2. Неудовольствия против Державина

Не так счастлив, как Лунин, был товарищ его по секретной комиссии. Вскоре после вступления графа Панина в новую должность все обстоятельства как будто нарочно соединились к тому, чтобы совершенно испортить положение Державина.

Мы видели, что Павел Потемкин полюбил его, а отношения между Паниным и Потемкиным были недружеские. Императрица, поручив Панину усмирение мятежа, не подчинила ему Потемкина, который продолжал по-прежнему посылать прямо к ней свои донесения. Это легко могло поселить недоразумения между обоими генералами. Граф Панин не мог не знать об отношениях Павла Потемкина к Державину, получив еще в Москве от князя Голицына копию с рапорта этого офицера начальнику секретных комиссий, где, извещая о своем намерении отправиться в Петровск и выражая свои опасения за Саратов, он в резких словах жаловался на Бошняка: «комендант явным делается развратителем народа и посевает в сердца их интригами недоброхотство, говоря, чтоб не наряжал их полицеймейстер на работу ретраншемента, а как хотят де они сами; чрез то чернь ропщет и указывает, что им комендант не велит». Сообщая потом о некоторых из своих распоряжений, Державин прибавляет: «Кажется, все беру меры, но не стает моих сил по желанию и усердию моему все исполнять за препятствием разных мнений. Снимите с меня, ваше превосходительство, бремя сие, которое назвать изволили вы пространным полем, либо дайте сил к удобоношению его. Прикажите подтвердить в округу сию, чрез непосредственное могущество свое, чтоб меня еще лучше внимали. О, когда бы, при соответствовании усердию моему Божией помощи, был я вами довольно силен, то, кажется, на что б я не пустился к службе моему отечеству и моей всемилостивейшей императрице!»

Конечно, князь Голицын, хорошо расположенный к Державину, послал к графу Панину эту бумагу с самым добрым намерением. Сам он вместе с тем писал главнокомандующему: «Я по такому противному его (коменданта) поступку осмелился предложить генералу Мансурову (как старшему из начальников над отрядами, преследующими Пугачева), дабы он, достигнув до Саратова, если в самом деле усмотрит в помянутом коменданте к должности его неспособность, в таком бы случае переменил его достойным начальником. Я уповаю, что изменник не осмелится учинить покушение на сей город (Саратов), как снабженный довольным числом гарнизона» и проч. Из этих строк видно, как Голицын верил Державину; но он не мог оказать ему худшей услуги, как препроводив к Панину письмо, в котором этот офицер искал поддержки и помощи Павла Потемкина, да притом жаловался на Бошняка: Бошняк пользовался покровительством Кречетникова, а Кречетников, как мы скоро увидим, был в дружелюбных отношениях с Паниным.

Первое известие о взятии Пугачевым Саратова главнокомандующий прочел еще в Москве, в рапорте Михельсона, шедшего по следам злодея. Потом, уже по выезде из Москвы, он получил более обстоятельное донесение об этом событии от царицынского коменданта Цыплетева, слышавшего о том от самого Бошняка, который — как было рассказано, — отбившись от Пугачева, сел на Волге в лодку и 11-го августа прибыл благополучно в Царицын. Представляя Екатерине рапорт Цыплетева, граф Панин обратил особенное ее внимание на то прискорбное обстоятельство, что при Саратове в первый раз передались Пугачеву не одни казаки, но и регулярные императорские войска и бывшая там полевая артиллерийская команда с некоторыми «их проклятыми» офицерами.

Но еще более подробные сведения о погроме Саратова привез Панину капитан тамошнего батальона Сапожников. Этот офицер, прибывший в Царицын вместе с Бошняком, ехал теперь в Петербург с депешею астраханского губернатора в сенат. Многие карантины, учрежденные около Москвы во время моровой язвы 1771 года, оставались, в виде предосторожности, еще несколько лет после того. Сапожникова остановили было в коломенском карантине, но потом отправили вслед за графом Паниным, к которому он и явился в Ухолове, в один день с Суворовым. По требованию Панина он составил для него записку («сказку») об обстоятельствах нападения Пугачева на Саратов. Очень естественно, что этот офицер смотрел на события глазами Бошняка. Пристрастный взгляд его всего яснее обнаруживается в самом начале записки, где известная экспедиция под Петровск приписана исключительно коменданту, о Державине же нет и помину. Панин препроводил эту записку в подлиннике к императрице. В ответе ее были следующие любопытные строки: «Если заподлинно комендант саратовский поступал так, как в сказке капитана Сапожникова показано, то он достоин, чтоб верность его не осталась без награждения, что поручаю вам наиприлежнейше рассмотреть и в ясность привести, а потом представить ко мне. Доходили до меня гвардии поручика Державина о сем коменданте письма, кои не в его пользу были; а как сей Державин сам из города отлучился будто за сысканьем сикурса, а вы об нем нигде не упоминаете, то уже его показанье несколько подвержено сомнению, которое прошу, когда случай будет, пообъяснить наведанием об обращениях сего гвардии поручика Державина и соответствовала ли его храбрость и искусство его словам, а прислан он был туда от покойного генерала Бибикова».

Из этих строк оказывается, что жалобы Державина на Бошняка были хорошо известны Екатерине. Вероятно, Павел Потемкин отправлял к неб при своих донесениях и рапорты уважаемого им подчиненного или сообщал их частным образом своему могущественному родственнику. Около этого самого времени начальник секретных комиссий писал Державину: «Я уже о расторопности и усердии вашем представлял высочайшему двору». В донесении императрице от 11-го августа Потемкин говорит о саратовских событиях, как о чем-то ей уже известном, и выражается так: «Я весьма опасаюсь, чтобы по несогласию тамошних командиров не удалось ему (т. е. Пугачеву) сорвать сей город до прибытия деташементов» и проч.

Понятно, как должно было подействовать на графа Панина сомнение в его подчиненном, выраженное самою государыней, и насколько этим должно было усилиться уже пробужденное в душе его нерасположение к Державину. А между тем чувство это получило еще новую пищу. Надо вспомнить, что Державин, перед разногласием с Бошняком, давно уже был не в ладах с начальником его, астраханским губернатором. Мы видели, что когда, в начале своей командировки, он приезжал в Саратов с рекомендательным письмом от Бибикова, то остался очень недоволен приемом Кречетникова; потом, уехав, просил у него казаков, но, не получив их, жаловался Бибикову и вел с губернатором переписку, в которой с обеих сторон были высказаны разные колкости. 28-го августа Кречетников из Астрахани писал гр. Панину: «Саратов злодеями взят и разорен не иначе как по предательству купцов и на остаток (т. е. напоследок) гарнизонного майора Салманова и артиллерийской команды, кои все добровольно из фрунта к нему ушли; сей богомерзкой измене спомоществовало несогласие опекунской конторы главного судьи, статского советника Лодыжинского, с комендантом, полковником Бошняком, коему заблаговременно от меня наставление дано было, чтоб он взял все воинские команды в свое распоряжение, но Лодыжинский, и с ним ветреный человек гвардии поручик Державин, того не сделали и сбирались его арестовать, а потом сбирали на совет купцов и гарнизонных штаб-офицеров против коменданта и тем его ослабили, и укрепления никакого не сделали, а как самое зло настало и злодей пришел, то в тот самый день коменданту команду отдали, а сами — Лодыжинский в Царицын, а Державин на Яик поехали. И так люди, возмутясь, в столь непростительное зло впали и таковые плоды от разных команд неподчиненных один другому последовали».

Подлинное письмо написано собственной рукой Кречетникова весьма поспешно, неразборчиво и притом в самом неофициальном тоне, который, несмотря на примесь лести, явно указывает на очень короткие отношения между обоими генералами. Отдав отчет в своих распоряжениях, Кречетников прибавляет: «итак, донося вашему сиятельству все сделанное мною, буду ожидать милостивой вашей апробации, кою я во век мой почитал и почитать не престану». Это письмо, конечно, еще более усилило действие приказания императрицы об исследовании поведения Державина.