12. Черты деревенской жизни в Званке

В 1863 году, посетив Званку, мы сказали в статье, которая тогда же была напечатана: «Плывя по Волхову, вы тщетно стали бы искать на возвышенном его берегу жилище поэта, двухэтажный дом с мезонином. Берега Волхова от самого Новгорода вообще низки и ровны; но здесь земля подымается довольно длинным овальным холмом. Посредине его возвышалась усадьба: перед фасадом ее, обращенным к реке, находился балкон на столбах, с каменною лестницей, перед которою бил фонтан; снизу по уступам холма был устроен покойный всход. Теперь ничего этого уже нет; видны только остатки крыльца, на месте же самого дома лежат разбросанные кирпичи и сложена груда камней. Рано исполнилось предвещание поэта, выраженное им в стихотворении «Жизнь званская»:

Разрушится сей дом, заглохнет бор и сад.

Зато не оправдался следующий за этим стих:

Не воспомянется нигде и имя Званки.

Оно известно всякому образованному русскому.

Влево от дома (если стоять перед ним лицом к реке) был сад, теперь совершенно заросший: только на стоящем отдельно крутом холме видны деревянные столбы находившейся тут беседки, около которой еще и теперь особенно густо растет зелень с одичалыми цветами. Здесь поэт любил подолгу сидеть и обдумывать новые стихотворения; здесь, любуясь Волховом, он заставлял его говорить:

Я мирный гражданин, торговый...

Уцелели только немногие строения: баня, где отводилось иногда помещение некоторым из гостей, съезжавшихся на Званку; каретный сарай и часовня. Стоявшая внизу, вправо от усадьбы, ткацкая, где приготовлялись сукна и полотна, совершенно исчезла. Но сзади места, где был господский дом, виден теперь навес, под которым сложены разобранные бревна и доски его; там же стоят два каменные небеленые флигеля, построенные по смерти Державина его вдовою для келий предполагавшегося монастыря. Все здесь тихо, пустынно, мрачно; а было время, когда в этих местах кипела жизнь привольная и шумная».

Быт и хозяйство Званки, несмотря на известную расчетливость Дарьи Алексеевны, были устроены на широкую ногу; дом и сад часто оглашались веселым говором многочисленного общества, громом домашней музыки и даже пушек. К таким-то дням относится то, что поэт говорит о своей усадьбе:

  Стек л заревом горит мой храмовидный дом,
На гору желтый всход меж роз осиявая,
Где встречу водомет шумит лучей дождем,
    Звучит музыка духовая.
Из жерл чугунных гром по праздникам ревет;
Под звездной молнией, под светлыми древами
Толпа крестьян, их жен вино и пиво пьет,
    Поет и пляшет под гудками. —

или, например, описываемый им тут же обед, состоявший из блюд, которые —

  Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус,
Но не обилием иль чуждых стран приправой,
А что опрятно все и представляет Русь:
    Припас домашний, свежий, здравой.
  Когда же мы донских и крымских кубки вин,
И липца, воронка и чернопенна пива
Запустим несколько в румяный лоб хмелин, —
    Беседа за сластьми шутлива.
  Но молча вдруг встаем: бьет, искрами горя,
Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен:
За здравье с громом пьем любезного Царя,
    Цариц, царевичей, царевен.
  Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток;
Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами,
Пернатый к потолку лаптой мечу леток
    И тешусь разными играми.

Но в обыкновенные дни —

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?

Поэт тут же описывает нам, как он проводит один из таких дней то в поле, то в «светлице», где он, читая «Вестник Европы» или газеты, дивится подвигам русской армии; куда приходит к нему врач сельской больницы;

  Где также иногда по палкам, по костям,
Усастый староста иль скопидом брюхатый
Дают отчет казне, и хлебу, и вещам,
    С улыбкой часто плутоватой...

Это стихотворение до мельчайших подробностей представляет верный и точный очерк жизни Державина в деревне. Многие черты его подтверждаются как сохраняющимися там до сих пор в среде сельских жителей преданиями, так и записками, которые вела в Званке молодая племянница его, Праск. Ник. Львова. Так 14 августа 1811 года она записала: «Поутру, после завтрака, дядя мой обыкновенно уходит в свой кабинет, где собирается множество детей, которым он раздает по будням крендели, а по воскресеньям пряники. И тут, как во всем, он любит соблюдать строжайшую справедливость. Если случится, что которому-нибудь из мальчиков недостанет кренделя, дядя посылает искать его по всему дому и успокоится не прежде, как когда всем достанется поровну. Тогда они расходятся довольные, с тем чтоб воротиться на другой день. Я часто присутствую при этом дележе и любуюсь почтенным лицом дядюшки; в каждом слове его отражается ангельская доброта. Иногда он берет на себя роль судьи, выслушивает жалобы ребят друг на друга и при себе заставляет их мириться». Немногие крестьяне, еще помнившие его, говорили нам, что он был для них истинным отцом: бедным покупал лошадей, коров, давал хлеб и строил избы. В последние годы жизни он вставал часов в 6 утра, выходил на крыльцо, где его каждое утро ожидали до тридцати мальчиков и девочек, садился среди них, заставлял читать молитвы и раздавал им гостинцы. Часов в 11 уходил он в кабинет или в упомянутую беседку (на холме) и занимался, с небольшими перерывами, всю остальную часть дня, нередко под звуки игравшей в саду музыки или хора певчих из своих крестьян. В праздничные дни поселяне и поселянки собирались около барского дома, составляли хороводы и веселились до позднего вечера. Из своих рук поэт потчевал мужичков водкою, бабам и девушкам раздавал ленты, платки и лакомства. Когда в саду поспевали яблоки, то почти каждый праздник, в заключение гулянья, выносили наполненные ими мешки, высыпали яблоки под гору и крестьяне с шумом бросались подбирать их. Хозяйством Державин вовсе не занимался и, прогуливаясь в поле, не обращал никакого внимания на работы, тогда как появление колоссального образа Дарьи Алексеевны уже издали выводило ленивых из бездействия.

Отношения между супругами были вообще дружелюбные, но у Гаврилы Романовича были две слабости, дававшие иногда повод к размолвкам: это была, во-первых, его слабость к прекрасному полу, возбуждавшая ревность в Дарье Алексеевне, а во-вторых — его неумеренность в пище.

За аппетитом мужа Дарья Алексеевна зорко следила и часто без церемонии конфисковала у него то или другое кушанье. Однажды она не положила ему рыбы в уху, и раздосадованный этим Гаврила Романович, встав тотчас из-за стола, отправился в кабинет раскладывать пасьянс. В доказательство его добродушия рассказывают, что когда после обеда жена, придя к нему с другими домашними, стала уговаривать его не сердиться, то он, совершенно успокоенный, спросил «за что?» и прибавил, что давно забыл причину неудовольствия.

Когда не было гостей, стол у Державина был простой, но вообще сытный. Плодов, которые подавались в виде десерта, он сам никогда не ел, кроме арбузов. В жаркое время он снимал свой халат, надевал белый пикейный сюртук и, вооружась палкой, отправлялся с барышнями гулять по берегу Волхова. Но большую часть дня он проводил либо на балконе, внизу перед домом, либо, по привычке, в своем кабинете. С балкона он любил наслаждаться обширным и оживленным видом на Волхов с плывущими по нем судами. На берегу стояла сельская флотилия Державина: просторная лодка с домиком, названная «Гавриилом», и маленькая шлюпка, или ботик, всегда ее сопровождавший и окрещенный «Тайкой» по имени любимой его собачки. На «Гаврииле» Державин отправлялся к своим соседям.

Прямо с балкона входили в гостиную, где обыкновенное место его было на большом диване, перед которым он раскладывал свой пасьянс — «блокаду» и «пирамиду». Вечером, когда становилось темно, все садились тут кругом стола, говорили о полученных в течение дня письмах и газетах, о том и сем, что поэт в шутку называл «тара-бара про комара». В кабинете его была простая мебель и между прочим массивный диван, на котором он в последнее время часто отдыхал. Стена над диваном убрана была охотничьими ружьями; тут же висели лук и колчан, вывезенные им из Оренбургского края. Сидя на балконе, он иногда заставлял слугу своего метать из лука стрелы с горы на реку, на что есть намек и в его стихотворении «Жизнь званская». В углу кабинета находился, в виде печи, шкап с потаенною дверью, через которую на зов Державина приходил сверху домашний секретарь его, знаменитый в обширном кругу родных и знакомых поэта Евстафий Михайлович Абрамов. Несмотря на свою страсть к рюмочке, он был неоцененным человеком, особенно в деревне: вместе с С.В. Капнистом принимал главное участие в устроении всяких празднеств и фейерверков, а в случае надобности исправлял даже должность архитектора и живописца. Подлинный акварельный рисунок вида Званки, подаренный Евгению, был сделан им, чем и объясняются замеченные в этом рисунке ошибки. Абрамов всегда обедал с господами. Когда от него слишком пахло вином, Дарья Алексеевна просила мужа не пускать его за стол при гостях, но добродушный поэт отвечал: «Ничего, душенька: делай, как будто ничего не замечаешь». Тесная дружба связывала Абрамова с барской барыней Анисьей Сидоровной, которая часто угощала его кофе и водочкой. Эта почти 70-летняя дева была некогда получена Дарьей Алексеевной в приданое. Бывало, когда Анисья Сидоровна стоит на плоту и занимается ужением рыбы, Дарья Алексеевна с лестницы закричит ей по старинному обычаю: «Девчонка, девчонка!», а старуха, подымаясь по лестнице, отвечает: «Сейчас, сударыня!»

Первоначально только самое сельцо Званка и деревушка Залозье составляли поместье Дарьи Алексеевны; постепенно прикуплены были еще деревни Дымна, Антушево, Авадны и Подшивалово, так что занимаемое этими имениями протяжение вдоль Волхова, начиная от большой московской дороги, составляло верст девять и число душ доходило в них до четырехсот. Обширный двухэтажный (деревянный) дом, службы для многочисленной дворни, фабрики и все прочие принадлежности выстроены были уже Дарьей Алексеевной. Для снабжения сельца водою и особенно для действия фабрик устроена была под горой, близ реки, паровая водоподъемная машина, которая поддерживала и фонтан, находившийся перед домом на горе. Благодаря живописному местоположению, большой реке, протекавшей мимо самой усадьбы, и относительной близости столицы Званка составляла весьма приятное сельское местопребывание. Недоставало только церкви, и молиться ездили оттуда за пять верст в приходскую церковь близ Соснинской пристани. По какому-то суеверию Дарья Алексеевна не решалась строить церковь у себя, пока жив был ее муж; но в первый же год после его смерти храм был заложен и в 1826 году освящен архиереем вместе с архимандритом Фотием.

Из родных и близких жили с Державиными в Званке девицы: три племянницы Львовы, из которых, однако, только младшая, Прасковья Николаевна, оставалась при них после 1812 года, племянница же Александра Николаевна Дьякова, Любовь Аникитична Ярцева и Вера Петровна Лазарева. Кроме того, гостила в Званке Александра Павловна Кожевникова. Из Петербурга приезжали часто братья Львовы, Дьяковы и Капнисты. Семен Вас. Капнист, в городе исполнявший отчасти роль секретаря при поэте, в деревне был душою праздников, на которые он иногда привозил с собою фейерверки. Он благоговел к Державину, знал множество од его наизусть, любил декламировать их и сам писал стихи; зато и дядя души в нем не слышал. Живя в Званке, Державин к нему обыкновенно обращался со своими поручениями; напр., когда имел надобность в какой-нибудь книге или рукописи из Петербурга, то просил его прислать их «с телятниками». Особенно оживлялась Званка в июле месяце, по случаю рождения и именин Гаврилы Романовича. Из числа посторонних лиц, съезжавшихся здесь около этого времени и вообще посещавших Званку, самыми обычными гостями были Ф.П. Львов, Вельяминов, Яхонтов и Кожевниковы. Последние жили верстах в 30 в своем имении Пристань, также лежавшем на берегу Волхова. Муж и жена пользовались особенным расположением Гаврилы Романовича, который и сам бывал у них, и всячески делал добро их семейству. Почти в таком же расстоянии от Званки жили и Яхонтовы.

Из остальных соседей должен быть назван граф Аракчеев, владелец лежавшего в 18-ти верстах от Званки села Грузина. Державин, находясь уже в отставке в эпоху наибольшей силы этого временщика, мог держать себя в отношении к нему независимо. По смежности заречной деревни Антушевой с Грузиным между обоими помещиками возникла тяжба о размежевании земель, продолжавшаяся много лет, пока не была решена оригинальным способом уже после смерти Гаврилы Романовича. В 40 верстах от Званки жил тогда в своей деревушке Теремце Иван Григорьевич Воеводский, отставной сержант екатерининского корпуса кавалергардов, богатырь ростом и видом. Во время пугачевщины он был сослуживцем Державина. Будучи во всем околотке известен своею правдивостью, он пользовался общим доверием и в спорах не раз избираем был посредником. Не видя конца своей тяжбе, к нему же обратились вдова Державина и Аракчеев. Воеводский явился на место с землемером и решил дело, не поехав ни к тому, ни к другому из тягавшихся лиц. Оба беспрекословно подписали его определение, выразили ему письменно свою благодарность и сверх того прислали ему по подарку: Дарья Алексеевна — рысака со своего оренбургского завода, а Аракчеев — медвежью шубу, так что подарки обошлись дороже земли, из-за которой был процесс.

Этого Воеводского Державин после пугачевщины совсем потерял было из виду, пока не встретил его случайно во Пскове, когда ездил туда летом 1812 г. по случаю продажи белорусского имения Левенгагена. Однажды, когда он во время своего пребывания во Пскове возвращался домой, у подъезда дожидался его старый сослуживец. Обрадованный Державин принял его чрезвычайно ласково, привел с собой в гостиную, усадил на почетном месте и до того заговорился с ним, что едва замечал других гостей, которые между тем наезжали. Эта встреча и была, вероятно, поводом к переселению Воеводского в окрестности Званки. Воротясь из Пскова, Державин ездил в Новгород, куда местные дворяне были созваны вследствие известного манифеста об ополчении. Туда прибыл в то время и принц Ольденбургский Георгий, чтобы по поручению государя склонять дворянство к пожертвованиям. «С 13-го июля, — писал Державин В.С. Попову, — живу тут. Принц, великая княгиня были здесь, вчерась отправились в Тверь, где их государь ожидает, и слух носится, что будто будет сюды и на короткое время в Петербург. Мы в дворянском собрании по случаю экстренного требования хлеба, муки, овса и круп в Торопец положили оной купить и доставить более 150 000 четвертей, да войска представить 10 000 человек одетого и на нашем содержании. Принц сим был очень доволен. Только мы просили оружия и артиллерии». Тогда же Державин подал принцу для представления государю свою записку об обороне России от Наполеона. Между тем в Новгороде, к общему соблазну, происходили ссоры и неприличные сцены между губернатором и прокурором. В негодовании Державин собирался уехать, не дождавшись окончательного определения. «Надобно бы, — писал он, — единодушное и скорое исполнение, на самом деле полагаемого ополчения; вместо того у них распри и вздоры, чем они единственно занимаются. Вот вам сказки. Воже избави: ежели по всему государству таковое несогласие и медленность произойдет в защите отечества, то мы неминуемо погибли!»

О последних годах жизни Державина в Званке любопытные подробности сохранила нам Прасковья Николаевна Львова. Этим мы обязаны ее наставнице Леблер-Лебеф, которая заставляла ее, в виде упражнения, исподволь записывать по-французски свои воспоминания и впечатления. Так составилась объемистая тетрадь ее руки, переданная нам покойною сестрой ее Елизаветой Николаевной Львовой. Мы представим из этих записок, в переводе, несколько извлечений.

Тетрадь начинается 1812 годом. Рассказав о поездке Державина во Псков и Новгород, племянница его продолжает: «По приезде в Петербург, мы нашли весь город в унынии. Смоленск только что был взят, и все готовились к отъезду; многие жители уже удалились поспешно в Вытегру; все присутственные места были закрыты; говорят даже, что часть казны и имущества многих вельмож уже перевезена в Або. Но особенно возмущало жителей то, что посреди всех приготовлений к отъезду Опекунский совет отказывал частным людям в выдаче отданных ему на хранение денег под тем предлогом, что он не имел возможности всех удовлетворить. Все хлопоты моих братьев были напрасны; тогда добрый мой дядя, видя общее затруднение, решился написать письмо к вдовствующей императрице, в котором, изложив обстоятельства, представил, что в случае продления отказа правительство лишится доверия общества, и кредит ломбарда упадет. Благодаря Богу, это письмо подействовало, и на другой же день г. Саблуков, почетный опекун, приезжал от имени всей публики благодарить дядю за эту услугу. Мы получили свои капиталы, и с этой минуты дядя и тетушка стали хлопотать о приготовлениях к нашему отъезду. Нас хотели отправить с моим зятем Ф.П. Львовым в Каргополь; что касается дяди, то он с первых же известий об опасности объявил, что не тронется и ничего не отправит из Петербурга, пока неприятель не будет в нескольких верстах оттуда. Тетушка также твердо решилась не покидать мужа, и наши дорожные приготовления, ежеминутно напоминавшие нам скорую с ними разлуку, с каждым днем становились нам тяжелее. Наконец в один вечер мы собрались на семейный совет и просили их позволить нам оставаться с ними до последней крайности...»

Далее следует описание путешествия в Малороссию в 1813 году, которое мы в своем месте уже сообщили.

К 1814 году относится только одна заметка от 18-го июня: «Все это время дядя заставлял меня читать ему вслух похвальные слова разным великим людям, говоря, что он намерен написать такое слово императору Александру по поводу целого ряда одержанных им блистательных побед, и что, будучи вовсе не знаком с этим родом сочинений, он желает узнать, что написано подобного другими. Всего более ему понравилась похвала Марку Аврелию, хотя он находит, что она написана не совсем согласно с правилами, так как в ней действие смешано с повествованием. Другие похвальные слова иногда усыпляли дядю, и наконец он объявил мне, что им овладела лень и что он от своего намерения отказывается. «Я на своем веку написал много, — сказал он мне, — теперь состарился, и мое литературное поприще кончено; предоставляю молодым поэтам занять мое место». По временам он любил вспоминать моего покойного отца Н.А. Львова, говорил, как много в своих сочинениях был обязан его советам и заставлял меня перечитывать вслух те из своих стихотворений, которыми особенно дорожил, а также стихи, написанные им на смерть батюшки».