3. Внутренняя полемика «Собеседника». Императрица и Фонвизин

Сама княгиня Дашкова постоянно писала для «Собеседника» то вымышленные письма на имя редакции (напр., из Звенигорода), то статьи в прозе, то, наконец, стихи. В этом последнем роде особенно замечательно помещенное уже в 1-й книжке послание ее к слову так, где рядом с плохими прозаическими стихами встречаются целые очень удачные тирады. Высказанные тут насмешки над дакальщиками должны были задеть многих, и это в последующих выпусках не раз отозвалось издателям. Сатирические выходки «Собеседника», вместе с обещанием принимать всякие критики, имели последствием то не совсем обыкновенное в истории периодической литературы явление, что в этом журнале завязалась полемика сперва между издателями с одной и сотрудниками с другой стороны, потом между сотрудниками, а напоследок, хотя глухо и неприметно, среди самих издателей, и тогда-то «царство разделилось само в себе», и «Собеседник» мало-помалу зачах.

Из посторонних сотрудников, после Державина, особенное значение для этого журнала приобрел Фонвизин, и именно двумя из своих статей, хотя и небольшими, но, как выражаются в наше время, забористыми: «Челобитною к российской Минерве от российских писателей» и «Вопросами». Первая, напечатанная в 4-ой книжке, указывает на ту характеристическую черту тогдашнего русского общества, что занятия литературою подвергались сильному гонению со стороны некоторых вельмож. Это и было причиною тому, что многие из участвовавших в «Собеседнике» не подписывались под своими трудами: для появления в журнале со своим именем требовалось некоторое гражданское мужество. Особенно отличался своею враждою к литераторам, как мы уже видели, начальник Державина, князь А.А. Вяземский, который, по словам поэта, говаривал: «Когда им заниматься делом, когда у них рифмы на уме?» Княгиня Дашкова в своих записках подтверждает свидетельство самого поэта о том, как смотрел на его авторство генерал-прокурор. «Во всякой статье, сколько-нибудь отзывавшейся сатирою, — говорит она, — князь Вяземский непременно видел намеки на себя или на свою супругу, особливо когда он узнал, что и Державин участвует в этом журнале. Державин отставлен был им от должности; потому можно было предполагать, что он как поэт, которого все читали с восторгом, не упустит воспользоваться легким способом мести, бывшим в руках его». Услышав об этих подозрениях, Державин обратился к княгине с письмом от 25-го ноября 1783 года. «Осмеливаюсь, — пишет он, — ваше сиятельство, поставить себе свидетельницею, что ни язык мой, ни перо мое не были никогда производителями никакой сатиры, тем паче с намерением кого-нибудь тронуть, кроме что обыкновенные людские слабости в оде «Фелице» оборотил я собственно на меня самого. Равномерно ж небезызвестно вам и то, что никак не было сильного моего желания ни печатать, ни выдавать в свет и того сочинения моего, ибо оно и до вас дошло не чрез меня. В размолвках ваших с его сиятельством князь Александром Алексеевичем был я столь осторожен, что ни вы, ни он по справедливости сказать не можете, чтоб я прибавлял жару в сердца ваши, но старался еще по возможности моей, когда кстати и пристойно случалось, укротить несогласие, обоих вас недостойное. Но, невзирая на сие, многие от «Собеседника» должен был я терпеть неприятности, которые вливались даже и в... но, короче сказать, которые наконец так мне наскучили, что я оставил службу; ибо подал я уже о увольнении моем письмо. Вот плоды стихотворства, к которому вы меня столь часто убеждать изволили и которого я всемерно отказывался. — Но дело сделано».

Хотя Фонвизин в то время и не был знаком с Державиным, но, конечно, он через княгиню Дашкову знал о положении поэта, и весьма вероятно, что оно-то главным образом и дало автору «Недоросля» мысль написать в виде шутки помянутую, по содержанию весьма нешуточную «Челобитную», подписанную «российских муз служителем Иваном Нельстецовым». Она составлена в приказной форме по титуле и начинается словами: «Бьют челом российские писатели». Жалоба направлена против людей, которые «высочайшею милостью достигли до знаменитости, не будучи сами умом и знанием весьма знамениты...» «Сии знаменитые невежды, возвышаясь на степени, забыли совершенно, что умы их суть умы жалованные, а не родовые, и что по статным спискам всегда справиться можно, кто из них и в какой торжественный день пожалован в умные люди... Речейные невежды вообразили, что к отправлению дел ни в каких знаниях нужды нет, ибо де мы сами в делах без малейшего в них знания... Они употребляют во зло знаменитость своего положения к тяжкому предосуждению словесных наук и к нестерпимому притеснению нас, именованных. Они, исповедуя друг другу неведение свое в вещах, которых не ведать стыдно во всяком состоянии, постановили между собою условие: всякое знание, а особливо словесные науки, почитать не иначе, как уголовным делом... Вследствие чего учинили они между собою определение: 1) всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять; 2) всех таковых, при делах уже находящихся, от дел отрешать». Челобитная кончается просьбой «таковое беззаконное и век наш ругающее определение отменить; нас же, яко грамотных людей, повелеть по способностям к делам употреблять... К поданию надлежит в «Собеседник». Очевидно, что здесь, если не исключительно, то главным образом, имелась в виду неприязнь князя Вяземского к Державину, и, зная отношения между княгинею Дашковой и генерал-прокурором, можно быть уверенным, что она с радостью напечатала эту выходку против своего недоброжелателя, который, как она сама рассказывает, беспрестанно противодействовал ей, делал ей неприятности по ее представлениям об Академии наук и «долго не мог ей простить, что она приняла под свое начальство таких людей, которых он преследовал и, лишив мест, оставил без куска хлеба». Императрица, которая сама служила самым блестящим опровержением теории Вяземского, что нельзя соединять литературных занятий с деловыми или государственными, также не могла дурно принять челобитной Фонвизина, без сомнения, обратившей на себя ее внимание. Что касается князя Вяземского, то, припоминая приведенные выше слова Дашковой о его мнительности, можно почти наверное сказать, что он в сочинении «Челобитной» подозревал Державина. К Вяземскому же, по всей вероятности, преимущественно относятся строки, которыми позднее княгиня Дашкова упрашивала государыню по-прежнему помещать в «Собеседнике» свои «Были и небылицы»: «Ваше величество изволите видеть, что не я одна так думаю о «Былях и небылицах» и что без них наш журнал упал бы. Скажу более. Нас будут еще более чуждаться; и те, которые мешают писателям помогать нам, сочтут себя более чем когда-либо вправе преследовать всех осмеливающихся выказывать ум и любовь к литературе... Боюсь быть невинным орудием неприятностей, испытываемых честными людьми от своих начальников. Если бы автору «Былей и небылиц» угодно было сказать несколько слов в ободрение пишущих, то он обязал бы и скромную издательницу, и публику».

Знаменитые «Вопросы» Фонвизина были одним из последствий вызова на критику, с которым редакция «Собеседника» в самом начале издания обратилась к публике. Пример самих издателей должен был поощрять и других к доставлению сатирико-полемических статеек. «Послание» княгини Дашковой к слову так, где некоторые колкие выходки могли быть приняты за личности, имело последствием возражение, показавшееся издателям таким неприличным, что они сочли нужным напомнить критику, с кем он имеет дело. Тем не менее редакция честно соблюдала свое обещание, и, не всегда одобряя присылаемые критические заметки, все-таки печатала их. К числу таких присылок принадлежали и «Вопросы» Фонвизина. Они появились в 3-й книжке особою статьею вместе с ответами Екатерины II, в два столбца, и притом с пояснением, снова подтверждающим, что государыня открыто причисляла себя к составу редакции. «Издатели «Собеседника», — было тут сказано, — разделили труд рассматривать присылаемые к ним сочинения между собою понедельно, равно как и ответствовать на оные, ежели того нужда потребует. Сочинитель «Былей и небылиц», рассмотрев присланные «Вопросы» от неизвестного, на оные сочинил ответы, кои совокупно здесь прилагаются».

Конечно, и сам Фонвизин, и княгиня Дашкова чувствовали смелость некоторых из вопросов. Есть предание, что Дашкова вместе с И.И. Шуваловым уговаривала Фонвизина не присылать в журнал своих вопросов, но он не послушался. Сначала они так неприятно поразили Екатерину, что она приписала их мщению Шувалова. Относительно произведенного ими впечатления любопытно следующее письмо императрицы к Дашковой. «Внимательно перечитав, — говорит Екатерина, — известную статью, я нахожу ее не так предосудительною, как она мне сперва казалась. Если б можно было напечатать ее вместе с ответами, сатира потеряла бы свою резкость, хотя все-таки могла бы дать повод к таким же или еще большим дерзостям. Она, без сомнения, идет от обер-камергера в отплату за портрет Нерешительного во второй части «Собеседника». Заметьте, что 14-й пункт помещен два раза, может быть, с тем, чтобы можно было один из них исключить, не нарушая порядка нумеров. Не похожа ли эта мелочная предосторожность именно на обер-камергера, который при всех своих движениях делает один шаг вперед, а другой назад?»

Вот те два пункта, отмеченные цифрою 14, с ответами на них:

Надобно согласиться, что оба эти вопроса были довольно бесцеремонны не только в отношении к приближенным Екатерины, но и к самой государыне, которой тут было прямо высказано, что она награждала недостойных. Оттого и в одном из ответов своих она не сумела скрыть некоторого раздражения.

Несколькими годами ранее Фонвизина подобную же шутку позволил себе Хемницер в басне «Заяц, обойденный при произвождении», в которой позднее заяц заменен мартышкой. Здесь мартышка жалуется, что лев не дал ей награды, хотя она

Перед самим царем два года с половиной
Шутила всякий день.

Барсук ей отвечает, что хотя это все и правда, что труд ее, конечно, был не мед, но произвести ее по службе невозможно потому,

Что обер-шутов в службе нет.

Намек на награды, выслуживаемые шутовством, находим мы также в басне Державина «Лев и волк» (напечатанной в 8-й книжке «Собеседника»), где волк жалуется, что он не получил ленты, когда

И пифик с лентою, и с лентою осел,
Когда их носит шут, да и слуга простой.
Лев дал ответ: «Ведь ты не токмо не служил,
Но даже никогда умно и не шутил».

Нельзя, кажется, сомневаться, что во всех трех случаях предметом намеков служил обер-шталмейстер Л.А. Нарышкин, о котором сама Екатерина некогда заметила, что он рожден арлекином. Позволить себе такие вопросы можно было только при большом доверии к великодушию и снисходительности монархини. Прочитав в первый раз вопросы Фонвизина, Екатерина сказала: «Мы отмстим ему», и действительно некоторые из ответов ее были так ловко придуманы, что Фонвизин признал себя побежденным.

Но главный ответ государыни, в котором она сдержала и свое обещание мести, был дан не в этих шуточных афоризмах, наскоро набросанных и появившихся вместе с вопросами, а в той главе «Былей и небылиц», которая вслед за тем напечатана в 4-й книжке. Там Екатерина отвечает резче устами дедушки. Этот старичок, прочитав «Вопросы и ответы», пускается в сравнение настоящего с давно прошедшим. «В наши времена, — говорит он, — никто не любил вопросов: ибо с оными и мысленно соединены были неприятные обстоятельства; нам подобные обороты кажутся неуместны; шуточные ответы на подобные вопросы не суть нашего века: тогда каждый, поджав хвост, от оных бегал». Продолжая шутить на эту тему, императрица представляет, как различно вопросы и ответы подействовали на друга ИИИ, который больше плачет, нежели смеется, и на ААА, который более смеется, нежели плачет. Первый огорчается от свободоязычия, последний уподобил вопросы сборной ухе, а ответы свежепросольным огурцам, оттого что он был голоден и у него на уме было кушанье. В свою очередь и дедушка, будучи не в духе, «твердил непрестанно меж зубов повторенный 14-й вопрос», прикашливая поминутно: хем, хем. «Отдохнув несколько, начал он разбирать подробно члены его и говорил: отчего?.. отчего?.. Ясно оттого, что в прежние времена врать не смели, а паче письменно без — хем-хем-хем — опасения... За сим следовало: шуты — дедушка всех их по именам знает, начиная с древних, отличившихся и отличенных, во всех пяти эпохах нашей истории...» (Тут приведены черты петровской и последующей старины: припоминаются Бахус, на бочке переезжающий с кардиналами через Неву, свадьба в Ледяном доме и проч.) «Когда дедушка дошел до шпыней, тогда разворчался, необычайно и крупно говоря: шпынь без ума быть не может, в шпыньстве есть острота; за то, что человек остро что скажет, ведь не лишить его выгод тех, кои в обществе даются в обществе живущим или обществу служащим». Но самую язвительную выходку дедушка приберег к концу своего рассуждения: «Дело дошло до балагуров, кои бывают не скучны, когда к словоохотию присоединяют природный ум или знание, а скучны лишь Маремьяны, плачущие и о всем в мире косо и криво пекущиеся, от коих уже в десяти шагах слышен дух скрытой зависти противу ближнего...» Это был тяжкий для Фонвизина намек на побудительную причину его вопросов, — намек тем более обидный, что он вовсе не согласовался с благородным образом мыслей и честным характером этого писателя и был явно вызван неудовольствием за высказанную им правду.

В ответах Екатерины отражается гордое сознание, что в ее время сделалось возможным многое, что прежде было немыслимо. Ее не могло не огорчить, что один из передовых людей ее царствования, по-видимому, не признает безмерной разницы между настоящим и прошлым. Спрашивая «чем можно возвысить упадшие души дворянства?» Фонвизин как будто не заметил именно того, что Екатерина с особенною гордостью себе приписывала, и она отвечала: «Сравнение прежних времен с нынешними покажет несумненно, колико души ободрены либо упали; самая наружность, походка и проч. то уже оказывает». В самом деле, на глазах современников совершилась в духе управления и в общем настроении неимоверная перемена; в настоящем не узнавали Россию времен Анны и даже Елизаветы. Непризнание этого успеха не могло не быть чувствительным для той, которая считала себя его виновницей. В «Былях и небылицах» она так говорит об отсталом человеке: «он мысли и понятие о вещах, кои сорок лет назад имел, и теперь те же имеет, хотя вещи в существе весьма переменились: напр., и поныне еще жалуется на несправедливость воевод и их канцелярий, коих, однако, уж нигде нет. В свое время сей человек слыл смышленым и знающим, но как ныне вещи переменились и смысл распространился, а его понятие отстало, он же к тому понятию привык и далее не пошел, то о настоящем говорит он, как говаривал сорок лет назад о тогдашнем».

В одной книжке с этими строками помещено извинение, присланное Фонвизиным в виде письма на имя автора «Былей и небылиц». Он сам хорошо понял главную причину досады, явно просвечивавшей в ответах государыни, и знал, с чего начать свое оправдание. «Можете быть уверены, — говорит он, — что я ни вам и никому из моих сограждан не уступлю в душевном чувствовании неисчетных благ, которые в течение с лишком двадцати лет изливаются на благородное общество (т. е. на дворян). Надобно быть извергу, чтоб не признавать, какое ободрение душам подается». Затем Фонвизин восхваляет данное незадолго перед тем разрешение заводить частные типографии и выражает надежду, что оно «послужит не только к распространению знаний человеческих, но и к подкреплению правосудия». Не забыл Фонвизин коснуться и 14-го вопроса. «Статьею о шпынях и балагурах, — говорит он, — хотел я показать только несообразность балагурства с большим чином...» Далее он сознается, что не сумел исполнить своего доброго намерения и сообщить своим вопросам «приличного оборота», почему он и решился не выпускать новых заготовленных им вопросов, — чтобы не давать другим повода к дерзкому свободоязычию, которое он всей душой ненавидит. «Напечатание этого письма, — заключал автор «Вопросов», — будет для меня весьма лестным знаком, что вы моим объяснением довольны»; в противном случае он хотел «во всю жизнь за перо не приниматься».

Это оправдание не только было напечатано в следующей книжке «Собеседника», но удостоилось чести явиться в самом составе «Былей и небылиц» рядом с отпущением, в котором объяснение Фонвизина названо «добровольною исповедью», а сам он «кающимся»; но тут же очень тонко прибавлено: «в сем случае разрешение зависит не от кого иного, как от многоголовой публики; мое же дело тут постороннее».

В одной книжке с вопросами Фонвизина, кроме ответов императрицы, помещены и объяснения редакции на разные критические заметки. Все это любопытно тем, что знакомит нас с толками, вызванными в публике появлением «Собеседника». Так некоторые находили, что первые две части его заключают в себе одну пустошь, глупости и враки; другие утверждали, что все без подписи напечатанные статьи написаны самими издателями: «превеликая толпа разного рода людей на них гневалась... Большая же часть читателей заражена охотою отгадывать. Всякая толстая баба на тонких каблучках сердится, думая, что наверное она — архангелогородская кума (являющаяся в «Былях и небылицах»). Один дедушка скольким повернул головы! С какою хитростью доискиваются, кто муж и жена, которым дедушка был друг!» — «Вы, — говорит издателям мнимый корреспондент, — имеете против себя всю чернь авторов и читателей. Первые гневаются, для чего не печатаете того, что всех дремать заставляет; вторые — для чего печатаете то, что души от дремоты пробуждает. Вас не любят те, которые не умеют писать. Вас не любят и те, которые не умеют читать». Тут опять прорывается неудовольствие на Любослова. «Чрез не умеющих писать, — продолжает автор, — разумею я не тех, кои литер ставить не знают, но тех прескучных Любословов, кои слова без вещей писать любят». В заключение пишущий советует издателям держаться своих хороших сотрудников: сочинителей «Записок» и «Былей», какого-то звенигородского корреспондента — чуть ли не самой Дашковой — и Державина. О последнем сказано: «Продолжайте ободрять искусное и приятное перо арабского переводчика». Статейка кончается словами: «держитесь принятого вами единожды навсегда правила: не воспрещать честным людям свободно изъясняться. Вам нет причины страшиться гонения за истину под державою монархини».