29. Ссора двух дам

Взаимное озлобление враждебных партий неожиданно разыгралось скандальной сценой в обществе, и действующими лицами очутились жены двух высокопоставленных противников. В мае месяце (1788 г.) Катерина Яковлевна, принимавшая, как известно, самое горячее участие в делах и отношениях своего мужа, имела в чужом доме прискорбное столкновение с другою дамой, которое окончательно испортило положение Гаврилы Романовича в Тамбове. Была ли эта ссора умышленно вызвана врагами его или естественно произошла сама собой, трудно сказать, но впечатление, произведенное ею на местное общество, было так сильно, что еще спустя три четверти столетия (в 1862 году, в первое пребывание наше в Тамбове) предание о ней там сохранялось. К сожалению, она известна нам только в самых общих чертах, и притом почти исключительно из рассказа самого Державина (в письме к Безбородке); но, зная по многим современным свидетельствам прекрасную личность жены поэта, мы не можем не верить его показанию, что не она была первой виновницей столкновения. Другою стороной была жена председателя гражданской палаты Василия Петровича Чичерина. По словам Державина, дела Чичериных, при вступлении его в должность тамбовского губернатора, были очень расстроены, и он на первых порах помог супругам поправиться, но они, забыв сделанное им добро, перешли на сторону его врагов, и г-жа Чичерина не щадила его своим языком. По этому поводу Державин в своем доме высказал ее мужу несколько жестких истин, прося унять ее, «не давать ей злоречить и лгать». Когда спустя немного дней обе дамы встретились в гостях у помещика Арапова, на этот раз в отсутствие Державина, то Чичерина обратилась к Катерине Яковлевне с какими-то придирчивыми вопросами, а та, в ответ, повторила ей те самые горькие истины, какие незадолго перед тем были высказаны мужу Чичериной. По слышанному нами в Тамбове преданию, губернаторша при этом задела (толкнула?) свою противницу опахалом, что, конечно, провинциальным сплетням легко было раздуть в драку между дамами. Не иначе взглянул на это сам Чичерин, и захотел воспользоваться случаем, чтобы нанести губернатору самый чувствительный удар: вместо того, чтобы заявить свое неудовольствие наместнику, в то время находившемуся в Тамбове, он решился обратиться с жалобой прямо к императрице. До нас дошло достоверное известие о том, чьими совокупными трудами и как написана была эта жалоба. К советнику Макшееву пришел сын Чичериных Петр, председатель верхней расправы, и звал его к вице-губернатору для сочинения всеподданнейшего прошения, а в то же время явились сам Ушаков с Аничковым и начали вместе сочинять ту просьбу, причем каждый приправлял свои выражения обидными для губернаторши и непочтительными словами; но, не дописав жалобы, они пошли в дом к Ушакову и там ее кончили. При сочинении письма присутствовал, смеясь, и секретарь генерал-губернатора Лаба.

Державин, узнав не только о подаче этой жалобы, но и о способе ее составления, счел необходимым защитить себя от наветов врага и разом предупредить об этом деле своих петербургских покровителей: Безбородку, Воронцова, Терского и Новосильцева. Извещая их о поданной на него жалобе, он говорил: «Какого она точно содержания, я не знаю; но ежели верить рассеянному слуху, то она состоит в клевете, что якобы жена моя его, Чичерина, жену в компании у дворянина Арапова не токмо бранила, но даже била и выгнала вон. Я не буду в защищение говорить того, что жена моя воспитана в Петербурге; что поведение ее известно многим знатным особам, которое никогда мне стыда не приносило; следовательно, и не могла она быть столько буйною, чтоб еще и в чужом доме браниться и драться. Не буду я также подробно изъяснять того, какое в самом деле случилось происшествие с женою моею в доме Арапова и не была ли она более обижена Чичериною, яко женщиною довольно многим по ее злоязычеству и наглости известною, приехавшею с многою своею партиею в дом Арапова, где была жена моя одна, и принудившею ее своими придирчивыми вопросами к разговору; из чего хотя и произошла между ними размолвка, но ничего однако непристойного не было, что могут хозяин и хозяйка и многие тут бывшие по присяге засвидетельствовать».

Изложив дело, как оно нами со слов его представлено, Державин разбирает, каким образом Чичерин, зная законы, мог решиться подать жалобу прямо императрице, а не Гудовичу, который, в случае если б его посредничество к прекращению ссоры не помогло, сам мог бы, — так продолжает Державин, — «довести до сведения престола мою строптивость, мой беспокойный и горячий нрав, которым, будучи не в состоянии ничего другого к бесславию моему сказать, меня упрекают, что я дал волю жене своей обидеть благородную женщину, и яко начальник разрушил тем спокойствие общества и т. п. Личную же обиду предоставить бы Чичериной отыскивать где должно по законам, и мужа ее от таковой дерзновенности приносить прямо к престолу жалобы воздержать; ибо, чаятельно, нигде и в непросвещенных народах того не водится, чтоб женские сплетни разбирали императоры. Но я в пользу Ивана Васильевича убеждаю себя верить, что столь неосновательная жалоба простерта к ее императорскому величеству без его сведения, хотя она и в бытность его в Тамбове отправлена на почту и хотя при сочинении ее был его секретарь; но, может быть, что он (Гудович) про нее и не ведал, которую, конечно, ежели бы от Чичерина о неудовольствии его был я извещен, без возможного б удовлетворения и без посредства Иван Васильевич не оставил. Про ссору же, между дам случившуюся, лично от меня и от хозяина Иван Васильевич знал, и как ничего уважения достойного в ней не заключалось, и я, имея более права быть в неудовольствии за неуважение жены моей, но перенес сию историю сколько можно холодно, посмеявшись только насчет обеих соперниц, то и думал, что она дальнейших следствий иметь не будет». Настоящею причиною вражды Чичерина Державин считает озлобление его за ревизию казначейства, так как и он был небезучастен в открытых там беспорядках. Главным же виновником жалобы выставлен Ушаков, которому давно хотелось «очистить себе место правителя, каковые скрытые козни и подборы изведали над собою и прежде бывшие губернаторы». Мимоходом, в том же письме, Державин упоминает, что враги его гласно бросают на него подозрение в лихоимстве. Поводом к этому замечанию была дошедшая до него сплетня, будто он, во время объезда губернии, в Темникове взял с тамошнего откупщика 2000 руб. Это рассказывал дворовый человек Макшеева как слух, переданный ему женой бывшего городничего майоршей Канищевой, которая, однако, будучи спрошена о том, письменно показала, что никогда ничего подобного не говорила, да и сама «совсем об оном ни от кого не слыхала, да и откупщик кто именно, она его не знает». Об этом комендант довел до сведения наместнического правления. При слушании его рапорта Державин отозвался, что он по этому, как лично до него самого касающемуся делу, дать своего мнения не может, в чем к нему присоединились и советники. Когда дело дошло до Гудовича, то он, к чести своей, положил такую резолюцию: «Без ясного и точного доказательства слова, которые служитель Родионов говорил, может быть, и в пьянстве, не заключающие, как, конечно, надеяться и можно, и должно, никакой справедливости, не стоят уважения и влечь за собою следствия недостойны, тем более что в манифесте 1787 года сказано: «заочная брань ни во что да вменится и да обратится в поношение тому, кто ее произнес».

Чтобы иметь возможность лично оправдаться по всем поданным на него жалобам, Державин испрашивал у императрицы дозволения явиться в Петербург, причем целью его было объяснить вообще причины неудовольствий генерал-губернатора. На это ему через генерал-прокурора было объявлено, чтобы он «просился по команде». Тогда он подал на высочайшее имя прошение через наместническое правление, что после также вменено ему было в вину, так как он в правлении находился сам «первенствующею особою».

Не получая ответа, он решился действовать через Потемкина и написал к нему письмо, в котором просил исходатайствовать себе позволение ехать в Петербург для объяснения. В то же время он обратился с письмом к правителю канцелярии князя В.С. Попову, давнишнему своему приятелю. «Вас, м-вого г-ря, — писал он, — дружбою Ивана Максимовича и моею покорнейшею убеждаю просьбою подать мне в сем случае вашу руку помощи и, если можно, исходатайствовать у его светлости хотя одну черту в защищение моей невинности к ее императорскому величеству; ибо без того все на меня восстали. Вот каково служить верою и правдою! Не скрою также от вас, м-й г-рь, и того, что, по-видимому, Иван Васильевич, желая снисходить всем беспорядкам казенной палаты, весьма слегка исполнил сенатский указ и не сделал в точности по тому взыскания над виновными, а между тем, чтоб оный оставить в бездействии, старается меня отселе вытеснить. — А как по несчастию моему, от переводов из губернии в губернию по небогатому моему состоянию я уже довольно потерпел и разорился, то и опасаюсь я, чтоб меня отсель опять куды не перевели; а для того и желательно бы мне было, чтоб я здесь был оставлен: ибо, если я в чем виноват, то пусть поступают со мною по законам, а не играют, как шашкою, по прихотям генерал-губернатора. Пусть докажут мою неспособность к службе и спросят у здешнего дворянства, довольно ли оно мною, кроме казенной палаты, которой в необходимости я был свидетельством денег открыть беспорядки и утрату знатных сумм казны. Ежели меня не одобрят, то не токмо куды перейти, но и вовсе я готов оставить службу без малейшего роптания».

Оба письма были отправлены в очаковский лагерь на имя генерал-майора князя С.Ф. Голицына (женатого на племяннице Потемкина, Варваре Васильевне Энгельгардт), известного владельца Зубриловки, где Державин не раз бывал во время своих разъездов по губернии. Исполнив его поручение, Голицын доставил ему ответ светлейшего и при этом заметил, что князь к нему «весьма благорасположен».

Одновременно (16-го сентября) и В.С. Попов писал: «Чувствительно меня трогают неприятности, вам встретившиеся, и по преданности моей к вам, и потому, что ревностное исполнение требования его светлости послужило поводом к оным. Князь из ваших писем видеть изволил все обстоятельства и по окончании кампании, возвратясь в Петербург, не преминет, конечно, отдать вам справедливость». Благосклонность Потемкина служит нам лучшим объяснением счастливого исхода дела Державина после тамбовских невзгод.