32. Тамбовская переписка и отношение к литературе

Из Тамбова Державин вел обширную и самую разнообразную переписку, которая бросает яркий свет на все его тогдашние отношения и обстоятельства. Большая часть ее дошла до нас благодаря его привычке не только сохранять получаемые письма, но и оставлять у себя отпуски с тех, которые он отправлял в разные стороны. У него были корреспонденты во многих местностях России: на родине его, в Казани (Ф.И. Васильев), в Москве (Арсеньев, граф И.Л. Воронцов, Херасков), в Малороссии (Синельников, Капнист), в Белоруссии (Лунин), в Вятке, в Саратове. С Петрозаводском его сношения нам уже знакомы. Всего деятельнее переписывался он с Петербургом, где у него были многочисленные связи и между высшими сановниками, и в более скромном, но также имевшем для него важное значение чиновном мире, и наконец в кругу родных и знакомых по жене. К числу знатных его покровителей или, по крайней мере, благожелателей за это время принадлежали: графы Безбородко, А.Р. Воронцов, А.П. Шувалов, И.Г. Чернышев, княгиня Дашкова, любимец Ермолов, Л.А. Нарышкин, князь С.Ф. Голицын, наконец, сам Потемкин с своим фактотумом Поповым. Между переписывавшимися с Державиным лицами находим также графиню Матюшкину и княжну Волконскую. Хотя его отношения к Вяземским со времени бывших неприятностей охладели, но он не совсем отдалился от этого семейства. Вследствие прежнего знакомства получил он портрет князя, гравированный Скородумовым, и иногда обменивался с княгинею поклонами; по случаю же путешествия генерал-прокурора в Саратовскую губернию переписывался даже и с ним самим. Сношения его с некоторыми вельможами поддерживались тем, что они имели поместья в Тамбовской губернии и поручали ему наблюдение за своими делами. В таком положении был один из главных покровителей его граф Воронцов; по той же причине обращались к нему Чернышев, Нарышкин, Терский, Домашнев, графиня Матюшкина.

Из второстепенных влиятельных лиц, находившихся в переписке с Державиным, особенного внимания заслуживают, кроме друга его Львова, бывшие сослуживцы его А.И. Васильев, Козодавлев, Кологривов, П.И. Новосильцев, затем кавалергард Зайцев, сенатский обер-прокурор Неклюдов, Небольсин, Нелидов, Ахвердов (в то время помощник экзекутора в сенате) и Поленов (обер-секретарь). Наконец, особую категорию корреспондентов поэта составляли имевшие более или менее отношение к литературе Антоновский, Грибовский, Херасков и Новиков; к этому же разряду принадлежали, впрочем, и ближайшие друзья Державина, Львов и Капнист, с которыми он, разумеется, и переписывался всего прилежнее. Названные нами выше служаки и дельцы поддерживали в Петербурге доброе мнение о Державине, подавали ему руку помощи, предостерегали его; когда же наконец над ним стряслась беда, они сообщали ему известия о ходе его дела.

Н.А. Львов, хотя по своему шутливому характеру и посмеивался иногда над самообольщением своего друга, над розовыми ожиданиями его в первое время сношений с Гудовичем, над его жизнью выше средств в Тамбове, однако постоянно радел о его интересах, ходатайствовал за него и подогревал благорасположение к нему своего начальника Безбородки. Письма Львова отличаются от всех других своим задушевным, веселым, часто даже шутовским тоном, и очевидно, что он стремился к оригинальности. Так, возвратясь из своей каменноугольной командировки, он пишет: «Слава Богу, что по приезде моем в Петербург первое перо обмакнул я в удовольствие писать к тебе, мой друг-радость». Потом, находясь в свите императрицы во время крымского путешествия, он начинает письмо свое из Киева словами: «Не стыдно ли тебе, г. губернатор, что ты мне уже на два письма не отвечаешь? Горой бы тя, проклятого ленивца» и т. д. Бесцеремонность Львова распространялась и на Катерину Яковлевну, к которой он, напр., так обращался в своих письмах: «Утешь тебя так сила небесная и земная, премилая наша губернаторша, как ты меня силуэтами» (своей работы). Иногда он называл ее неоцененной, дорогой или чернобровой губернаторшей. Переписка его с Державиным важна как материал и для собственной его биографии: мы видим тут его подвижную натуру то в хлопотливой чиновнической деятельности при Безбородке, то среди проектов и спекуляций, которыми он вечно был занят в надежде поправить свое расстроенное состояние. Между прочим Львов, подобно многим другим, выписывал через Державина хлеб из Тамбовской губернии. По его письмам можно также проследить весь ход его поездки в Новгородскую губернию для отыскания каменного угля в Валдайских горах.

Самые дружеские чувства Державин питал, по-видимому, к Капнисту: по крайней мере ни к кому он не писал так часто и в таких сердечных выражениях. Кажется, и Катерина Яковлевна с привязанностью к жене его соединяла такое же предпочтение к другу своего мужа. С обеих сторон мы встречаем в их переписке, говоря словами Пушкина, «ласковых имен младенческую нежность». Еще из Петрозаводска Державин так обращался к Капнисту: «Васенька, любезный мой друг, Христос воскрес. Дожидаюсь нетерпеливо, как сам приедешь; тогда душу к тебе с словами выпущу и напою тебя моим открытым сердцем». Таким языком он, сколько нам известно, ни с кем другим не говорил. Катерина Яковлевна называла эту малороссийскую чету «милые наши Копиньки». Наскучив столичной суетой, Капнист, вопреки советам друзей, решился оставить службу в петербургском почтамте и переселился на юг, в свою Обуховку, где и доживал век, разделяя досуги от обязанностей предводителя дворянства между сельским хозяйством и литературой.

Получив известие о приезде Державиных в Тамбов, он поспешил выразить им свою радость, что теперь только 500 верст отделяют его от них. Еще более Львова он был пламенным обожателем Катерины Яковлевны и в том же письме говорил ей: «Благодарю вас за жену и за себя, за прекрасный подарок корзинки и силуэтов. Неоцененный подарок, а наипаче когда воображу, что все то работали прекрасные ваши ручки, которые тысячу раз мысленно целую. Ах! Ежели б удалося хоть сотую часть сей суммы в самом деле их поцеловать; а то в мыслях так целую, как голодный во сне ест. Только зубами воздух кусает. Так-то и я. Но надеюсь, что Бог позволит мне удовольствие вас, любезнейших мне людей, видеть, а следовательно, и ручки ваши целовать; сиречь ваши, сударыня, а не ваши, господин кривой мизинец». Затем речь идет о детях Капнистов Ганюшке и Катеньке, так названных по имени дорогой четы.

«Здравствуйте, г-жа веселая губернаторша тамбовская и г. веселый губернатор тамбовский, — начинал в другой раз свое письмо Василий Васильевич по случаю пирований в их доме. — Боже мой! Как бы я полетел к вам, ежели б были крылья! Л то нет, привязан к дому и женой, и детьми, и экономией, и должностью, и делами. Сколько цепей! Но, право, думаю, что нетерпение мое всех их разорвет и понесет меня к вам на воскрилиях кибиточных. Понесусь к вам целовать-расцеловать ваши ручки, Катерина Яковлевна, а тебя обнять-переобнять, дорогой губернатор. Видно, что я об вас с великим рвением думаю, что часто вижу вас во сне, но ни разу так приятно не видел, как сегодня. Казалось, я пришел к вам, встретил Катерину Яковлевну, бросился к ней, расцеловал ее руки и обрадовался до слез, и так до слез, что, проснувшись, я действительно ощутил себя в слезах». Далее Капнист еще раз благодарит Катерину Яковлевну за подарки: «Я расцеловал работу вашу, признаюсь. Мне казалось, что, видя столь прекрасное ваше рукоделье, я вас самое вижу», — и потом в конце письма он говорит: «Катенька будет красавица, только не брюнетка и тем на вас, сударыня, не похожа; я ее за это не столько люблю, но желаю, чтоб она по крайней мере душою и дарованиями на вас похожа была, а всего больше любезностью. Целую ваши руки, ваши прекрасные руки с таким жаром, как сегодня во сне целовал, тысячу раз и более». Кажется, и Катерина Яковлевна была неравнодушна к Капнисту. Приглашая супругов в Тамбов, она прибавляла: «Ежели нельзя вместе с Александрой Алексеевной, то хотя бы один приехал», и в заключение опять: «Утешь, батюшка, приезжай ради Бога».

Между тем как наши тамбовские друзья в радужных красках описывали свое новоселье при самых приятных отношениях к тамошнему обществу и к генерал-губернатору, украинский помещик-поэт писал им: «Сказать вам мое житье-бытье? Вот оно: душевно отстал я от всяких великосветских замыслов. Сыскиваю свое истинное счастие в уединении, в содружестве Сашеньки, в воспитании детей, в созерцании прекраснейшей девственной природы, лелеющей обитель мою, в погружении себя иногда в недра души моей и в воспарении оттуда иногда к Источнику ее и всей твари. Вот мои упражнения душевные. Руками упражняюсь то в очищении и украшении сада моего, какого прекраснее и редкие цари имеют, в обозрении хозяйства, в построении нового домика, словом, во всех сельских приятных и, можно сказать, покойных трудах. Часто и, лучше сказать, каждый день мы ходим с Сашенькой прогуливаться в прекрасных при реке Псле лежащих рощах, водим с собою Ганюшку, на травке ребячимся с ним, то ляжем под густою и расширившею тень и ветви грушею, читаем, беседуем и прочее... Прямо вам сказать, живем счастливо. Ежели бы вы могли оторваться от вашей цепи и приехали видеть нас, то бы удивились и позавидовали верно тишине нашего пустынножития. Но сего удовольствия ожидать нам невозможно. Вы предопределены жертвовать свету. Радуюсь теперь, что не тягостна стала ныне вам сия жертва, что вы жертвуете ему с удовольствием. Будьте благополучны, любезные друзья. Вы того достойны».

В обмен за подарки, получаемые от Державиных, Капнист, по поручениям супругов, высылал им большие запасы киевского варенья, также вино, транспорты волов и телег для возки кирпича, камня и других строительных материалов. Узнав о постигшей нашего губернатора катастрофе, Капнист выразил ему свое соболезнование замечательным по искренности и горячности письмом, откуда выпишем следующие строки:

«Умирающие тогда около меня сыны мои не занимали всей моей души: она была исполнена скорбью о вас, скорбью, свойственною той дружбе, которою я с вами связан и которая составляет великую часть моего благоденствия. Бессилен помогать, мне оставалось лишь сострадать с вами. Несколько раз принимался писать к вам, — перо падало из рук; печаль моя не находила слов. Я опасался, чтоб изображением чувств моих я не растравил более вашей горести. Решился молчать и терпеть, и желать и молить Бога, чтоб Он обратил ваши неприятности в покой и удовольствие. Не зная, где вы, наведывался о том от друзей моих. Наконец Николай Александрович уведомил меня, что Катерина Яковлевна в Петербурге, а вы в Москве».

Другим корреспондентом Державина в Малороссии был родственник его (свойственник, по словам самого поэта) Иван Максимович Синельников. Как они доводились друг другу, мы в точности не знаем: видим только, что Синельников в своих письмах постоянно называет Гаврилу Романовича дядюшкой (однажды Ганюшкой), Катерину же Яковлевну — матушкой-тетушкой; взаимно и Державин, величая его обыкновенно по имени и отчеству, иногда также называет его «любезный дядюшка», а однажды говорит: «М. г. мой, любезный дядюшка, племянничек, друг и все то, что мне драгоценно». В конце 1770-х годов Синельников занимал место воеводы в Славянске (Екатеринославской губернии), а позднее, в чине генерал-майора, был губернатором в том же наместничестве и жил в Кременчуге, откуда и переписывался довольно прилежно с Державиным. Он был хорошо знаком с делопроизводителем Потемкина В.С. Поповым и потому часто мог быть полезен Гавриле Романовичу, который между прочим был обязан ему приобретением земли в Малороссии. В то время Потемкин как наместник, а с ним и подчиненные ему губернаторы распоряжались раздачею новоприсоединенных по Днепру (как и на Таврическом полуострове) земель: они предоставлялись частным лицам безденежно, под одним условием заселения. Из этих земель в 1779 году Синельников выхлопотал нашему поэту в Херсонском (в то время Кизикерманском) уезде 6000 десятин с поселенными на них 130 запорожцами. Главная из доставшихся ему при этом деревень, слобода Еремина (прежде Рождественка), лежала в 122 верстах от Херсона и по имени нового своего владельца была переименована Гавриловкою.

С этим приобретением, по словам Державина, оказалось у него при ревизии 1782 года около 1200 душ, чем уже и ограничивалась его недвижимая собственность до конца жизни. Услужливый Синельников принял на себя надзор за хозяйством Гавриловки и пересылал своему «дядюшке» получавшиеся с нее доходы. Когда Гаврила Романович сделался тамбовским губернатором, Синельников, так же как и Капнист, выразил ему непритворную радость, что они приблизились друг ко другу, и переписка между ними оживилась. Вскоре, по ходатайству Синельникова, Потемкин утвердил за новым помещиком отмежеванные ему земли в потомственное владение, и в Тамбов отправлен был план их с межевыми книгами. В том же году Гавриловка была заложена под заем ссуды из государственного заемного банка. По временам Державин посылал в Малороссию нарочного за разными потребностями и за приготовленными там по его поручениям запасами. Вместе с Капнистом Синельников хлопотал о высылке общему другу их варений и конфет целыми пудами, вин, телег и волов для возки кладей. Но годы Синельникова уже были сосчитаны: во время осады Очакова он был убит возле Потемкина при рекогносцировке, которую производил светлейший, посылая гребной флот под крепость. Граф Самойлов в своих записках о жизни Потемкина рассказывает, что эта смерть сухопутного генерала и гражданского губернатора подала повод к насмешкам над могущественным главнокомандующим, но поясняет в защиту его, что Синельников, находясь при армии в качестве провиантмейстера, любил издавна военную службу, за которую получил георгиевский крест, и участвовал в морской рекогносцировке добровольно.

Земляки поэта, братья Васильевы, один в Петербурге, другой в Казани (тамошний вице-губернатор), исполняли для него хозяйственные поручения. Особенно Алексей Иванович (управлявший контрольною экспедициею) был неизменным и неутомимым комиссионером по его запутанным денежным делам. Искренно преданный Державину, он часто в своих письмах обнаруживает благородный образ мыслей и, когда нужно, не щадит самолюбия своего приятеля. Так, получив известие о распоряжениях его вследствие требования Гарденина, Алексей Иванович Васильев откровенно высказывает ему свое неодобрение и между прочим пишет: «Я бы желал очень, ежели б возможно было, сие дело как-нибудь потушить; не подумайте, чтоб я это писал для того только, что мне Михайло Иванович приятель; нет! истинно для вас больше, чтоб не говорили, что вот человек нигде не уживется; буде не с начальником, то с подчиненными заводит разные раздоры. Впрочем, не скрою от вас, что и для Михайла Ивановича хотелось бы, чтоб это дело как-нибудь без дальних следствий кончилось, ибо и он мне приятель; то жаль, ежели оно произведет ему хлопоты. Не подосадуй на меня, что я так откровенно к тебе пишу; ежели б я тебя не любил, то, конечно, сего не сделал бы, а то тут истинная дружба и привязанность моя к тебе действует».

Козодавлев, служивший под начальством Завадовского по управлению народных училищ, переписывался с Державиным частью по своим хозяйственным делам (у жены его, урожденной княжны Голицыной, было имение в Тамбовской губернии), частью по служебным и приятельским отношениям. Мы видели в своем месте, что по поводу открытия школ в Тамбовской губернии он послал Державину училищный устав и двух учителей; позднее он старался определить Грибовского директором тамбовских училищ (и тем, может быть, избавиться от лишнего домочадца: Грибовский жил у него до приискания себе места). Чем кончились эти старания, нам уже известно. Козодавлев, сам трудившийся как автор и переводчик, сообщал нашему поэту и литературные известия. То же делал и Грибовский. Из их писем летом 1786 года Державин узнал, что в Петербурге «никогда не было столько журналов, как теперь», именно там издавались «Новые ежемесячные сочинения» княгинею Дашковой, «Зеркало света» и «Лекарство от скуки и забот» Туманским, «Новый с.-петербургский вестник» П.Ф. Богдановичем и «Растущий виноград» петербургским главным училищем. «Правда, — говорил Грибовский, — все они посредственны; однако, как лучше иметь что-нибудь, нежели ничего, то любители литературы желают, чтобы они продолжались все сколько возможно долговременнее». О «Новом с.-петербургском вестнике» он прибавлял: «Сей журнал издает Богданович единственно в досаду Туманскому, с которым он поссорился». В свою очередь, Козодавлев писал: «Театр русский ныне в таком состоянии, в каком он никогда не бывал. Не пройдет месяца, чтоб не играли новой оригинальной комедии или оперы». Этим оживлением петербургская сцена, конечно, более всего была обязана особенно усилившейся в то время деятельности императрицы для театра. В августе 1786 года Грибовский отправил к своему бывшему начальнику комическую оперу «Февей» и комедию «Тоисёков». О последней он говорил: «Она равномерно не избегла бы похвал журналистов, если бы вышла из рук творца «Обманщика» и «Февея»; но сочинитель ее есть княгиня Е.Р. Дашкова», которая, как мы знаем, ненавидела Грибовского и, естественно, возбуждала в нем те же чувства. По мнению Козодавлева, лучшим из тогдашних журналов было еженедельное «Зеркало света» Туманского, человека, по его словам, «весьма ученого и умного».

По приезде в Тамбов Державин получил от «издателей «Зеркала света» (так подписано было письмо) приглашение способствовать к распространению его и присылать в редакцию известия о всех происшествиях, случаях, новых учреждениях и т. п., которые будут заслуживать внимания во вверенном ему крае. Державин, благодаря за присланное ему извещение об этом журнале, тотчас же подписался на него и обещал раздать остальные экземпляры объявления. Вскоре после того Козодавлев предлагал поэту свое посредничество для сношений с редакциею; но Державин этим предложением не воспользовался и через несколько месяцев писал Козодавлеву: «Зеркало света», за бедные наши употребленные на его подписку денежки, по имени, кажется, только существует».

Литературного содержания была отчасти и переписка Державина с Антоновским, к которому он обратился как к секретарю адмиралтейской коллегии по делу своего шурина. Мичман Александр Бастидон вследствие своего легкомысленного поведения должен был просить увольнения от службы во флоте, и теперь шла речь о производстве его при отставке в следующий чин. Вице-президент коллегии, граф Ив. Григ. Чернышев, по особенной благосклонности к Державину, обещал постараться о том и дать молодому человеку возможно лучший аттестат. Антоновский, получивший образование в Московском университете, принадлежал к числу ревностных сотрудников Шварца и Новикова, был одно время председателем основанного первым «собрания университетских питомцев» и издавал вместе с товарищами журнал «Вечернюю зарю», продолжение Новиковского «Утреннего света». Как видно из одного письма Антоновского, он по переселении в Петербург сделался членом «общества друзей словесных наук», которое собиралось предпринять ряд изданий в новиковском духе, но его удержала от того «сумятица, в целом государстве о цензуровании книг от монахов происшедшая по случаю напечатанных у г. Новикова высочайше замеченных вредными и раскольническими книг...» «Однако же, — прибавлял Антоновский, — мы ныне изыскиваем уже другие к тому средства и надеемся вскоре пуститься в море».

Антоновский в одном из писем своих упоминает о своем университетском товарище и впоследствии сочлене по московскому обществу Поспелове, с которым, как мы уже знаем, Державин также переписывался из Тамбова, особенно по предположению перевести его туда на службу, что, однако, не удалось. В 90-х годах, решившись издать собрание своих сочинений, поэт думал было поручить Поспелову надзор за их печатанием.

Любопытна часть переписки Державина с княгинею Дашковой. Он находился в особенных к ней отношениях не только по своей близости к графу Воронцову, но и по сотрудничеству в ее «Собеседнике», ей он обязан был главным своим литературным успехом и милостью императрицы.

После его перевода из Петрозаводска княгиня взяла под свое покровительство и начальство того из бывших подчиненных его, которым он наиболее дорожил (Свистунова); а что она удалила от себя Эмина и Грибовского, этого он не мог принять к сердцу, так как не особенно ценил их. Мнение его о характере Дашковой видно из совета, который он давал Свистунову относительно поведения с нею. Сколько мы знаем ее, взгляд этот был довольно верен. Мы увидим, что позднее Державин вследствие бывших у него с княгинею недоразумений очень резко отзывался о ней. Из Тамбова переписывался он с нею обыкновенно по поводу ходатайств, с которыми они друг ко другу обращались, о разных лицах; но из числа писем их выдается особенно одно, написанное Державиным вследствие известия, сообщенного ему Свистуновым об отзыве императрицы насчет ее певца в разговоре с Дашковой. Разумеется, что Державин не замедлил поблагодарить княгиню «за полезные ему разговоры вверху». При этом он чрезвычайно ловко объяснил, отчего ему удаются стихи в похвалу Екатерины. О том, чтоб сравняться с Ломоносовым, а не только превзойти его, он де не смеет и помышлять, но в одном он счастливее великого своего учителя: тот, воспевая Елизавету, должен был прибегать к вымыслам, к искусственным прикрасам; Державину же нужно обращаться «к одной натуре, к одной той истине, с которою, — говорит он, — и после меня история будет согласна. Я через сие разумею то, что Ломоносов был в необходимости героиню свою прославлять через героя, родителя ее, а мне, или нам, к нашей героине не надобно присовокуплять ни богов, ни славных предков, но указать только на одни дела ее; то все блистательные и божественные титла и все величества принадлежать будут собственно Фелице. Я сие мнение подтвержу доказательством. Славный наш поэт в одной своей надписи, да и везде почти, подобно нижеследующему изъяснялся:

Герой тебя родил, носила героиня.
Какой быть должен плод? не иный, как богиня!

Нам же довольно — просто говорить, что она

Проступки правит снисхожденьем;
Как волк овец, людей не давит,

великодушно прощает врагов своих и т. п., то есть, что мы можем хвалить вещь самою вещью, а не посторонними и чуждыми ей украшениями. Страшная разница — родиться от бога или героя, или самому творить дела их».

Далее Державин говорит, что он продолжал бы петь Фелицу, «если б не был уверен, что ей приятнее действия наши, отвечающие божественной воле ее, нежели слова», в которых часто скрывается лесть. При этом он приводит то место своего «Видения мурзы», где ему является Екатерина с увещанием не быть льстецом:

Благотворителю прямому
В хвале нет нужды никакой;
Хранящий муж благие нравы,
Творящий должности дела,
Царю приносит больше славы,
Чем всех поэтов похвала.

При всем том, говорит он в заключении, «ежели б я узнал, что подлинно угодно будет мое иногда в поэзии упражнение и не причтется сие в укоризну должности и званию моему, то, невзирая на ненависть моих недоброжелателей, не терпящих сильно стихотворства, я бы посвятил навсегда слабые мои способности на прославление благодетельницы человеческого рода». Отвечая так, Державин в наивности своей, кажется, не подозревал, что императрица и Дашкова только потому и интересовались им, что ожидали от него новых хвалебных од.

При деятельности его в Тамбове, сперва только напряженной, а потом исполненной тревог и огорчений, неудивительно, что он здесь, как и в Петрозаводске, не сделал почти ничего для поддержания своей литературной славы. Кроме немногих мелочей, к этому времени относятся только две новые оды его: «На смерть графини Румянцевой» и «Осень во время осады Очакова». Первая вызвана была, по-видимому, не только письмом о кончине маститой статс-дамы, но и приложенными к нему стансами какого-то Дарагана на это обстоятельство. Вторая ода написана в утешение княгини Варвары Васильевны Голицыной (урожденной Энгельгардт), когда она долго не получала известий о своем муже, находившемся под Очаковом в армии дяди ее. С Голицыным поэт сблизился, вероятно, уже после своего переселения в Тамбов. В письме, писанном осенью 1786 года, князь Сергей Федорович, опровергая слух, будто Марков через него доставил в Петербург жалобу на Державина, выражает последнему свою благодарность «за все его благосклонности». Поэт вместе с Катериной Яковлевной посещал иногда прекрасное имение Голицыных Зубриловку, до которого от Тамбова около 150 верст. Там супруги находили самый радушный прием в богатой усадьбе, живописно расположенной на высоком берегу Хопра. Княгиня тем более дорожила дружбою губернатора, что сама любила заниматься литературой.

Обе оды принадлежат к числу наиболее удачных произведений Державина и отличаются того оригинальностью, которая, несмотря на устарелый язык, придает некоторым стихотворениям его какую-то особенную прелесть. В оде «На смерть Румянцевой» поэт обращается к княгине Дашковой, утешает ее в скорби, причиненной ей браком сына, и намекает на ее англоманию. В конце Державин, припоминая неприятности, претерпеваемые им в борьбе с врагами, в гордом сознании своего литературного значения говорит:

Меня ничто вредить не может,
Я злобу твердостью сотру;
Врагов моих червь кости сгложет,
А я пиит — и не умру!

Вторая ода стоит выше по обилию и красоте образов; в последних строфах замечательна поэтическая характеристика княгини Голицыной.

Ко времени тамбовского губернаторства Державина относится появление в печати знаменитой оды его «Властителям и судьям». Мы видели, что Туманский, предпринимая издание «Зеркала света», приглашал нашего лирика к сотрудничеству в этом журнале, но просил у него не стихов (вероятно, считая звание губернатора несовместным с поэзиею), а только известий. Приглашение это осталось со стороны Державина без последствий. В первой книжке «Зеркала света» за 1787 год напечатана была названная ода, но, по словам автора, это произошло без его позволения и даже без его ведома. Как бы ни было, значит, что в 1787 году сделалось возможным то, что не удалось в 1780-м. Кажется, однако, что при появлении своем эта ода осталась незамеченною, что и понятно при равнодушии, какое публика оказывала к журналу Туманского и которое, в конце того же года, заставило его прекратить это издание с жалобою на «малое число подписателей, сей год бывших, а и того меньше на будущий явившихся». К счастью Державина, смелая ода его была напечатана в такое время, когда еще не разгорелась его борьба с озлобленными врагами: иначе эти стихи могли бы им послужить новым против него оружием. Вот все, что можно заметить о литературной деятельности Державина во время второго его, тамбовского губернаторства.

В ряду лиц, с которыми Державин переписывался из Тамбова, является, наконец, придворный банкир Сутерланд. По тогдашнему значению этой должности в круг ее входили отчасти обязанности министерства финансов. Поэтому Сутерланд, преемник барона Фридрихса, впоследствии пожалованный также в бароны, а позднее в статские советники, имел весьма почетное положение: между прочим, он был посредником правительства при заключении заграничных займов и других сделок. Через его руки проходили огромные суммы. Особенный вес умел он придать себе тем, что ему в частных письмах нередко сообщались важные политические известия, и он спешил с ними либо во дворец, к Храповицкому, либо к кому-нибудь из других высокопоставленных лиц. Из дневника Храповицкого видно, что императрица не очень-то доверяла этим известиям, похожим, по ее замечанию, на биржевые новости; тем не менее, однако, доставленные Сутерландом сведения сообщались то Безбородкой, то Чернышевым Государственному совету, обсуждались там и служили основанием для заключений. Но главною тайной значения Сутерланда при дворе было то, что он вместо отсылки по назначению сумм, которые поверялись ему для перевода в чужие края, выдавал их в ссуду влиятельным людям. Открылись эти злоупотребления вследствие донесения нашего посла в Лондоне гр. Воронцова, что он не получил ассигнованных ему на какое-то поручение денег. Сутерланд оказался виновным в растрате огромных сумм: им роздано было в ссуду разным лицам (между прочим Потемкину и великому князю), а отчасти и употреблено на свои надобности до 2 500 000 руб. Некоторые из одолженных им лиц (например, князь Вяземский и Безбородко) немедленно внесли причитавшиеся на их долю суммы; но Сутерланд все-таки вынужден был объявить себя банкротом и, не дождавшись суда, отравился. В числе тех, которые пользовались легкостью занимать у него деньги, был и Державин благодаря своим отношениям к Безбородке. Еще до назначения в губернаторы он имел случай обращаться к этому банкиру, и скоро после переезда Державина в Тамбов Васильев внес за него в контору Сутерланда 1000 руб. После того Сутерланд молчал почти три года. Когда наконец положение Державина решительно испортилось, то он около середины декабря 1788 года получил от придворного банкира письмо: Сутерланд требовал, чтобы он к новому году уплатил 2000 руб. с процентами по векселю, которому срок вышел уже в конце октября; в противном же случае заимодавец грозил предъявить этот вексель ко взысканию. Державин поручил П.И. Новосильцеву уплатить 1000 руб., а на другую дать вексель на шесть месяцев. Но на последнее Сутерланд не согласился и в письме, полученном Державиным уже в Москве, отвечал, между прочим: «Сколько я прежде сего был расположен ко службе всякого честного человека, столько же я и наказан за добрую мою волю неустойкою всех моих должников; почему я и нашелся принужденным сделать завещание ниже ни отцу родному более терпения не давать, вследствие чего вы, м. г., на мне не взыщите, что я более ни ждать, ниже посланные 1000 руб. в зачет взять не могу, да сверх того и без процентов. Я знаю, что всякому бы сходно было держать чужие деньги по году или более без интереса, но мне-то оно несколько накладно. В рассуждении сего и прошу вас покорно немедленно мне все деньги и с процентами на срок переслать; в противном случае принужденным найдусь вексель ваш протестовать, что мне весьма будет жаль».

Бумаги Державина не разъясняют нам, как он вышел из этого затруднения. Далее увидим, что ему по смерти Сутерланда пришлось играть немаловажную роль в разборе запутанных дел этого афериста.