внушать — здесь: в старинном значении "внимать".

2. Крин — здесь: в значении "кринка", то есть горшок, сосуд.