4. Главный критик «Собеседника» Любослов. Неизвестный и граф Н.П. Румянцев

Из критиков «Собеседника» всех неприятнее издателям и сотрудникам был Любослов. Уже первые грамматические и стилистические замечания его, как было показано, очень не понравились; его упрекали в педантизме, иронически называли грамматиком и выражали желание увидеть никому не известные собственные его сочинения; он всем показался выскочкой и непризванным критиком. Почти все задетые им авторы, Капнист, Фонвизин, княгиня Дашкова и сама императрица, возражали ему, — лучшее доказательство, что его обвинения попали в цель. Но еще более раздражил он против себя участников «Собеседника», когда в 7-й книжке явилась его статья «Начертание о российских сочинениях и российском языке», которую он написал, как сам пояснил, именно с тем чтобы показать образчик своего авторства. Хотя вообще Любослов выражал те же мысли, которые старались распространять сами редакторы «Собеседника», напр., указывал на богатство и силу русского языка, осуждал предпочтение ко всему иностранному, выставлял древность и многочисленность славянских народов в Европе, наконец, хвалил Екатерину II и Дашкову, но наставительный тон всей статьи, ученый склад ее и требование соблюдения строгих правил при всяком сочинении, — все это послужило новым поводом к нападкам на Любослова. Не полюбился издателям и слог его. Особенно первый, длинный и действительно неловкий период его статьи, с натянутыми выражениями, обратил на себя общее внимание, и многие сотрудники журнала, не исключая самой Екатерины, стали насмешливо повторять некоторые из этих выражений. Вот начало статьи:

«Эпоха нынешнего времени, в которое лучи мысленного света, разливающиеся из общего средоточия и озаряющие с большею нежели когда-нибудь силою обширные российские пределы, сильным преломлением в умах россиян возбуждают стремительное рвение к нравственному просвещению, когда несравненные монархини великодушным ободрением разные знания, художества и словесные науки очевидно возрастают, и, кроме многочисленных переводов, собственные сочинения с чрезвычайною охотою, хотя без предписанных правил, однако утвержденные общим согласием (не могла ли императрица принять этих слов насчет своих «Былей и небылиц?) простираются от часу лучшими успехами, подает мне повод о сем полезном и притом не беструдном деле расположить в порядок начертания мои, и сообщить оные всем остроумным словесных наук любителям».

После появления этого «Начертания» на Любослова посыпались колкие выходки. Хотя Дашкова менее всех была задета им (именно только несколькими легкими замечаниями о стихах послания к слову так), однако и она, в угождение государыне, очень резко отозвалась о нем, насмехаясь более всего над его «превыспренным и премного длинным периодом», в котором автор «словами помыкает, нагоняя слово на слово, как ребятишки кнутами кубари посылают... Мне, простаку, кажется, что г. Любослов средоточие здравого рассудка потерял». Ниже увидим, как сама императрица полемизировала против Любослова, и чем особенно он навлек на себя ее неудовольствие.

Кто был этот Любослов? Из статьи и заметок его видно, что он был человек ученый, знал древние языки и стоял в уровень с требованиями тогдашнего филологического образования, хотя его рассуждения о признаках сравнительной древности языков и возбуждают в нынешнее время улыбку. Замечательны его довольно верные сведения о славянских народах. Указав на древность славянских языков, он обращает внимание на распространение их «от гор Альпийских до Восточного океана, от Дуная до Ледовитого моря»; затем он называет «россиян, поляков, болгар, сербов, моравов, кроатов, чехов, славян, литву, вендов, показующих ясно, и коль силен и велик был народ славенский, толикие произведший поколения». Такой взгляд, в то время довольно редкий, заставляет предполагать, что автор этих строк знал о других славянских народах не понаслышке, а сам побывал на местах их жительств. Главным предметом его занятий была, однако, по-видимому, не филология, а естествознание или математика; на эту мысль наводит нас между прочим его замечание, «что знание вещественных наук превосходит красоту речей». Что Любослов (хотя и выдавал себя за «филолога») любил математику, можно заключить из характера метафор его, предполагающих знакомство с оптикой и астрономией.

В одном письме к императрице, писанном, вероятно, около середины декабря 1783 г., Дашкова говорит: «Я припоминаю теперь, что ваше величество третьего дня сказали мне, будто я рассердилась на Морозова, и так как из этого вы можете заключить о моем дурном расположении духа, то я должна объяснить вашему величеству всю правду. Я Морозова не знаю, и он почти одну меня щадил в своих критиках: из этого вы усмотрите, что я не имела причины на него сердиться и что мне напрасно приписывали это чувство». Так как тут речь идет о критиках (т. е. о нескольких критических статьях, а не об одной) и притом касавшихся разных лиц, то имя Морозова не может относиться ни к кому иному, кроме Любослова. Дашкову он действительно задел только раз и притом, как мы уже заметили, слегка. Не был ли это тот Иван Морозов, который в 1783 году служил в кабинете при собственных делах и у принятия прошений при Храповицком? Что ему не чужды были как словесные, так и естественные науки, видно из его двух переводов с немецкого: «Сокращение всех наук» и «Философическое рассуждение о перерождении животных» (оба изданы в 1780-х годах).

Если бы не сведение, почерпаемое из указанного письма Дашковой, то за Любослова можно бы принять Румовского, который, по свидетельству митрополита Евгения, поместил в «Собеседнике» несколько статей, между прочим, как можно полагать, напечатанную в 1-й книжке «Систему мира». Своею фразеологиею эта статья довольно близко подходит к «Начертанию» Любослова. Впрочем, против такого предположения можно бы еще выставить вопрос: вероятно ли, чтобы член обеих академий захотел стать в неприязненное отношение к журналу, к которому популярная между академиками председательница питала материнские чувства? Поэтому еще менее можно допустить высказанную одним уважаемым литератором догадку, что под именем Любослова скрывался Лепехин, который, по показанию Евгения, также участвовал в «Собеседнике».

Из других критиков этого журнала заслуживают быть упомянутыми: во-первых, кто-то назвавшийся «Невеждой, желающим приобрести просвещение» и поместивший в своих «сумнительных предложениях» между прочим несколько замечаний на стихи «Фелицы», во-вторых, граф Николай Петрович Румянцев. Статейка Невежды была сообщена в рукописи Державину и напечатана в 4-й книжке «Собеседника» вместе с возражениями поэта. И нападение, и защита очень оригинальны. Критик между прочим осуждает стих:

Младой девицы чувства нежа.

Державин отвечает: «Ежели нет у г. Невежды прекрасной женщины, которая бы приятными своими объятиями нежила его осязание, то не благоволит ли он приказать себя кому хорошенько ожечь или высечь? Когда сие ему сделает хотя небольшую боль, то вероятнее всех ученых доказательств из собственного своего опыта познает он, что оскорблять чувства, следовательно и нежить, можно». Окончив свои замечания, критик жалеет, что, может быть, «помешал удовольствию, которое стихотворец от звука похвал вкушает». — «Не коротко зная сочинителя, — говорит Державин, — напрасно г. Невежда сожалеет об этом, ибо свеча его, как кажется, худо просвещает, а сочинитель человек сырой, спит всегда крепко и мало слушает похвал; то и не огорчается, если кто и вздумает пресекать оные. Ежели ж кто его и разбудит не дельно, то он, без всякого однако сердца, отзывается: поди, братец, со своими пустяками от меня прочь и не мешай мне спать».

Граф Румянцев, незадолго перед тем возвратившийся из-за границы, прислал письмо на имя «сочинителя о российской истории» (т. е. Екатерины II), напечатанное в 3-й книжке без подписи. Критик, употребляя особенный риторический прием, как будто порицает то, что составляет достоинство «Записок», и говорит между прочим: «Вам все кажется, чему поверить трудно, того в истории и писать не должно. Да нам-то что ж за забава читать лишь бытия простые и возможные?.. Вы и слоновые кости, в Сибири лежащие, не вопрошаете... вы предпочитаете сему описание нравов и обычаев; а больше всего, мне кажется, остерегаетесь витийства слога». Но Екатерине этот способ одобрения, по-видимому, не понравился; может быть, ее уколол слишком поучительный тон письма и некоторые чересчур фамильярные выражения. По крайней мере, она не отвечала на это письмо и выразили неодобрение его тем, что в следующей главе «Былей и небылиц» представила дедушку гневающимся на то, что в «Собеседнике», назначенном для очищения языка, пишут авторы, которые, «писав по-русски, думают на иностранном языке, ибо, читая по-русски, мысли и обороты иностранного языка нам, русакам, кажутся сунбур несносный». Надобно заметить, что Румянцев перед тем долго жил в чужих краях и некогда слушал лекции в Лейденском университете. Правда, что у него можно найти несколько галлицизмов; но нельзя вообще упрекать его в нерусском складе речи. Затем в 7-й книжке появилась еще статья того же автора: «Предисловие к истории Петра Великого» при письме к сочинителю «Былей и небылиц». Остроумное, в шуточном тоне написанное письмо тут же удостоилось такого же ответа. Что касается самого предисловия, которое составляет род похвального слова Петру Великому, то о нем упомянуто лишь вскользь без всякого отзыва, из чего можно заключить, что и оно, подобно прежнему письму, не понравилось. Еще яснее видно это из того, что когда в 8-й книжке появился разбор «Предисловия» Румянцева, то Дашкова в одной записке к императрице заметила, что автор получил добрый урок. Причиной неудовольствия была, кажется, исключительная честь, возданная в статье Петру Великому, так что на долю его продолжательницы приходилось уж слишком мало: Екатерина названа его «порождением» и притом замечено, что дело «нашего гражданского положения» могло бы быть им самим уже довершено, если б тому не помешала многолетняя война. Зато и досталось Румянцеву: в «Прошении к издателям», в 8-й книжке, опять несправедливые нападки на язык его и положительная просьба «впредь таких сочинений не печатать». Еще резче выходки Дашковой против того же автора в 9-й книжке, в «Записках разносчика». Хотя Румянцев нигде не назван, но в обеих статьях очень прозрачные намеки на знатность и даже на графский титул критикуемого лица.

Таким образом, мы видим в «Собеседнике» совершенно особенное явление, чуждое нравам и обычаям нынешней журналистики: издатели печатают все доставляемые им, против них же направленные заметки, но затем сами же защищаются и полемизируют. Наконец, однако, в самой редакции произошел разлад: по выражению Екатерины в одном письме к Гримму, шутники или шуты (les bouffons) журнала рассорились с издателями, веселый сатирический характер в нем исчез, и это было началом падения «Собеседника».