5. Новые неприятности

Мы видели уже, как астраханский губернатор, в письме к графу Панину, жаловался на Державина, называя его ветреным человеком. Теперь, по приказанию Панина, вызванному повелением императрицы, началось исследование. Кречетников, узнав об окончательном поражении Пугачева, потребовал Бошняка в Астрахань. Комендант, уже много раз писавший ему о саратовских происшествиях, лично представил подробное объяснение, в котором, конечно, не были пощажены Лодыжинский и Державин. В свою очередь, Лодыжинский ездил также в Астрахань и подал губернатору оправдательный рапорт. Эти и другие бумаги, хранящиеся в Государственном архиве, доставили нам возможность проследить все сокровенные пружины последствий саратовской ссоры.

Кречетников, получив объяснения Бошняка и Лодыжинского, препроводил обе бумаги в сенат и в своем донесении повторил, почти слово в слово, жалобы Бошняка на его противников. «Лодыжинский и Державин, — писал между прочим губернатор, — не только с ним (комендантом) в наилучшей обороне не согласовали и производили спор, но и других штаб-офицеров и купцов от послушания его отвратили, а Державин в собрании всячески его ругал и поносил бесчестными словами, намереваясь яко осужденного арестовать, и 6-го августа, когда злодей со своей толпою приближался, Лодыжинский и Державин неведомо куда скрылись и его, коменданта, оставили с малою командою». Тогда же и в том же духе Кречетников донес обо всем этом князю Орлову как начальнику Лодыжинского и графу Петру Панину как главнокомандующему, который поручил ему исследовать дело.

Граф Панин немедленно предписал князю Голицыну, а для большей верности еще и генералу Мансурову: истребовать у Державина объяснение, почему он оставил Саратов перед самым приходом туда Пугачева? Правда, в ордере Голицына Державину пилюля была позолочена благодарностью за поражение киргизов, но это не уменьшало ее горечи. Вот эта бумага (от 23-го сентября):

«Его сиятельство главнокомандующий за доказанную вами в поражении киргиз-кайсаков услугу предписывает свою благодарность и внимание по уважению оной, и что он о сем деле, по точности моего ему донесения, как об вас, так и одобренных вами в отличности чинах не оставит донести ее императорскому величеству.

Вследствие его ж сиятельства повеления изволите прислать ко мне к доставлению ему рапорт, в котором объясните обстоятельство, каким образом не случились вы быть при защищении своего поста в городе Саратове и какая должность, кем и от кого поручена и с какою командою вам была, а потом для чего, куда и за сколько времени пред злодейским нападением на помянутый город, с каким числом команды отлучиться были принуждены; и сие я точными объяснил словами, как его сиятельство мне предписать изволил».

Этот запрос, заключавший в себе обидное подозрение, сильно взволновал и огорчил честолюбивого офицера, который еще недавно доказал свою отвагу добровольными экспедициями под Петровск и против киргизов, и который притом до сих пор привык пользоваться полным доверием и уважением своих начальников. Смелый и самонадеянный, он решился вопреки положительному приказанию отвечать главнокомандующему не через Голицына, а прямо от себя. 5-го октября он отправил в Пензу обширный рапорт, или, вернее, отчет, в котором на 4 листах особенно большого формата и убористого письма изложил все свои действия. Вот заключение его:

«Сие есть, ваше сиятельство, сколько-нибудь ясное описание комиссии моей до падения Саратова и история об отлучке от оного; но чтоб не изволили помыслить, что я многоречием хотел затмить силу справедливости и не по важности мне вышеизображенных вопросов отвечал, то короче донесу: комиссия моя, по приложенному здесь наставлению, какая и от кого дана была, видима: команды я не имел. Пост мой был подвижен, где я заблагорассужу. В Саратове был я для объявления награждения за поимку злодея и проповеди о неприлеплении к нему, для чего и собраны были от меня подписки под смертною казнью. Отлучился я от него, что услышал наклонения к бунту в другом месте, для меня важнейшем. Удалился я в Сызрань, что мне уже не можно стало в месте без команды, где случился я, никак обойтися. За 15 часов я из Саратова выехал, не имев при тысяче человек близко войска никакой опасности (т. е. опасения), кроме их беспорядка. Зрите, ваше сиятельство, мой справедливый долг, а прочее, что я делал, то из особливого моего усердия к службе нашей всемилостивейшей императрице и что должно быть бесчувственному, ежели смотреть равнодушно на гибель своего отечества и не прилагать крайних сил вымыслить ему помощь. Подлинных документов для того я здесь не приложил, что ежели ваше сиятельство, к чести моей, прикажете нарядить суд, то я и тогда оные представлю».

Однако, удерживая у себя подлинники, Державин приложил копии с 13-ти официальных писем, полученных им от разных лиц по его командировке.

Такое многословное оправдание, подкрепленное еще целою кипою бумаг и присланное мимо посредствующих начальников, должно было показаться дерзостью строгому главнокомандующему. Несмотря на то, граф Панин, желая дать полезный урок молодому офицеру, удостоил отвечать ему прямо от себя и притом тоном не столько жестким, сколько насмешливым и покровительственно снисходительным. Начав уведомлением, что он получил рапорт Державина со всеми приложениями, Панин продолжает: «По весьма великой его подлинно обширности, конечно, имели вы настоящую причину подумать, что при моем нынешнем многозаботном ее императорскому величеству служении может он мне представиться к прочтению великим обременением, но в том и оправдалось ваше обо мне благое заключение: я при получении его хотя уже половину ночи в делах по моей службе упражнялся, но другую половину не оставил употребить в самое внятное его прочтение». В этом ответе его отразился взгляд сановника восемнадцатого века на высокое значение чина и служебного старшинства. Оценив по донесению Державина ум его и дарования, граф Панин не мог простить неопытному, по его мнению, офицеру смелости, с какою он обсуждал распоряжения старших и вмешивался в них. Вместе с тем Панин, иронически отдавая справедливость красноречию Державина и забывая, что сам он прежде велел благодарить его за киргизскую экспедицию, говорит, что доказательством его усердия «будут служить только одни слова». Всего обиднее для Державина было то, что в противоположность ему Панин выставлял саратовского коменданта, «который не покидал своего города, защищал его не токмо до самой последней крайности, но и при сущей измене и предательстве к злодею его подчиненных, с оставшимися при нем самыми вернейшими и усерднейшими к ее императорскому величеству из оных рабами, прошел с ружьем в руках сквозь всю столь многоужасающую злодейскую толпу в такую опять крепость, на которую злодей по примечанию устремлялся ж, а не туда, где б он безопасен был; почему и представляется мне, что гораздо легче сему коменданту пред военный суд явиться, если б обстоятельство того востребовало, нежели вам по изъявлению вами желания военного суда: ибо регулы военные, да и все прочие законы приемлют в настоящее доказательство и вероятность больше существительные действия, нежели сокровенность человеческих сердец, изъявляемых словами. Сего ради, по истинному к вам усердию, советую отложить желание ваше предстать пред военный суд».

Любопытно заключение письма: «Впрочем, будьте уверены, что все сие из меня извлекло усердие к людям, имеющим природные дарования, какими вас Творец вселенной наградил, по истинному желанию обращать их в прямую пользу служения владеющей нашей великой государыне и отечеству и по той искренности, с которою я пробыть желаю, как и теперь с почтением сем вашего благородия верный слуга граф Петр Панин».

Теперь, имея в руках своих уже столько данных по обстоятельствам, которые Екатерина поручила ему разъяснить, Панин счел благовременным отвечать на ее запрос и в донесении от 17-го октября писал: «По окончательному исполнению повелений вашего величества... вступили ко мне по моим требованиям столь великие, особливо от Державина изъяснения, что и меня, раба вашего, удивили дерзновенным дозволением себе толикого распространения в извинении, которое требует в непорочной истине нескольких только слов; но по прочтении оного заставили меня и к единому вашего величества любопытству поднести оные здесь все в оригинале... Смею при том, всемилостивейшая государыня! о саратовском коменданте с подчиненными ему офицерами, пробившимися сквозь злодея, то присовокупить, что они в точности исполнили и заслугу свою показали по настоящей своей вашему императорскому величеству присяге, где каждый обещается и должен в потребном случае не щадить своего живота, и где от всякого требуется не витийственных слов и вмешивания в чужие, себе не принадлежащие и выше своего звания должности и дела, но существительных всякого по своему званию действ и безмолвственного повиновения одного другому по предписанному в регулах порядку, от которых, кажется мне, по приближении злодее на Саратов далеко было отступлено собиранием советов с приглашением и купечества. Усердие мое о истинном соблюдении установленных от вашего императорского величества безмолвственных повиновений, по форме правительства самодержавной власти и по чинам одного над другим установленных, не могло меня воздержать, чтоб Державину не сделать такого предложения, какое вы изволите здесь в копии усмотреть, а саратовскому коменданту дать повеление, чтоб он тамошних купцов Кобякова и Протопопова прислал сюда скованных» и проч.

При строгости, с какою граф Панин смотрел на Державина, может показаться странным, почему он отказал ему в суде. Возможно, что он, по некоторому свойственному ему добродушию, с одной стороны действительно щадил подчиненного, рисковавшего своею будущностью; но с другой стороны он, вероятно, не желал и огласки пререканий, происходивших в среде местного начальства, при чем обнаружилось бы и предосудительное отсутствие астраханского губернатора, который пользовался особенным покровительством главнокомандующего. Нельзя было также упускать из виду, что Державин своими действиями во время этой командировки заслужил полное одобрение многих высоко стоявших лиц: Бибикова, князей Щербатова и Голицына, Павла Потемкина и Суворова, чему он имел в руках самые убедительные доказательства. Поэтому гораздо проще и удобнее должно было казаться графу Панину вести дело без суда, по своему личному усмотрению. Бошняк, успевший с помощью своего покровителя, Кречетникова, распространить в высшем начальстве убеждение что он с оружием в руках «пробился сквозь злодейскую толпу», не удовольствовался этим: он сам в ноябре месяце ездил в Симбирск к графу Панину и получил там разрешение снова вступить в свою комендантскую должность. Еще прежде того саратовские изменники, которые в сражении при Черном Яре попали в руки правительства, были преданы графом Паниным «скоро решительному» военному суду, который приказано произвести случившемуся тогда в Саратове генералу Мансурову. Состоявшийся о них приговор был препровожден главнокомандующим к императрице вместе с новым засвидетельствованием в пользу Бошняка. Екатерина, отвечая 20-го ноября разом на восемь донесений Панина, дала в письме своем следующий отзыв по этому предмету: «Касательно до дела поручика Державина и саратовского коменданта нашла я, что ваш ответ, сделанный Державину, и правила, из которых оный истекает, суть таковы беспорочны, как от ревности вашей к службе ожидать надлежало, и сей ответ таков хорош и полезен быть может сему молодому человеку, что, конечно, образ мысли его исправит, буде природное в нем здравое рассуждение есть. Саратовского коменданта поведение, о котором вы обновляете похвалу, не оставлю без взыскания» (т. е. вознаграждения). Государыня не замедлила исполнить это обещание: в начале следующего года, после казни Пугачева, она пожаловала не только самому Бошняку 370 душ, но и жене его 2000 руб., «потому что комендантша, — как сказано было в одном частном письме к Державину, — жаловалась, что все потеряла при нападении Пугачева на Саратов».

Что касается Державина, то граф Панин, напротив, совершенно забыл или не захотел сдержать свое обещание довести до сведения императрицы об услуге, оказанной им в поражении киргиз-кайсаков. Строгий и оскорбительный ответ главнокомандующего должен был нанести жестокий удар самолюбию офицера, избалованного своими отношениями с другими генералами. Через несколько дней после того Державин получил и от князя Голицына, по прежнему благосклонного к нему, частное письмо о неудовольствии Панина:

«Я с крайним моим сожалением, — писал Голицын, — на сие следствие взирая и будучи исполнен истинным моим к вам доброжелательством, изыскиваю все удобовозможные средства к утолению графского гнева... но как не вижу еще в сем случае мнимого мною успеха, то и пишу теперь к Павлу Сергеевичу (Потемкину), дабы он, находясь над вами командиром, оказал вам в настоящем происшествии прямую свою протекцию». Но Голицын, не зная отношений между обоими генералами, напрасно надеялся в этом случае на помощь Потемкина. Притом можно почти наверное сказать, что если бы этот последний узнал, как императрица смотрела на Державина, то он, даже и будучи в душе на стороне его, все-таки ничего бы для него не сделал. Между тем, однако, Павел Потемкин, еще вовсе не подозревая невзгоды, которой подвергся Державин, звал его в Казань, откуда сам он, по своей инструкции, собирался ехать на Яик для исследования в источнике настоящих причин бунта.