11. Экзамен в Царскосельском лицее

В последние годы жизни Державин как высокопоставленное лицо и литературная знаменитость часто приглашаем был на разные торжественные случаи. В бумагах его остались печатные приглашения за несколько лет на выпускные экзамены в губернскую гимназию; а в начале 1815 года он получил из Царскосельского лицея такое же приглашение присутствовать на публичном испытании воспитанников, переходивших из младшего курса в старший. Это были те молодые люди, которые поступили в это заведение при открытии его 19-го октября 1811 г. и из которых многие приобрели впоследствии всеобщую известность, а некоторые и громкую славу. В списке 28 юношей были, между прочим, еще ничего не говорившие имена Вальховского, кн. Горчакова, Дельвига, Илличевского, барона Корфа, Кюхельбекера, Матюшкина, Пущина и др. Не называем Пушкина, так как он уже обратил на себя внимание и вне стен лицея. Первый директор этого заведения, Малиновский, умер около года перед тем, и преемника ему еще не было назначено. Шел так называемый в летописях лицея период междуцарствия; управление училищем вверено было инспектору его по учебной части Фролову под главным наблюдением директора лицейского пансиона Гауэншильда. Для помянутого переходного экзамена назначено было два дня: 4 и 8 января, и в разосланной предварительно печатной программе предметы испытания были распределены следующим образом: на 1-й день — закон Божий, логика, география, история, немецкий язык и нравоучение, а на 2-й — латынь, французский язык, математика, физика и «российский язык», поставленный последним, конечно, в том соображении, что экзамен по этому предмету обещал быть самым интересным и блестящим. Подробная программа всех испытаний оканчивалась заявлением, что воспитанники могут быть спрашиваемы и посетителями. «В заключение (сказано в ней) показаны будут опыты воспитанников в рисовании, чистописании, фехтовании и танцевании». Специальную программу экзамена из русского языка составляли:

1) Разные рода слогов и украшение речи.

2) Краткая литература красноречия в России.

3) Славянская грамматика.

4) Чтение собственных сочинений.

Для этого-то экзамена, преимущественно, и отправился Державин 8-го января в Царское Село. Конечно, он не мог не знать о необыкновенном таланте Пушкина, уже являвшегося в печати, и хотел послушать гениального юношу. В истории русской литературы навсегда останется достопамятным день, когда славнейший из отживавших представителей поэзии встретился с новым, еще более ярким светилом ее. Пушкин сам и описал для потомства эту незабвенную встречу. Вот его слова, которые должны найти место в биографии обоих писателей:

«Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь выйти? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил: он сидел, поджавши голову рукою; лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы. Портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен русской словесности. Тут он оживился: глаза заблистали, он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Державин слушал с живостью необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось упоительным восторгом... Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении: он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли».

В одной из тетрадей, содержащих рукописные сочинения и брошюры, которые подносились Державину, нашелся между прочим тщательно написанный рукою самого Пушкина список этого стихотворения, конечно, тот самый, который представлен был ветерану русской поэзии на лицейском экзамене. Заметим, что оно резко отличается от других произведений Пушкина своим торжественным тоном и вообще приемами ломоносовской оды; некоторые места отзываются явным подражанием Державину; слова к нему относящиеся читаются в конце 8-ой строфы:

О громкий век военных споров,
  Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
  Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу похищали.
Их смелым подвигам, страшась, дивился мир;
Державин и Петров героям песнь бряцали
  Струнами громозвучных лир.

Это чтение было, конечно, торжеством и для лицейского профессора Галича, который в то время заменял больного Кошанского и «заставил» Пушкина написать к экзамену «Воспоминания в Царском Селе». На Державина произвело оно сильное впечатление: он вполне оценил талант Пушкина и понял, чего можно ожидать от него в будущем. В самый день экзамена был большой обед у министра народного просвещения, графа А.К. Разумовского. Тут в числе гостей были, между прочим, отец поэта и Державин. За столом хозяин-вельможа, обращаясь к Сергею Львовичу, заметил: «Я бы желал, однако ж, образовать сына вашего к прозе». — «Ваше сиятельство, — с пророческим жаром возразил Державин, — оставьте его поэтом». При первом свидании с Аксаковым он вспомнил даровитого юношу. «Мое время прошло, — сказал он, — теперь ваше время. Теперь многие пишут славные стихи, такие гладкие, что относительно версификации уж ничего не остается желать. Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который уже в лицее перещеголял всех писателей».

Пушкин и в стихах своих два раза вспомнил о сцене на лицейском экзамене. В год выпуска из лицея (1817, следовательно, уже по смерти Державина) он в послании к Жуковскому говорил следующее:

И славный старец наш, царей певец избранный,
Крылатым Гением и Грацией венчанный,
В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек, незнаемое мной.

Потом, в начале 8-й главы «Евгения Онегина» (декабрь 1829 г.), возвращаясь в воображении к своей юности, он сказал:

И свет ее (т. е. его музу) с улыбкой встретил.
  Успех нас первый окрылил:
  Старик Державин нас заметил
  И, в гроб сходя, благословил.

Вообще Пушкин до конца жизни не переставал уважать талант и память знаменитого лирика. Только однажды (1825 г.) он, очевидно утомленный предпринятым трудом перечитать его, в письме к Дельвигу произнес строгий о нем приговор: «По твоем отъезде перечел я Державина всего — и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения: вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы (исключая чего — знаешь). Что же в нем? Мысли, картины и движения истинно поэтические. Читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей-Богу, его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом. Державин, со временем переведенный, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что мы знаем об нем (не говоря уж о его министерстве). У Державина должно сохранить будет од восемь, да несколько отрывков, а прочее сжечь. Гений его можно сравнить с гением Суворова: жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом».

Державин в последние годы.

Заметим, что в этом отзыве осуждается исключительно внешняя сторона поэзии Державина. Пушкин вполне оставляет за ним достоинство содержания и судит только с эстетической точки зрения. Нет сомнения, что если бы ему пришлось говорить о Державине не в дружеском письме, а для печати, то он отозвался бы обстоятельнее и принял бы во внимание историческое значение произведений нашего поэта. Пушкин очень хорошо понимал, что оценка старых писателей не может быть верною, если упускать из виду эту сторону. В том же году, когда писано приведенное письмо, он высказал о Ломоносове мнение, которое с полною справедливостью может быть отнесено и к Державину: «Странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтоб человек, умерший семьдесят лет тому назад, оставался и ныне любимцем публики». Ясно сознавая недостат-ки поэзии Державина, он, однако, высоко ставил его, как видно из разных отзывов, произнесенных им около того же времени вместе с жалобами на печальное положение нашей критики. Так в замечаниях на обзор русской литературы в «Полярной звезде» 1825 г. он говорит: «Кумир Державина, 1/4 золотой, 3/4 свинцовый, доныне еще не оценен. Ода к Фелице стоит наряду с «Вельможей», ода «Бог» с одой на смерть Мещерского, ода к Зубову недавно открыта (?)... Мы не имеем ни единого комментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который стоит выше Лафонтена, как Державин выше / К.Б. Руссо». На вопрос Бестужева «отчего у нас нет гениев и мало талантов?» Пушкин отвечает: «Во-первых, у нас Державин и Крылов; во-вторых, где же бывает много талантов?» Наконец, по поводу отзывов о «Графе Нулине» в 1829 году, поэт, ссылаясь на анакреонтические оды Державина, назвал его великим. Вот еще один, более ранний о нем отзыв Пушкина:

Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачил кумиры.