4. Отношения между наместником и губернатором

Сначала наместник и губернатор жили между собой мирно и почти каждый день проводили друг у друга вечера; но это согласие было непродолжительно, так как Тутолмин на первых же порах позволил себе превышение власти. В самый день открытия губернского правления он издал «новый канцелярский обряд», или, говоря словами Державина, «целую книгу законов, им написанных», т. е. совсем новое постановление о производстве дел не только по этому правлению, но также по всем палатам и нижним губернским местам. Державин находил, что этот «обряд» не был согласен ни с законами вообще, ни с учреждением о губерниях и прямо противоречил указу 1780 года, запрещавшему генерал-губернаторам делать собственно от себя какие бы ни было постановления. Недоумевая, как поступить при таком явном нарушении закона самим наместником, Державин приказал на первый случай готовить списки обряда для рассылки, об исполнении же его доложить впредь, а между тем решился лично объясниться с наместником и, взяв с собой указ 1780 года, пошел к нему на дом. Чтобы не оскорбить его самолюбия, Державин говорил, что по опытности его и знанию дел обряд, конечно, хорош, что надо удивляться, в какое короткое время он составлен, но что тем не менее он не может быть исполнен без высочайшей конфирмации. Тутолмин сначала спорил и хотел сам приехать в присутствие, чтоб настоять на исполнении своих предписаний, но наконец согласился приостановить их, а 26-го декабря отправил к князю Вяземскому нарочного с письмом, в котором просил его совета. С тем же курьером и Державин писал как к генерал-прокурору, так и к Безбородке и к графу А.Р. Воронцову. Через несколько дней Тутолмин показал ему ответ князя, в котором между прочим было сказано: «Чего, мой друг, в законе нет, того и исполнять нельзя». Согласились, чтобы в исполнение приведены были те только статьи обряда, которые прямо не противоречили законам. Державин надеялся, что кто-нибудь из председателей или прокуроров поддержит его, и потребовал их мнений, но все преклонилось перед волей генерал-губернатора: все высшие чины отозвались, что обряд нужен, удобен, полезен. К этому способствовало полученное между тем Тутолминым от Вяземского другое письмо, в котором говорилось, что так как подобный обряд уже введен в Твери, то князь не находит препятствия к исполнению и настоящего. Это письмо разгласилось по всему городу, и губернский прокурор, по приказанию генерал-губернатора, настоял, чтобы обряд был целиком принят. Однако покуда добрые отношения между обоими начальниками наружно удержались. Когда Тутолмин в первых числах февраля поехал осматривать губернию, то Державин, приняв на себя попечение о его доме, каждый день посещал семейство отсутствующего и при смерти сына его показал родным особенное участие. Но по возвращении наместника причины раздора возобновились: он старался привести наместническое правление в совершенную от себя зависимость и не только не давал ему решать ни одного сколько-нибудь важного дела, но присвоил себе даже исключительное право перемещения и представления к наградам чиновников, привлекая их этим способом на свою сторону и отвращая от губернатора. По уверению Державина, Тутолмин стремился к тому, чтобы наместническое правление считало его предложения за указы, и, отняв таким же образом власть у палат, он хотел сделаться один производителем дел, судьею, правителем и чуть не законодателем.

Однажды, в апреле же месяце, он вздумал обревизовать присутственные места и остался недоволен, объявив, что нашел неисправность в производстве дел, особенно в низших учреждениях, подчиненных губернскому правлению, почему и вознамерился довести о том до сведения императрицы. Из следующего рассказа Державина в письме ко Львову видно, какие неудовольствия произошли между обоими правителями во время самой ревизии: «Может быть, он скажет, что в день его осмотра присутственных мест остался я в правлении, не пошел с ним, о чем мне он после выговаривал; но я на это имел причины: первое, он мне сказал, что поедет осматривать суды; я был готов в правлении, принял его в оном; при разных его придирках за свой обряд, я однако не показал ему никакого огорчения, проводил его в совестный суд; тут он бранью непристойною судей безвинно сделал мне много огорчения, но я и после того вышел за ним в сени, хотел провожать его по судам; но он надел с неучтивостью и раздражением шапку, пошел в карету и не пригласил меня; а как у меня кареты не было, то я и возвратился в правление, за непристойное почтя бегать за ним пешком, а паче быть свидетелем его ругательств судьям, на счет мой относящихся. Невзирая на сие, ввечеру мы с Катериной Яковлевной поехали к нему. Он при всех, чтоб дать важность своей гордости, в зале собрания не устыдился меня шпетить, якобы за неисправность мест, а в самом деле за вздорный свой обряд, что не все его пустые табели сделаны были, ибо за его ужасно многоречивым камерально (или марально) лживым описанием всей губернии приказные служители были заняты. Я и тут стерпел, — но поутру при самом прощании он мне оказал совершенное презрение при целой публике: не говоря со мною ни слова, препоручал дела то тому, то другому, оказывал свои покровительства, в грош меня не считая; с тем и расстался, поселив во всех ко мне явное неуважение».

В позднейших своих объяснениях по ссоре с Тутолминым Державин прибавляет, что наместник показал ему даже и при купечестве такое презрение, что «делал препоручения, до губернии принадлежащие, вице-губернатору и другим, а этим вице-губернатором (Зиновьевым) он прежде, пока тот не исполнял его обряда, был так недоволен, что хотел его удалить, теперь же выхвалял его и ставил губернатору в пример». На другое утро после своей ревизии Тутолмин уехал в Петербург, с тем чтобы подать жалобу на непокорного сослуживца.

Но Державин придумал отчаянную меру: чтобы отплатить своему противнику того же монетой, он решился, тотчас по отъезде его, в свою очередь обревизовать те присутственные места, которые считались в исключительном ведении наместника. Тутолмин признал их состояние вполне удовлетворительным, Державин же нашел в них «великое неустройство» и всякого рода отступления от законов вследствие исполнения нового обряда. В пример нелепости некоторых распоряжений наместника он указал на применение к лесистой Олонецкой губернии правила, предписанного им прежде для Екатеринославской, именно, чтобы крестьяне всякое лето сажали и сеяли леса и чтобы директор экономии ежегодно представлял отчет о количестве взятых под леса десятин. Или еще: установлялись такие сборы и подати, о которых в правилах казенного управления не было и помину. Понятно, что на эту рискованную ревизию по зову Державина не явились многие из чиновников, в том числе и вице-губернатор, отговорившийся болезнью. Все найденное губернатором в присутственных местах было тут же записано в журнал и подтверждено подписями присутствовавших членов, которые, как он замечает, при этом случае бессознательно сами против себя свидетельствовали. Документы ревизии Державин отправил немедленно (15-го апреля) к Тутолмину при рапорте, в котором не скрыл от него, что вместе с тем о найденных непорядках донесено императрице. В донесении своем он подробно изложил действия наместника и все, что считал в них противозаконным. Так в донесении он писал между прочим: «Уголовная палата, невзирая, что генерал-губернатор есть сберегатель изданных узаконений, ходатай за общую пользу и государеву, допустила его сделаться не токмо судьею, но и производителем дел, ибо я нашел между бумагами резолюцию с чернением и примечаниями руки его. Предосудительного в тех примечаниях ничего нет, но сие есть весы и меч в одной руке». Далее говорится между прочим, что «все чины, — прокуроры, председатели, советники и др. — произвольно увольняются наместником в отпуск на большие сроки, а между тем в журналах числятся или больными, или наличными... Не можно было мне, всемилостивейшая государыня, сего не ведать, что находящиеся чины в важных должностях уезжали из губернии. Всякий из них прихаживал ко мне и сказывал, что его высокопревосходительством отпущен. Мне оставалось токмо удивляться и отвечать, что ежели имеют на сие позволение главнокомандующего, то мне ничего делать не остается, уповая по крайней мере, что записано об их отпуске в журналах их мест или имеют какие-либо от него виды, ибо я и подорожных никому не давал: людям, не имеющим ни опыта в делах, ни твердости души, происходящей от знания оных, и живущим единым жалованьем, можно ли было кому не быть устрашену от великого человека, который носит высочайшую доверенность, прославляется своими дарованиями и берет, может быть, у многих преимущество своим долговременным упражнением и трудолюбием в делах? Но я повергаюсь пред освященным в. и. в. престолом и признаюсь, что с тех пор, как я прочел ему в. и. в. узаконения, воспрещающие притязать законодательную власть, а он их не уважил, то я все потерял к нему внутреннее почтение и, сохраняя наружность, соблюл ее до сих пор. Теперь прибегаю под высочайшую десницу и испрашиваю защиты себе, защиты императорским законам и преимуществам, или благоволите с меня снять бремя служения под его начальством, меня отягощающее».

Это донесение было вложено в письмо на имя Безбородки с просьбою о его заступничестве и отправлено в Петербург с нарочным, экзекутором губернского правления Николаем Федоровичем Эминым. Безбородко, недавно пожалованный в графы Римской империи, пользовался в это время полным доверием государыни. Что донесение было им действительно представлено ей, видно из благодарственного письма к нему Державина от 29-го апреля; притом и Львов, также через нарочного, перед тем уведомил своего друга губернатора, что граф обещал исполнить его желание. Под впечатлениями этой доброй вести Державин пишет ко Львову и Капнисту; он в шуточном тоне говорит им о своих отношениях к Тутолмину и подробно рассуждает о действиях обеих сторон. Между прочим из слов его видно, каким важным и рискованным делом сам он считал свое письмо к императрице. Объясняя, почему он заранее не сообщил Львову о своем намерении, он так выражается: «Не выговаривай ты мне за то, что я тебе пространно не описывал предприятия моего. Ты, имея нежную душу и любя меня, прочетши наперед письмо мое, не захотел бы решительным быть на пагубу мою; но я того непременно желал. Для того я вложил письмо к императрице в письмо Александра Андреевича, чтоб ты тогда оное уже прочел, когда ему оно было небезызвестно. От воли его зависело вручить императрице; но ежели бы что лихо мне последовало, то бы ни ты себя, ни я тебя укорять не могли, поелику мы дружбою, то есть такими узами обязались, что в случае бешенства друг у друга нож отнимать должны и поневоле не допущать другого себя к несчастию: Александр же Андреевич, хотя благодетель наш, но я от него такого священного долга требовать не могу; и пусть бы я чрез него одного подвергся чему бы то ни было. Но когда гроза прошла, ты от радости вздохнул, — то я знаю цену твоему вздоху».

Любопытно, что Львов считал недостаточным покровительство Безбородки и обращался еще к тогдашнему любимцу Ермолову с просьбой предупредить государыню о деле Державина, который потом благодарил за это своего друга. О действии письма своего к императрице поэт говорит в своих записках, что формального ответа не было, но после стало известно, что наместник был позван во дворец, где ему «прочтено было губернаторское донесение, и он должен был на коленях просить милости». О том, что Тутолмин в кабинете императрицы бросился ей в ноги, ходили действительно слухи, но тому были различные толкования. Противная Державину партия рассказывала, что Тутолмин, по приезде из Петрозаводска, несколько раз был приглашаем к столу императрицы, что в первый раз, после обеда, она дала ему прочесть донесение Державина, а через несколько времени потребовала у него отзыва об этой бумаге и на замечание о ее неосновательности будто бы сказала, что и сама ничего не находит в ней, кроме поэзии; будто бы Тутолмин, откланиваясь, заявил, что просит одной милости: стал на колени и, поцеловав руку государыни, ходатайствовал о пожаловании Державину ордена Владимира 2-й степени, что она и одобрила, похвалив Тутолмина за благородный поступок. О степени достоверности этого рассказа можно судить уже по тому, что Державин со времени своего назначения в губернаторы не получал никакой награды до 1787 года, когда управлял уже Тамбовской губернией и был удостоен Владимира не 2-й, а 3-й степени.