5. Сближение с Зубовым. «Изображение Фелицын

Несмотря на давнишний разлад с князем Вяземским, Державин возобновил сношения с его домом и был принимаем там довольно ласково. С самим князем в это время сделался паралич, и наш поэт, по сродному ему самообольщению, приписал это действию, произведенному на князя благополучным для Державина окончанием дела с Гудовичем. По своему чину Гаврила Романович имел право ездить на выходы во дворец, но так как императрица не удостаивала его особенного внимания и оттого ему казалось, что она забыла свое обещание, то он решился искать покровительства нового любимца, который начал входить в милость почти одновременно с возвращением Державина в Петербург. Свое сближение с Платоном Зубовым он сам рассказывает в своих записках с простодушием, которое делает честь его правдивости и вместе доказывает, что по ходячим понятиям того времени (от которых отрешиться могли только немногие избранные) такой образ действий не считался предосудительным. Поэт без всяких околичностей сознается, что несколько раз придворные лакеи не допускали его до молодого счастливца, и что не оставалось другого средства победить препятствия, как «прибегнуть к своему таланту». Он задумал сочинить опять род похвальной оды Екатерине и написал самое длинное из всех когда-либо вышедших из-под пера его лирических стихотворений — «Изображение Фелицы». Средство оказалось вполне действительным. Рукопись новой оды, богатой яркими картинами, представлявшими важнейшие события царствования и черты мудрости великой монархини, была представлена Зубову ко дню коронации (22-го сентября 1789 года) через близкого к нему человека, бывшего сослуживца Державина Н.Ф. Эмина. Государыня, прочитав оду, приказала любимцу своему на другой день «пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать в свою беседу». С этих пор Державин стал вхож к Зубову, бывал у него часто, по временам даже ежедневно, и хотя долго не получал никакого места, но одно это приближение к фавориту уже давало ему в глазах двора и общества особенное значение. От Зубова, в то время еще очень молодого человека (ему было 22 года), получившего весьма поверхностное воспитание, нельзя было ожидать, чтобы он в надлежащей мере ценил талант и вообще всякого рода умственное превосходство. Державину казалось даже, что его поэтическая слава была неприятна Зубову. Итак, неудивительно, что этот последний вовсе не отличал его от бездарного Эмина и, напротив, находил забаву в том, чтобы ссорить их. Как пример такого обращения с ними молодого вельможи поэт передает обстоятельство, случившееся по поводу появления его оды «На взятие Измаила» в начале 1791 года. Известие об этом славном подвиге было привезено в Петербург Валерианом Александровичем Зубовым. Когда он пришел к брату с радостною вестью, Державин был у фаворита и под впечатлением ее обещал написать оду. Когда ода была готова и заслужила общее одобрение, Эмин не мог скрыть своей досады и в присутствии Зубова всячески осуждал ее, говоря, что она «груба, без смысла и без вкусу». Державин горячился, предлагал напечатать рядом с одой критику Эмина и отдать ту и другую на суд публики; но Эмин на то не соглашался, а Зубов слушал спор стихотворцев и молчал, улыбаясь.

Говоря об отношениях Державина к Платону Зубову, нельзя оставить без внимания двух стихотворений нашего поэта: «На умеренность» и «К лире», хотя, впрочем, только второе прямо посвящено любимцу, первое же относится к нему только отчасти и притом косвенно. Ода «На умеренность» написана в 1792 г., когда Державин был уже статс-секретарем. Не сумев на этом месте вполне сохранить благосклонность императрицы, испытывая часто ее терпение своими докучными докладами, он в этой пьесе с некоторое иронией философствует о своем положении и в последних строфах читает мораль Зубову, которым, очевидно, не совсем доволен, советуя ему быть умеренным в счастье:

Умей быть без обиды скромен,
Осанист, тверд, но не гордец,
Решим без скорости, спокоен,
Без хитрости ловец сердец;
Вздув в ясном паруса лазуре,
Умей их не сронить и в буре.

Другое стихотворение, «К лире», написано спустя три года после предыдущего — когда Державин уже не служил при императрице, — в приветствие Зубову по случаю его именин; оно содержит только похвалу музыке и потом несколько любезностей тому, кто ею занимается; это ничто иное, как дань признательности за доброе расположение и гостеприимство. Отсюда ясно, как несправедливо автор напечатанной не так давно биографической статьи о Зубове говорит по поводу этой пьесы: «Позолотив струны лиры Державина, Зубов был им воспет не менее восторженно, как незадолго перед тем Потемкин». Сколько нам известно, для первой половины приведенной фразы нет никакого основания, а последняя прямо противоречит истине, ибо легонькие стансы «К лире» ни в каком отношении не идут в сравнение с «Водопадом». Воспевать Зубова как государственного мужа никогда не приходило на мысль Державину; но при всех недостатках, при гордости и спеси, какими отличался этот временщик, особенно по смерти Потемкина, он, конечно, имел в своей личности и некоторые привлекательные стороны, и поэт, хваля его в своем приветствии, мог быть искренним. Нельзя, кажется, сомневаться, что краски, в которых изображают Зубова Ростопчин и Масон, не без примеси желчи. Едва ли Екатерина поставила бы его на такую высокую степень, если бы не находила в нем никаких душевных и умственных достоинств.

Известно, например, что он под ее руководством пристрастился к литературе и много читал для пополнения своего недостаточного образования. Осенью 1790 года Екатерина писала Гримму: «Хотите ли знать, чем мы прошлое лето, в часы досуга, занимались с Зубовым в Царском Селе при громе пушек? Мы переводили по-русски том Плутарха. Это доставляло нам счастье и спокойствие посреди шума; он, кроме того, читал Полибия». Есть еще свидетельство, показывающее, что Зубов сумел внушить Державину уважение к себе. Поэт находил в нем много природных способностей. «Во время моего статс-секретарства, — говорил он, — часто случалось мне перед докладом императрице заходить к Зубову и объясняться с ним по делам: его заключения были очень правильны».

К чести Державина надо сказать, что он и впоследствии, когда настали другие времена, не изменился в отношении к Зубову. Еще в 1812 году они были приятелями: во время нашествия Наполеона Зубов каждое утро рано приходил к Державину; они вместе читали новые известия с театра войны и следили за движениями армии по большой географической карте, разложенной перед ними на столе.

Ода «На взятие Измаила» имела большой успех: императрица пожаловала за нее автору осыпанную брильянтами табакерку в 2000 руб. и, увидев его во дворце в первый раз после ее напечатания, сказала ему: «Я по сие время не знала, что труба ваша так же громка, как и лира приятна». Но все подобные знаки внимания нисколько не приближали Державина к главной его цели. Княгиня Дашкова, которая по-прежнему благоволила к нему и старалась привлечь его к сотрудничеству в своем академическом журнале «Новые ежемесячные сочинения», придумала было для него особое назначение и советовала императрице взять его к себе «для описания славных дел ее царствования». Но так как Екатерина Романовна повсюду сама хвастливо разглашала свою мысль, то это, по его мнению, именно и помешало его определению.

Здесь мы должны на минуту возвратиться к оде «Изображение Фелицы», чтобы упомянуть об одном обстоятельстве, уясняющем нам положение Державина среди его литературных друзей. А для этого необходимо напомнить и основную идею этого стихотворения. Анакреон, в одной из своих од, просил живописца написать ему изображение его возлюбленной. Ломоносов, воспользовавшись этою мыслью, приглашал «первого в живописи мастера» нарисовать ему Россию, или, вернее, императрицу Елизавету Петровну. Державин, по примеру Ломоносова, обращается к Рафаэлю с просьбой начертить ему образ его «богоподобной царевны» и затем объясняет ему, как, в каких обстоятельствах и положениях желает ее видеть. Ода кончается строфою:

Но что, Рафаэль, что ты пишешь?
Кого ты, где изобразил?
Не на холсте, не в красках дышишь,
И не металл ты оживил:
Я в сердце зрю алмазну гору;
На нем божественны черты
Сияют исступленну взору;
На нем в лучах, Фелица, ты!

Произведение Державина внушило его другу Капнисту мысль написать в стихах же шуточный «Ответ Рафаэля певцу Фелицы». В этих стихах поэт воображает, что Рафаэль отказывается от исполнения такого трудного дела; в последней (16-й) строфе великий живописец говорит:

Итак, Фелицына портрета,
Ниже картины дел ее
Тебе доставить не намерен.
Когда ж ты в способах уверен
Те чуда живо написать,
То кисть и краски пред тобою:
Пиши волшебною рукою,
Что столь красно умел сказать.

Написав свой «Ответ», Капнист поспешил отправить его из Малороссии к Державину под заглавием: «Рапорт лейб-автору от екатеринославских муз трубочиста Василия Капниста. Перевод с итальянского». Эта невинная шутка очень не понравилась нашему самолюбивому, уже сильно избалованному похвалами лирику. Крайне резкий и грубый ответ его Капнисту доказывает, каким безусловным авторитетом он пользовался в кругу своих друзей и с каким высокомерием, как непогрешимый учитель и оракул, он позволял себе относиться к ним. «Скажу откровенно, — изрекал он между прочим, — мои мысли о твоих стихах: ежели они у вас в Малороссии хороши, то у нас в России весьма плоховаты... Нет ни правильного языка, ни просодии, следовательно, и чистоты. Мысли низки... изображения смешны и отвратительны... шутки не забавны, а язвительны... Словом, весь твой план неоснователен... Ежели ты хочешь вперед писать прямо по-русски, то приезжай к твоим друзьям и советуй с ними или оставляй, что напишешь, про твоих земляков; а без того не токмо читать или печатать, любя твою славу, стихов твоих, но и принимать их не будем; ибо, кроме твоей оды «Надежды» и сатиры, здесь при твоих друзьях написанных, последующие твои сочинения никакого уважения не заслуживают. Ежели таковыми стихами подаришь ты потомство, то и в самом деле прослывешь парнасским трубочистом, который хотел чистить стихи других, а сам нечистотою своих был замаран. Сие не я один, но и все, прочтя твои присланные сюды стихи, сказали, и я их речи лишь положил на бумагу с таковою же искренностью, с каковою есмь навсегда» и пр.

Однако Львов не подтвердил этих слов и на рукописи Капниста написал: «Гаврила не прав в некоторых своих бурных примечаниях; я ему скажу; а если некоторые мною справленные неровности ты простишь и помилуешь, то, переписав, как должно печатать, пришли: я напечатаю».

Действительно, «Ответ Рафаэля» вместе с «Изображением Фелицы» явился вскоре в академическом журнале княгини Дашковой. Мы не знаем, как принял Капнист горькую пилюлю от своего приятеля, но видим, что дружеская переписка между ними еще долго не прерывалась. Вообще личность Капниста в сношениях его с Державиным является в самом благоприятном свете. Державин был также не злопамятен: несмотря на свой грозный приговор, он в скором времени стал опять советоваться с Капнистом насчет отделки своих стихов и пользоваться некоторыми из его поправок.

Екатерина II в последние годы

Между тем тяжкая забота удручала Державина: при отрешении его от должности губернатора на тамбовское наместническое правление наложен был штраф в 17 000 р. за то, что оно подвергло аресту имение купца Бородина. На это несправедливое распоряжение Державин, по переселении в Петербург, принес через генерал-рекетмейстера Терского всеподданнейшую жалобу, которую императрица осенью 1790 года повелела рассмотреть в общем собрании сената. Гаврила Романович, узнав, что просьба его целый год не докладывалась, тогда как с нею сопряжен был казенный интерес, подал императрице через Безбородку новое прошение, в котором представил, что так как сенат заведомо враждебно к нему расположен, но «главная дирекция сенатской канцелярии находится в прежних руках, — писал он, — те же самые будут производить мое дело, которые прежде производили или, лучше сказать, угнетали и угнетают меня до крайности, то чего я и какого удовлетворения ожидать должен? Справки одни и выписки до последнего моего издыхания меня задавят». Но ежели высочайшей резолюции уже изменить нельзя, то он просил облегчить его судьбу хоть тем, что «препоручи в особливое кому-либо из обер-прокуроров наблюдение, сие дело повелеть прежде всех других выслушать», а покуда наложенного штрафа с него не взыскивать. В заключение он просил: «до определения к месту, которое высочайше мне обещано, позволить мне с жалованьем моим отлучиться в мои деревни. Проживая здесь время без должности, не приношу я ни обществу, ни себе никакой пользы». На другой день он просил, однако, Безбородку, нельзя ли дело это, еще не отправленное в сенат, рассмотреть в совете: «я надеюсь на мою справедливость и прошу только, чтоб с меня взыскание снято было, чтоб я с сенатом никакого дела не имел». В то же время Державин старался оградить Терского от всяких неприятностей по жалобе на его медленность в докладе дела. Но через две недели Державин, не дождавшись решения, подал императрице новую и на этот раз странную жалобу: так как в сенате дело будет докладываться по неизвестному ему экстракту, то, для наблюдения, все ли обстоятельства в нем изложены, дозволить ему, Державину, присутствовать в сенате при слушании его, к нему руку приложить, и повелеть решительное определение ему объявить. На подлинной просьбе, сохранившейся в Государственном архиве, отмечено коротко и ясно: «отказано 2-го ноября 1790». Об окончании самого дела мы сведений не отыскали, но из того, что об этом взыскании позднее нет более речи, следует заключить, что оно было сложено.