2. Участие Екатерины II в «Собеседнике»

Между безыменными сотрудниками «Собеседника» было еще одно лицо, — главная виновница успеха его, благодаря тому особенному характеру, который вскоре стал отличать этот журнал. То была сама Екатерина II, а своеобразный характер, усвоенный ею «Собеседнику», состоял в сатирической шутке и полемике. В конце первой книжки было напечатано объявление, в котором, рядом с приглашением литераторов к сотрудничеству, издатели просили всех любителей русского слова и всю публику, если кто захочет написать критику на помещенное в «Собеседнике» сочинение, не искать сторонних типографий для напечатания таких критик или сатир, но присылать их прямо на имя княгини Дашковой, которая, конечно, прикажет напечатать их без малейшей перемены в том же «Собеседнике». При этом выражена просвещенная мысль, что критика есть одно из лучших средств к очищению языка и развитию литературы. В той же книжке издатели, в примечании к одному письму, испещренному французскими словами, просили всех присылать им известия об иностранных словах и речениях, употребляемых модными женщинами и господчиками в русских разговорах, а они, со своей стороны, публику уверяют, что все таковые известия предадутся тиснению и послужат к осмеянию тех людей, которые природным языком своим гнушаются. Заметим мимоходом, что в этих двух приглашениях мы уже видим цели и задачи, для которых журнал вскоре окажется недостаточным, и у издательницы созреет план основать особую академию.

Прекрасное намерение открыть в журнале свободный доступ критике сообщило ему, конечно, много оживления, но вместе, как мы увидим, в окончательном результате погубило его.

Писатель, каждым вкладом которого дорожили, как украшением журнала, мог, конечно, подействовать своим примером на других сотрудников, и неудивительно, если шутка и сатира, отличающие «Фелицу», решили господствующее направление «Собеседника». Может быть, под этим же влиянием и сама императрица задумала свои «Были и небылицы»; даже заглавие их как будто навеяно стихом «Фелицы»:

И быль, и небыль говорить.

Со 2-ой книжки эти небрежные очерки нравов стали появляться каждый месяц, и в продолжение целого полугодия без них не выходил ни один номер «Собеседника».

Но уже и первая книжка явилась не без участия царственной сотрудницы: это были две странички, служившие предисловием к сочинению совершенно иного рода, занимавшему ее в то время, — к «Запискам касательно российской истории».

Когда началось издание «Собеседника», Екатерина II уже серьезно заботилась о будущем воспитании своих малолетних внуков, из которых старшему шел тогда только шестой год, а второму пятый. Уже тогда ее занимала мысль издать для них маленькую педагогическую библиотеку из своих собственных трудов, и с этою целью в предыдущие два года были напечатаны ею азбука с первоначальными нравственными правилами и две нравоучительные сказки о царевичах Хлоре и Февее. Для той же александро-константиновской библиотеки, как она сама называла этот ряд изданий, государыня трудилась и над составлением русской истории для первоначального чтения. Обнародование этой истории в журнале показалось ей лучшим средством для распространения своего труда в публике. «Записки» ее стали печататься в «Собеседнике» постоянно и составляли каждый раз самый значительный вклад, обыкновенно от 50 до 100 и однажды даже более 200 страниц, так что они вместе с «Былями и небылицами» заняли наибольшую часть журнала.

Уже во 2-ой книжке его на вызов издателей явился и критик. Это был некто, назвавший себя Любословом (очевидно, с намерением передать по-русски значение чужеязычного «филолог»), лицо, с этой минуты приобретшее важность для «Собеседника» не только потому, что Любослов и после того не раз возвращался со своими замечаниями, но и потому, что заставил много говорить о себе в журнале. Издатели, конечно, не могли отказать ему в напечатании его критики, но тут же не сумели скрыть некоторого неудовольствия, сказав, что считают себя очень одолженными за труд, который «сия критика уповательно нанесла сочинителю оной, ибо ни единое Е, ни единое И, нечаянно не у места поставленные, не пропущены». Любослов, сознаваясь, что он вместе с издателями приведен был в восторг «при общем торжестве восстановления российских муз», т. е. по поводу издания «Собеседника», но не нашел в выражениях их (т. е. издателей) того довольства (богатства языка?), красоты и силы, «кои внушают нам правила российского красноречия». Это было довольно смело. В следовавших за тем частных замечаниях задеты были между прочим и Державин, и Дашкова, и сам автор «Записок о российской истории». Сказанное Любословом против некоторых выражений оды «Фелица» можно найти в примечаниях к этой оде. Относительно языка предисловия Екатерины было замечено: «вместо единакий лучше одинокий, вместо выполнить гораздо употребительнее исполнить». На это редакция возразила: «слово единакий в важном слоге гораздо пристойнее и правильнее, нежели одинокий, также и слово выполнить весьма часто употребляется в хороших сочинениях». Кроме того, неприятное впечатление, произведенное на Екатерину этою выходкой Любослова, выразилось тем, что редакция, признав пользу, «кою сия выработанная критика российским писателям принести может», прибавила: «Однако же один из издателей нижайше просит, чтоб дозволено было ему и не всегда исправные свои сочинения в «Собеседник» помещать, думая, что честные правила, здравый рассудок и приятная шутка предпочтительны педантству» и проч. В этой заметке всего любопытнее то, что императрица явно включена в число издателей, а это, без сомнения, не могло быть сделано без ее согласия. Следовательно, и во всех других местах, где упоминаются издатели, мы должны между ними разуметь и ее.

В сочинениях и письмах Екатерины II нередко повторяются одни и те же любимые мысли, почти в одинаковых выражениях. Так в письмах к г-же Бельке она говорила, как прежде в письмах к г-же Geoffrin, о неприятном чувстве, которое всякий раз испытывает, когда, входя в большое общество, производит действие головы Медузы, т. е. всех заставляет молчать. Так и в «Былях и небылицах» мы встречаем мысли, которые уже гораздо ранее были выражаемы ею в письмах ее к Гримму, напр.: «Во время сильного ветра отлично во мне действует воображение», или: «Я не могу видеть чистого пера, чтоб не пришла мне охота обмакнуть оного в чернила; буде же еще к тому лежит на столе бумага, то, конечно, рука моя очутится с пером на той бумаге». Это то, что она в шутку называет бумагомараньем. В чем же состояло содержание этих «Былей и небылиц», в которых встречались подобные шутки? Видя везде вокруг себя проявление человеческих слабостей и недостатков, Екатерина хотела действовать против них путем слова, но понимала, что при тогдашнем состоянии нашего общества нравоучение могло проникать в сознание его только в приятной и забавной форме. Поэтому она решилась писать беглые шуточные заметки о нравах и смешных сторонах современной жизни, почерпая их, по-видимому, из низких слоев общества, но на самом деле имея в виду известные ей лица и отношения и пользуясь к тому богатым запасом своих собственных опытов и воспоминаний. Принимаясь писать, Екатерина в «Былях и небылицах» часто предупреждает, что она сама не знает, о чем будет говорить, что она станет писать все, что попадется на кончик пера, но, в сущности, в большей части того, что она выражает, кроется намерение. В одном месте она объясняет, что «Были и небылицы» «почерпнуты из моря естества», и тем дает знать, что источником служит ей жизнь во всем своем разнообразии; но в другой раз замечает, что она касается только тех сторон жизни, которые могут доставить пищу веселости: поэтому отказывается, напр., взять на себя описание ябедника или лихоимца: «все, — говорит она, — влекущее за собой гнусность и отвращение, в «Былях и небылицах» места иметь не может; из них строго исключается все то, что не в улыбательном духе». В самом деле, замечателен непринужденно-веселый тон, проникающий от начала до конца «Были и небылицы»; видно, что в это время и самая жизнь государыни была спокойна и ясна; это было перед мирным присоединением Крыма, когда к ближайшему обществу ее принадлежал тогдашний любимец А.Д. Ланской. Знакомство, какое автор обнаруживает с самой скромной житейскою сферой, объясняется того простой домашней обстановкой, в которой Екатерина провела свое детство и часть молодости.

Что придавало «Былям и небылицам» особенный интерес, это были рассеянные в них портреты общественных деятелей, изображения, которые она заимствовала то из своих наблюдений над живыми, то из воспоминаний о мертвых. Разительный пример тому мы находим на первых страницах «Былей и небылиц», где под именем Самолюбивого изображен Чоглоков, муж обер-гофмейстерины, находившейся при дворе великой княгини (муж и жена представляются ею в весьма неблагоприятных красках). Далее, в портрете Нерешительного мы узнаем И.И. Шувалова. Является и Нарышкин со своим кубарем. Так же точно позднее в «Былях и небылицах» осмеивается вернувшийся недавно из-за границы граф Николай Петрович Румянцев в лице человека, который так плохо выражается на родном языке, что его сочинение похоже на плохой перевод с иностранного.

К сожалению, в «Былях и небылицах» есть много портретов, которых значение для нас, потомков, вероятно, навсегда утрачено. Современники были в более благоприятном положении и угадывали или по крайней мере старались угадывать, на кого метит то или другое описание. Зная, сколько по этому поводу было толков при выходе каждой новой книжки «Собеседника», императрица придумала для своих «Былей и небылиц» особое лицо под именем Угадаева, с которым вступила в вымышленную переписку, уверяя его, что «Были и небылицы» «наполнены тем, что в людях водится, но люди тут без имени, а описывается вообще умоположение человеческое; до Карпа и Сидора тут дела нет». Недостатки, которые осмеиваются в этом сочинении, суть самолюбие и чванство, тщеславное и безвкусное щегольство, пристрастие к французским нравам и языку, наконец, слабость плохих авторов к тому, что они пишут. Главные лица, выведенные в «Былях и небылицах» для прикрытия собственных размышлений автора и выражения их в шуточном тоне, — это, во-первых, дедушка, человек глубокомысленный и словоохотливый с многозначительным кашлем: хем, хем; он же поверенный каких-то двух не в ладу живущих супругов. Во-вторых, двоюродный брат автора, «человек веселый и проказливый». Далее дедушкина кума, дочь архангельского купца, высокая и толстая, воспитанная в пансионе на иностранный образец и выданная замуж за отставного дворянина. Она старалась быть проворною, но по дородству своему часто падала, тем более что по моде носила тесные башмаки на высоких тоненьких каблучках. Описание ее дурного нрава дает случай к насмешкам над масонством и над таинственными масонскими словами, по-видимому, не заключающими в себе никакого смысла. Дедушка говорит, что он ничего так не любит, как смешить других, и сам охотно смеется. У него 15 внуков, перед которыми он любит хвалить доброе старое время с его шутовскими свадьбами, шутами и Ледяным домом. Он сам, однако, сознается что настоящее лучше. Здесь любопытны черты прогресса, на которые намекает государыня. Между прочим дедушка говорит: «Мысли и умы, долго быв угнетены под тяжестью тайны, вдруг яко плотина от сильной водополи прорвались, а накопленная вода стекает до тех пор, пока, не осушив дна, оного не откроет». Потом дедушка выставляет преимущество современного воспитания и наконец прибавляет: «Ничему я так не радовался последние сии годы, как тому, что к совестному разбирательству повсюду оказалось много охотников. Маятник сей подает о общем расположении добрую надежду, подобно как пульс врачу о состоянии больного». Здесь речь идет о совестных судах, явившихся за несколько лет перед тем с новым учреждением о губерниях: императрица особенно гордилась этою новою формой суда, как видно и из частной ее переписки.

В изложении «Былей и небылиц», как и в содержании их, сочинительница совершенно не держится никакого порядка, беспрестанно переходя от одного предмета к другому; это бессвязные, но остроумные речи о всякой всячине, обо всем, что взбредет на ум мыслящему, наблюдательному человеку, и, кажется, образцом ее в этом случае, более всякого другого автора, служил Стерн. Для возможно большей свободы в переходе от одного предмета к другому государыня, сверх главного текста, вводит часто, в виде отступлений, NB и примечания или вставляет какой-нибудь полемический ответ на присланные в редакцию заметки. Для образчика тона и слога этой царственной шалости приведу самое начало «Былей и небылиц» под заглавием «Предисловие»: «Великое благополучие! Открывается поле для меня и моих товарищей, зараженных болячкою бумагу марать пером, обмакнутым в чернила. Печатается «Собеседник» — лишь пиши да пошли, напечатано будет. От сердца я тому рад. Уверяю, что хотя ни единого языка я правильно не знаю, грамматике и никакой науке не учился, но не пропущу сего удобного случая издать «Были и небылицы»; хочу иметь удовольствие видеть их напечатанными».

Легко представить себе, с каким любопытством читались в то время «Были и небылицы», происхождение которых ни для кого не было тайной. Государыне было хорошо известно, что это сочинение более всего остального доставляло «Собеседнику» читателей, и что при выходе каждой новой книжки все наперед бросались на «Были и небылицы». В самом журнале нередко являясь похвалы этим беседам; замечали, напр., что в них рассеяно множество тонких, острых, иногда и глубоких мыслей, но «они нимало не украшены слогом громким, важным и высоким». Вообще современники видели в них, как и в «Фелице» Державина, произведение совершенно в новом роде, небывалое в литературе явление, которое служило к украшению и поддержке журнала. Поэтому неудивительно, что сочинение «Былей и небылиц» сильно занимало императрицу, и что она заранее подготовляла к ним в уме своем материалы, о чем сама в шутку так выразилась: «На запасном дворе «Былей и небылиц» много различных качеств и количеств, действительно действующих и еще в дело не употребленных лиц и вещей».