9. Путешествие в Малороссию

Как только Державин освободился от забот службы, он стал мечтать о путешествии в Малороссию, куда его давно звал Капнист и влекло желание взглянуть на свою Гавриловку. Еще в марте 1804 года он писал в Обуховку: «Сбираемся весной ехать на Званку, а около июня к вам, и думаю, целой колонией»; но когда настало лето, он известил своего друга, что был удержан неожиданными неприятностями по опеке Зорича. Потом наступило время войн с Наполеоном, и наконец друзей разделила ссора, продолжавшаяся несколько лет. Причина ее — семейная тайна, с которой мы не считаем себя вправе, да и не имеем вполне возможности поднять завесу.

В письме от 18-го июля 1812 года В.В. Капнист с редким благородством протягивает обоим супругам руку примирения: «Любезный друг Г.Р. Я уверен, что мы друг друга любим: зачем же слишком долго представлять противные сердечным чувствам роли? Вы стары; я весьма стареюсь; не пора ли кончить так, как начали? У меня мало столь искренно любимых друзей, как вы: есть ли у вас хоть один, так прямо вас любящий, как я? — По совести скажу: сомневаюсь; в столице есть много, — но столичных же друзей. Не лучше ли опять присвоить одного, не престававшего любить вас чистосердечно? Если я был в чем-нибудь виноват перед вами, то прошу прощения. Всяк человек есть ложь: я мог погрешить, только не против дружества: оно было, есть и будет истинною стихиею моего сердца; оно заставляет меня к примирению нашему сделать еще новый — и не первый шаг. Обнимем мысленно друг друга и позабудем все прошедшее, кроме чувства, более тридцати лет соединявшего наши души. Да соединит оно их опять, прежде чем зароется в землю».

В таком же тоне обратился Капнист и к Дарье Алексеевне. Державин отвечал дружелюбно: «Я готов всегда тебя обнять и возобновить прежнюю нашу связь». Вместе с тем он выразил надежду «в будущем году, ежели Бог успокоит военные, весьма мудреные обстоятельства», наверно быть в Малороссии. Действительно, летом 1813 года супруги собрались в путешествие, с которым теперь соединялось и исполнение обета, данного ими во время неприятельского нашествия, — отправиться в Киев на богомолье в случае благополучного исхода войны. Взяв с собою меньшую племянницу, Прасковью Николаевну Львову, и домашнего доктора, Державины выехали из Званки 15-го июня и прибыли в Москву 24-го. Там они увидели свежие еще следы пребывания французов. Поэт ходил в Кремль и возвратился в смущении от всего, что представилось там его взорам. 28-го в Лопасне им пришлось дожидаться лошадей, но эта задержка послужила к спасению утопленника, благодаря помощи, которую ему оказал сопровождавший путешественников доктор. В Мценске, 2-го июля, встретило их в нескольких экипажах семейство Хлоповых, считавшее себя обязанным Гавриле Романовичу за правое решение когда-то их дела. В сопровождении этой вереницы экипажей он прибыл в Орел и в доме Хлоповых приятно проведен был день его рождения. Путешествие шло медленно, так как везде являлись к нему то почитатели его таланта, то чиновники в мундирах, воображавшие, что он едет в качестве ревизора. В Батурине он много рассказывал своим о Разумовских, о том как ловко Екатерина II сумела привлечь их к своему двору, осыпала их богатствами и почестями, но лишила гетманского сана. В Обуховку прибыли 7-го июля.

Эти подробности заимствованы нами из тетради, в которую Прасковья Николаевна Львова, живя на Званке, регулярно заносила свои воспоминания. В записках же, веденных дочерью Капниста, Софьею Васильевной (впоследствии г-жою Скалон) и обязательно сообщенных ею нам, о посещении Державиным Обуховки рассказано следующее:

«В 1813 году, 7-го июля, мы неожиданно испытали такую радость, какая редко случается в жизни. В то время, когда мать моя обыкновенно отдыхала после обеда, пришли мне сказать, что какая-то бедная женщина желает ее видеть. Я спешила передать это матери моей; она вышла к женщине и, посадив ее подле себя на диване, начала спрашивать, откуда она и что ей нужно? Та отвечала, что она из Москвы, разоренной французами, всего лишилась и просит помощи... При этом она засмеялась. Мать моя, испугавшись и полагая, что это какая-нибудь сумасшедшая, поспешно встала и хотела уйти; но та, сняв поспешно с головы капюшон салопа, схватила ее за руку и сказала: «Друг мой Сашенька! неужели ты меня не узнаёшь?» Мать моя, узнав в ней сестру свою, Дарью Алексеевну Державину, которую более двадцати лет не видала, до того обрадовалась, что с нею сделалось дурно... Услышав, что и дядя наш, Гаврила Романович, тоже приехал и остановился на горе в экипаже с племянницей своей, Прасковьей Николаевной Львовой, мы все поспешили навстречу к нему. Как описать общую радость нашу?.. Пришедши в дом, добрые родные поражены были чудным местоположением, представившимся их глазам, и еще более обществом, которого вовсе не предполагали найти в Обуховке. Для нас особенно интересна была встреча Трощинского и Державина, двух сановников в царствование Екатерины II, впрочем, не совсем дружелюбных в то время. С каким взаимным уважением они раскланивались! как величали друг друга «ваше высокопревосходительство» и не хотели сесть один прежде другого... Сначала в их отношениях заметна была некоторая холодность, но, прожив несколько дней вместе, они сошлись, и можно себе представить, как для отца нашего и для нас всех интересны и поучительны были беседы и суждения таких опытных, благомыслящих и умных людей!

Гаврила Романович был в восхищении от Обуховки и несколько раз повторял, что он был бы счастлив, если б мог доживать свой век в таком месте, где все дышит поэтическим вдохновением. Покрытый сединами, он был чрезвычайно приятной наружности; в хорошем расположении духа он обыкновенно припевал или присвистывал что-нибудь, или обращался стишками то к птичкам, которых было так много в комнатах, то к собачке своей Тайке, которую обыкновенно носил он за пазухой. Отдавая всегда полную справедливость красоте, он очень полюбил двух девиц, проживавших в то время у нас, прехорошеньких блондинку и брюнетку, с которыми обыкновенно гулял под руку и много шутил.

Тетка наша, Дарья Алексеевна, и в то время была еще хороша собою, большого росту, чрезвычайно стройна, и с величественным видом соединяла много приятности. Кузина наша, Прасковья Николаевна Львова, красивая брюнетка, была очень мила, удивительно как скромна и приветлива. Она впоследствии созналась нам, что не совсем с приятными чувствами ехала в Малороссию, как в дикий край, где и в нас всех думала встретить полудиких, необразованных людей, и как для нее было неожиданно увидеть во всем совершенную противоположность. Прожив у нас около двух недель, дорогие гости уехали и оставили нам самые отрадные воспоминания. Мы проводили их за 70 верст к дяде нашему, Петру Васильевичу, откуда они и пустились в обратный путь через Киев в Петербург».

В Обуховке посетил Державина покойный князь Николай Андреевич Цертелев, живший верстах в 60 оттуда в своем имении. Престарелый поэт был очень польщен вниманием этого в то время еще молодого человека, с которым прежде не был знаком. Читая вслух его стихотворения, Цертелев в одном из них обратил внимание на какое-то звукоподражание. При этом Державин заметил, что люди часто находят у поэта то, о чем он сам никогда и не думал. «Здесь звукоподражание, — сказал он, — явилось совершенно случайно».

19-го июля Державины поехали в Киев. Верстах в 10 от Трубайц (имения П.В. Капниста) их застигла ужасная гроза, так что путешественники вынуждены были искать убежища и переночевать в пустынном доме какого-то Галицкого. Гаврила Романович шутил над этой неудачей, говорил, что напишет поэму и в ней представит двух волшебниц, добрую и злую, которые попеременно управляют их путешествием. 25 июля супруги прибыли в Киев и три дня осматривали все примечательное. Гаврила Романович обещал графине Браницкой побывать в ее прекрасном имении Александрии, в 73-х верстах от Киева. Благодаря распоряжениям киевского губернатора, графа Санти, они перенеслись туда в несколько часов. Здесь главным предметом разговоров был, естественно, Потемкин. Графиня повела их в здание, составлявшее род пантеона и воздвигнутое в честь князя Таврического. Там стоял бюст его посреди многих других, в числе которых был и бюст Державина. Налюбовавшись чудными садами Александрии и осмотрев близлежащее местечко Белую Церковь, возвратились в Киев и пробыли там еще несколько дней. Приехав 13 августа в Москву, они удивились перемене, происшедшей в ней во время их краткого отсутствия: многие каменные дома, которых только стены уцелели от пожара, не только были исправлены, но уже и снова сделались обитаемы. Везде кипела работа; шум топора и молотка сливался с веселыми песнями каменщиков, составлявшими странную противоположность с поражавшими взоры остатками разрушения.

На обратном пути из Москвы, откуда выехали 17-го августа, племянница Державина читала ему вслух новую в то время книгу «Матильда, или Записки из крестовых походов», соч. г-жи Коттен, перевод Д. Бантыш-Каменского (6 частей). Сам же Гаврила Романович много рассказывал своим спутницам про Екатерину II, про ее восшествие на престол, говорил также о Наполеоне и особенно о его попытке вступить в русскую службу, чтобы скорее «сделать карьеру».

В Званку путешественники воротились 26-го августа, в годовщину Бородинской битвы, ровно через год после этого славного дня. Несколько дней спустя они получили от Капниста письмо, в котором он говорил: «Не поверите, какую пустоту поселили вы в Обуховке: все хочется иттить в ваш домик; все кажется, вы из него выйдете. Я уже и мимо его не хожу. — Грустно! Долго не виделись, увиделись на короткое время и долго не увидимся! Очень грустно».

В Гавриловку Державин не заезжал. Может быть, причиною тому были дурные вести о тамошнем управлении. На совет Капниста определить туда честного приказчика с большим жалованьем, хотя бы в 1000 р., он отвечал: «Но где найдешь такого человека? Кого я ни определял в течение 30 лет, то только разоряли и обкрадывали; даже поручал благородным людям и свойственникам своим, — но и тех приказчики обманывали, то мне было все не прибыльно». Наконец, по рекомендации Капниста (уже после путешествия Державина), взят был в управляющие некто Сулецкий, обещавший давать до 10 000 р. доходу. Но уже года через два он был отрешен по доносу гавриловского писаря, и управление имением поручено предложившему свои услуги соседу Морозову. По этому поводу Державин в письме к Сулецкому исчислил все плутни последнего и просил его из имения выехать. К чести поэта служат тут следующие строки: «Что же касается до того беспокойства вашего, чтоб я не стал мстить сыну вашему, то этим вы меня чувствительно обижаете: я никогда никому не мстил. Но Бог с вами; Иван Григорьевич (Морозов) и по прочим взысканиям может вам сделать снисхождение, ибо я все ему предоставил и готов всячески вам служить, ежели где и что могу».

Сын Сулецкого воспитывался в Петербурге в каком-то корпусе, куда был помещен стараниями Державина, и посещал его дом. По смерти Гаврилы Романовича эта деревня досталась жене его, а от нее по духовному завещанию перешла в собственность любимого ее племянника, Семена Васильевича Капниста.

Кстати, скажем несколько слов и об оренбургском имении. Мы оставили его под управлением Чичагова после бывшего там в 1800 году пожара. В 1802 Державин жалуется, что Чичагов ему вовсе не пишет и никаких доходов не высылает, вероятно потому, что, будучи занят службой и откупом, не имеет времени заботиться о посторонних делах. В 1809 году он пишет тогдашнему управителю (кажется, сыну Чичагова) и выражает удивление, что не получает от него ответов на свои письма, особенно на то из них, при котором посланы были брильянтовые перстни: «Получили вы их и довольны ли вы ими? Не приняли ли вы на сердце, что я препроводил к вам дошедшие ко мне сведения о беспорядках моих сельских управителей? Но то, поверьте, милостивый государь мой, отнюдь к вам не относится, а только к замечанию, с одной стороны, тех, которые, может быть, желают нас помутить и охолодить мою к вам доверенность, а с другой — к осторожности начальников сельских, дабы они не ослабевали в отправлении их должности».

Таким-то образом наш добродушный землевладелец щадил своих управителей, все еще не проученный опытом и продолжая верить им. Наконец, в последнее время жизни ему удалось поручить свой винокуренный завод (в оренбургском имении) более надежному человеку, крестьянину Разуваеву, которого он и благодарит за хороший доход, объявляя, что в знак признательности освобождает «дочерей его и невесток от господских работ. Служите только верно: я и всем крестьянам и людям сделаю такую милостивую льготу, что они после меня вечно будут меня благодарить». В другой раз он говорит, что им написана духовная, исполнение которой наследниками доставит всем подвластным ему облегчение. В то же время он принимает меры, чтобы «отвязаться от прежнего надзирателя за своими (оренбургскими) деревнями» и заявляет намерение передать их управление Ф.М. Карамзину (брату историографа) как одному из ближайших соседей своих, и для этого ожидает его прибытия в Петербург. Письмо о том было послано за несколько месяцев до смерти Державина. Оренбургское имение, как будет видно ниже, было завещано им родственнику его Миллеру.