28. Комиссионер Потемкина Гарденин. Провиантское дело

В августе 1787 года Турция объявила России войну. Вскоре обе действующие армии, Екатеринославская и Украинская, вверены были верховному предводительству Потемкина, в то время соединявшего в лице своем звания генерал-фельдмаршала, президента военной коллегии и генерал-губернатора екатеринославского, таврического и харьковского. На продовольствие армии экспедиция о государственных доходах в Петербурге ассигновала казенным палатам суммы, которыми они должны были снабжать екатеринославскую провиантскую комиссию. Между тем армия терпела недостаток в провианте тем более чувствительный, что в 1787 году почти по всей России был неурожай, а местами даже и голод. Вследствие того Потемкин в начале 1788 г. отправил в разные губернии комиссионера с открытым указом о содействии в покупке и доставке провианта для армии. Это был воронежский купец (или, как Державин называет его в своих бумагах, «воронежский гражданин» — конечно, мещанин), Иван Гарденин. 23-го марта он явился к Державину и рассказал, что, закупив большое количество хлеба в Тамбовском и Симбирском наместничествах, в задаток уплатил разным помещикам уже до 50 тыс. рублей; екатеринославская комиссия ассигновала ему на доплату за этот хлеб и отправку его 35 т. р. из тамбовской казенной палаты, куда он и поспешил явиться, ибо, говорил он, срок внесения денег за купленный провиант кончается в последних числах марта, и если он не исполнит обязательства, то провиант останется не отправленным, так как с одной стороны продавцы от выдачи ему хлеба могут отказаться и уплаченные им 50 т. р. удержать в своих руках, а с другой — отправление судов по реке Вороне возможно только тотчас по вскрытии вод в начале апреля; одна неделя промедления может остановить отправку хлеба водою, и тогда необходимо будет перевезти его сухим путем, отчего для казны произойдет немалый убыток, а для армии еще большая нужда в продовольствии.

Державин отправил Гарденина к вице-губернатору как председателю казенной палаты, но тот объявил, что ассигнованной суммы в сборе еще нет и что палата комиссионера удовлетворить не может. Побывав опять у Державина, Гарденин вторично явился в казенную палату, на этот раз с секретарем наместнического правления (Савинским), и палата определила выдать ему 7235 руб.; но так как этой суммы было недостаточно, то Державин, боясь бедственных для армии последствий от неисполнения требования Гарденина, просил удовлетворить его хотя из других сумм палаты. Однако Ушаков, в надежде на поддержку князя Вяземского и Гудовича, снова наотрез отказал, объявив притом, что он по указу сената должен отлучиться из Тамбова для осмотра Кутлинского винокуренного завода, куда и действительно уехал, несмотря на возобновленное требование губернатора.

Соображая, что наместник находится в другой губернии и посылать к нему за его резолюциею в таком важном и экстренном случае некогда, Державин счел себя вправе действовать самостоятельно на свой страх: он послал за губернским казначеем и дал ему официально запрос о количестве и движении сумм казенной палаты за 1787 и 88-й годы. Напрасно прождав ответа целый день, губернатор ввечеру дал стряпчему казенной палаты ордер вытребовать те сведения у губернского казначея. Тогда же он позвал к себе губернского прокурора и поручил ему настоять на доставлении этих сведений не позже утра 25-го числа (Благовещенья). Но прокурор, явясь к губернатору, уведомил его, что стряпчий болен, управляющий же палатою (за отсутствием вице-губернатора) директор экономии Аничков без присутствия палаты не решается приказать доставить желаемую ведомость. Державин объявил, что по экстренности случая директор экономии может собрать палату, вследствие чего ведомость действительно была доставлена. Но, не находя в ней сведения о наличных и остаточных суммах, из которых палата еще в предшествовавшем году обязана была удовлетворить все правительственные места, Державин решился на крайнюю меру: «чтобы превозмочь сие упорство и найти скрываемые деньги», он велел освидетельствовать находившуюся в ведении палаты казну и поручил это коменданту с одним советником правления и секретарем. Можно представить себе, как такое необычайное распоряжение поразило весь состав палаты; но нечего было делать: на другой же день произведена была ревизия. При этом наличных остаточных сумм от 1787 года оказалось около 177 600 руб., и в том числе 17 280 руб., которые по сообщению в означенном году экспедиции о государственных доходах были ассигнованы к выдаче екатеринославской провиантской комиссии, но отосланы ей не были. Получив это сведение, Державин отнесся к казенной палате с требованием, чтобы она, «оставя свое сумнение, помянутую задержанную ею сумму реченному его светлости комиссионеру без всякого задержания выдала и донесла о том генерал-прокурору, отнеся точно сию выдачу на мой ответ, о чем и я куда следует донесть не оставлю». Кроме того, Державин считал справедливым выдать Гарденину и прежде назначенные ему палатою 7235 руб. Что же касается недостающих к следовавшей ему сумме (всего в 35 т.) денег, то на выдаче их Державин не настаивал.

При ревизии палаты в ней открылись в значительном количестве и другие остаточные суммы, не высланные своевременно в надлежащие места; а вместе с тем обнаружились также разные неправильности и неустройства в хранении казны. Они исчислены Державиным в письме к гр. Воронцову, писанном несколько дней спустя после осмотра казначейства. «Обо всем этом, — говорит он, — чрез наместническое правление вскорости отправлен будет в сенат рапорт...» Опасаясь, однако, последствий своего чересчур смелого распоряжения, он просит своего благодетеля о покровительстве и защите в сенате. Далее он упоминает о неприятностях, испытанных им от Гудовича, «сего снисходительного и мягкосердечного человека, к ободрению явным образом интриганов». Под последними он разумеет преимущество вице-губернатора. «Я, с моей стороны, Бога в свидетели совести моей поставляю, какие легчайшие средства употреблял я, чтоб сколько-нибудь пришел в чувство г. Ушаков; но когда ничто не успело, пусть теперь идут дела своим порядком, ибо охранение казны точно по учреждению на меня возложено, и были примеры, что губернаторы за слабое смотрение за казною заслужили нарекание». Последние слова показывают, в чем именно Державин полагал главное оправдание своих решительных мер. Итак, он отправил в сенат два рапорта: один — о выдаче комиссионеру Потемкина денег, другой — о ревизии казначейства и обнаруженных при этом беспорядках. Вскоре сделалось известным, что и казенная палата, со своей стороны, послала в сенат рапорт с жалобою на какие-то бывшие при ревизии «притеснения». Державин, случайно узнав о том, позвал к себе губернского прокурора (Хвощинского) и сделал ему выговор за то, что он, вопреки закону, не донес правлению о таком действии казенной палаты. Прокурор поспешил подать рапорт. Чтобы опровергнуть взведенную на ревизоров клевету, губернатор на другой же день, на Страстной неделе, пригласил в правление председателей палат (вместо Ушакова опять явился Аничков), и в присутствии их все находившиеся при освидетельствовании казны были спрошены, какого рода притеснения или принуждения происходили при этом случае. Казначей и присяжные заявили, что показания их были вынуждены комендантом, но в чем состояло его насилие, они объяснить не могли, кроме того, что приказывая одному присяжному открыть коробку с деньгами, он задел его спину концом своей трости. Об этом заседании было опять донесено сенату и сообщено для сведения генерал-губернатору, который между тем и со своей стороны вошел в сенат с жалобой на распоряжения Державина. Прежде того, однако, Гудович, подобно своему противнику, обратился к Воронцову и отправил к нему следующее письмо:

«Рязань, 7-го апреля 1788. М. г. мой, граф Александр Романович. Скрывая долгое время наносимое мне беспокойство в делах и замешательство вместо должной по службе помощи от губернатора Державина и стараясь, сколько мне можно было, самыми дружескими способами приводить его к умеренности, вышел я, однако же, наконец из терпения; но, не вступая еще в формальное на него представление, по милостивому вашему дозволению осмеливаюсь к вам отнестись и прошу вас покорнейше постараться, чтобы он был переведен в другое место, и развести меня с ним. Злость, властолюбие неумеренное, пристрастие заводить по партикулярной злобе следствия, угнетая почти всех живущих с ним без изъятия, довели его до того, что он себя совсем и против начальника позабыл, не ездя в губернское правление и усиливаясь сделать его своею канцелярией), занимаясь не наблюдением и порядком течения дел, но по большой части сочинением пустых следствий, газет и тому подобного, и, будучи удерживаем мною для общего и его собственного добра, осмелился против узаконения почесть меня, по надобности ему в одном деле, в отлучке от губернии, для того что я на то время был не в Тамбове, а в Рязани, вступил прямо с рапортами в сенат мимо меня совсем не принадлежащими, переписывается с другими губерниями и вошел в мою должность, как бы меня и не было.

Вашему сиятельству известен мой с ним поступок, известно и то, сколько я ему доброжелательствовал; но все то когда не помогало привести его в резон, то, избавляя себя от непрестанных хлопот, а его от неизбежного взыскания, покорнейше прошу постараться о его перемещении: вы сделаете и мне, и ему милость и одолжение. Ожидая благосклонного на сие ответа, пребуду навсегда с особеннейшим почтением и совершенною преданностью вашего сиятельства покорнейший слуга Иван Гудович».

Из этого письма ясно видно, что главное неудовольствие наместника против губернатора заключалось в том, что последний осмеливался действовать независимо, считая своего начальника отсутствующим из губернии, тогда как на бумаге он, находясь в Рязани, числился налицо и в Тамбове. Как мог губернатор позволить себе переписываться, помимо его, с другими губерниями? Очевидно, что виною такого странного неудовольствия были неправильные отношения, которые самый закон установил между двумя властями. Не менее странно было обвинение Державина в «сочинении пустых следствий и газет». Что разумел Гудович под сочинением газет, мы уже знаем из другого, приведенного в своем месте письма его, а выражение о следствиях относилось, быть может, к столкновениям губернатора с Сатиным и Загряжским. Остальные затем высказанные тут обвинения могли основываться только на заочных отзывах, слышанных наместником от Ушакова, Аничкова и других благоприятелей губернатора. Заметим, что в то же время Державин совсем иначе отзывался о Гудовиче, приписывая его действия недоразумениям вследствие наушничества своих врагов. Обвинения, изложенные наместником в письме к Воронцову, были повторены и в рапортах его сенату; но еще до получения этих последних сенат, на основании представлений правления и палаты, нашел, что Державин самовластно распоряжался такими доходами, которые без разрешения генерал-прокурора запрещено было употреблять в расход, и за это в указе сената, от 22-го июня, Державину сделан был выговор, о чем тогда же сообщено генерал-губернатору.

Все эти обстоятельства отозвались очень тяжело на положении Державина в остальное, до конца 1788 года продолжавшееся время его пребывания в Тамбове. Повторилось, но еще в несравненно больших размерах, пережитое им в Петрозаводске. Теперь обвинения были еще серьезнее, последствия долженствовали быть решительнее, а оттого и страсти были распалены сильнее, в раздражении было более горечи. Завязалась борьба партий, в которой обе стороны не разбирали уже средств для одержания победы. Друзья Державина в Петербурге не одобряли его поведения. Васильев, которому он сообщил копии с самых документов, писал ему от 27-го апреля: «Привыкши всегда с вами дружески и искренне обращаться, скажу вам и теперь откровенно, я поступка вашего не хвалю: 1) не выдавала казенная палата деньги комиссионеру, присланному из Екатеринослава; она бы за то и отвечала; положим, что сей комиссионер к вам адресован, но вы могли от себя отвести тем, чтоб сообщить в казенную палату, что время не терпит держать сего человека, а ежели б они и потому не сделали, то и тогда бы оставалось на их отчете, и не было нужды настоять о выдаче; а тем меньше входить в объяснение предложением; тут можно сказать, что вы входите в распоряжение другого и до вас не принадлежащего дела; 2) комиссия об освидетельствовании казенной палаты еще больше может вам нанести нарекания; ежели откроется что-либо по свидетельству, то скажут, что вы по ненависти и мщению оное сделали, ибо тут дело уже идет до чести; буде же ничего не откроется, то еще больше скажут, что придирка, и отнесть могут оную к той же причине; ведь всякая этакая ревизия не инако быть должна, как по какому-нибудь подозрению, а когда его нет, то каково же целую палату обесчестить?»

Огорчение Державина было так велико, что он задумывал какой-то отчаянный поступок: кажется, намеревался уехать навсегда из России. На эту мысль наводит одно место в письме его к императрице, писанном позднее, уже по оправдании его. «Если б не царствовала Екатерина II, — говорил он, — то, как Богу, вашему величеству исповедую, должен бы я был давно оставить мое отечество». Об этом плане недовольного поэта слышали мы также от покойного графа Д.Н. Блудова, считавшего его своим дядей. И Львов, во время производства в сенате провиантского дела, едва ли не то же разумел, когда писал своему приятелю: «Из последнего письма твоего вижу твое героическое намерение; ноне очень его понимаю. Курциусу хорошо было одному в яму прыгнуть: спасение отчизны его от того зависело! Но мне и не можно, и не должно подавать советы такому человеку, к которому душевная моя преданность может меня слепо руководствовать, который больше меня жил, а потому себя и людей знать лучше должен».

По известной поговорке, что беда никогда не приходит одна, Державин в то же время испытал неожиданные неудачи по отправке хлеба в Петербург. Надо заметить, что он принял на себя эту заботу не только по просьбам частных лиц, но и по поручению казны. В 1787 году он отправил из Моршанска с купцами Кудиновым и Наставиным большой запас провианта для петербургских казенных магазинов. В мае следующего года он получил уведомление, что туда пришло с Кудиновым только 20 барок, из которых одна уже по прибытии на место затонула, и притом весь хлеб на них подмок и сгнил; остальные же 13 барок остались в Вышнем Волочке, но бывший при них Наставин уехал неизвестно куда, вследствие чего казенная палата распорядилась, чтоб эти барки приведены были в Петербург на его счет. Одновременно Васильев и Львов извещали Державина, что из посланного им хлеба они получили только пятую часть. Много потеряли также Арбенев и Дьяков. Почти то же случилось и с хлебом, отправленным для графа Воронцова, и по уверению подрядчиков это произошло от крушения в пути барок. Изъявляя свое сожаление о том в письме к графу, Державин испрашивает его согласия на взыскание пропавшего хлеба с подрядчиков. Между тем тогдашний провиантмейстер Новосильцев нашел способ вознаградить частных людей, потерпевших при этом убытки. Недостающие в казенных магазинах 4000 кулей как-то отыскались, но Новосильцев вместо того, чтобы принять их, роздал это количество хлеба пострадавшим частным лицам, в числе которых был и сам он, а для удовлетворения казны обязал поставщиков доставить недостающий хлеб на будущее лето. Державин, уверенный что 4000 назначенных для казны кулей действительно были утрачены, заключил с подрядчиками новое условие, приняв в залог принадлежавшие одному помещику (князю Несвицкому) 250 душ. Мы увидим, что после оставления Державиным тамбовского губернаторства это распоряжение чуть было не сделалось для него источником новых затруднений.