8. Отношения к Жуковскому, Карамзину и Вяземскому

По весьма обыкновенной человеческой слабости Державин иногда поддавался чужим влияниям, когда умели воспользоваться его доверчивостью. Эта черта обнаружилась особенно в его столкновении с Жуковским. В 1810 году автор «Светланы» вздумал издать род поэтической хрестоматии («Собрание русских стихотворений») и через А.И. Тургенева выпросил у Державина позволение напечатать в этой книге, между прочим, несколько од его. Когда вышли два первые тома и в них оказалось довольно большое число стихотворений певца Фелицы, то книгопродавец Глазунов представил ему, что после этого никто не станет покупать отдельно изданных сочинений его, тем более что Жуковский намерен напечатать еще несколько томов этого собрания. Под впечатлением внушенного Глазуновым опасения Державин, за несколько дней до открытия Беседы, написал к Тургеневу очень резкое письмо, наполненное оскорбительными обвинениями и угрозами. «Согласитесь со мной, м. г. мой, — писал поэт, — что таковой поступок не совсем совестен. Нигде не позволяется похищать чужие труды и обогащаться на счет ближнего. В рассуждении чего прошу покорно отписать к нему, чтоб он, окромя уже напечатанных в двух частях, не изволил впредь моих сочинений печатать и выдавать в свет совместно с другими. Ежели не благоугодно будет ему принять сего моего совета, то я принужденным найдусь просить правительство, чтоб и напечатанные отобраны были и проданы в пользу казенных ученых институтов. Я думаю, м. г. мой, что и вы такую мысль не похулите, дабы наказать того, кто, не хотя сам трудиться, вознамерился пользоваться чужими произведениями, которых собрать немудрено и несколько десятков томов без всякого таланта, труда и усердия к благу общему. А когда таким образом, как я сказал, они проданы будут, то по крайней мере воспользуется общество».

Граф Блудов рассказывал нам, что к возбуждению гнева Державина много способствовало то обстоятельство, что ему еще не было доставлено издателем экземпляра напечатанных томов, которых не успели вовремя переплести. Таким образом, говорил шутя граф Блудов, настоящим виновником этого неудовольствия был московский переплетчик. Верность факта подтверждается тем, что во втором письме своем, написанном по поводу ответа Тургенева, Державин говорит: «Предисловия я не читал и читать его не могу, потому что я их (т. е. изданных двух томов) не имею, а покупать их не хочу». Ответ Тургенева, написанный им при значительном участии Блудова (которому принадлежат тут все колкости), не менее любопытен. В нем говорится, что Державину заранее был сообщен и им одобрен подробный план издания: «Я не знаю, почему ваше в.-пр. могли подумать, что г. Жуковский поместит в своем собрании одни только выписки некоторых куплетов, а не целые пьесы. Примите на себя труд взглянуть на подобные собрания, сделанные французами, англичанами, итальянцами и даже немцами, которые любят обогащать книги свои примечаниями, и вы нигде не найдете комментарии» (на отсутствие которых, между прочим, жаловался Державин). Поэт наш был еще недоволен тем, что стихи его помещены наряду с произведениями плохих стихотворцев. На это Тургенев не без некоторой иронии возражает: «Теряют ли сочинения вашего в.-прев. от того только, что подле их другие посредственные, или слабые, или, когда вам угодно, дурные? Я думаю, напротив: и (позвольте бедному прозаисту употребить пиитическое сравнение) не свойственно ли мелким деревам цвести под тенью дубов, красоты леса?» Дерзкие и противные логике уверения Глазунова опровергаются тем, что выбранные Жуковским оды уже несколько раз были напечатаны в разных сборниках, и это не мешало покупать новое отдельное издание сочинений Державина. «Но, — говорится далее, — вам, м. г., угодно, чтобы ваших сочинений более не было в «Собрании русских стихотворений»; издатель, конечно, исполнит ваше желание не для того, чтобы он страшился угроз вашего в.-прев. и обещаемого вами наказания (в России в наше время может ли человек благонамеренный чего-либо страшиться?), но единственно для того, что ему и мне приятно во всем угождать вам, славнейшему из наших лирических поэтов. Впрочем, взглянув на приложенный план, вы увидите, что это пожертвование не будет дорого стоить ни ему, ни читателям его. Между тем я поставлю себе приятнейшим долгом уверить ваше в.-прев. в чувствах моего приятеля, уверить, что его пламенная привязанность к великим произведениям вашего гения никогда и ничем не уменьшится. Может быть даже, что его скромность признает справедливым строгий приговор, произнесенный труду его и ему самому. Но друг его, который не должен участвовать в этом смирении, осмеливается изъявить вашему в.-прев., сколько этот приговор ему кажется оскорбителен. Не отрицая того, что можно без отличного дарования и обширных сведений составить такую книгу, как это «Собрание русских стихотворений», я думаю, что надобно предполагать в издателе по крайней мере знание отечественной словесности, хороший вкус, образованный чтением хороших авторов, трудолюбие и усердие ко благу общему, в которых вы, м. г., столь решительно ему отказываете. Осмеливаюсь еще прибавить, что Жуковскому 28-й год; многие из наших поэтов, которые после сделались украшением Парнаса, не написали в эти лета ничего даже изрядного, а некоторые стихотворения Жуковского и теперь уже заслуживают лестное внимание. Их немного, но все они ознаменованы печатью истинного таланта и не могут не быть известны вашему высокопревосходительству».

Державин не удовлетворился этим объяснением и отвечал Тургеневу в прежнем тоне. «Дарований г. Жуковского, — говорил он, — не отрицаю, но он нимало тем не приведет их в совершенство, когда соберет кипы чужих сочинений и будет печатать их». Тургенев не продолжал переписки; Державин же, не довольствуясь ею, написал еще и эпиграмму, которая, однако, не пошла далее черновой тетради его, — «На издателя чужих стихотворений»:

О редкий, славный ум, изящный из умов,
    Ум прямо Аполлонов,
  Который в год один пять томов
Прекрасных написал, но лишь чужих стихов!

Однако это недоразумение скоро было забыто. Державин, отдавая полную справедливость высокому таланту «певца в стане русских воинов» (стихотворение это сперва ходило по рукам в списках под заглавием «Кубок воина»), набросал на одной из своих рукописей четверостишие:

Тебе в наследие, Жуковский,
Я ветху лиру отдаю;
А я над бездной гроба скользкой
Уж преклоня чело стою.

Со своей стороны и Жуковский не сохранил в сердце ни малейшего неудовольствия на старшого собрата и в одной из строф названной патриотической пьесы помянул его, в числе других певцов, добрым словом:

О камские дубравы,
Гордитесь: ваш Державин сын!
  Готовь свои перуны,
Суворов, чудо-исполин:
nn2Державин грянет в струны.

В это время слава певца Фелицы была так велика и имя его пользовалось таким безусловным уважением, что слабые произведения последних лет его жизни принимались публикою с прежним вниманием. Все курили ему фимиам. Превознесенные им знаменитые полководцы выражали ему свою признательность. Кутузов благодарил его «за того орла, который при Бородине, воскрыленный великим бардом нашим, парил над главою россиянина, придавая блеск скромным его заслугам». Герой не забыл благодарить поэта и за присланный ему «Лиро-эпический гимн», жалея, что получил только один экземпляр этого сочинения. Таким же образом и Платов изъявлял Державину свою благодарность за приветствие «Атаману и Войску Донскому. Между близкими к поэту людьми нашелся, однако, один, который решился высказать ему несколько критических замечаний о его произведениях. Это был молодой человек, некто Евграф Озеров, которому Державин, занимаясь своим «Рассуждением о лирической поэзии», поручал подготовлять материалы для этого труда. При этом случае Озеров перечитал все прежние сочинения Державина и в одном письме к нему позволил себе так выразиться: «Желая быть вам полезным, посылаю вам выписанные из первой части ваших сочинений рифмы, которые требуют поправки; и еще некие целые пиесы заметил, которые лучше бы вам из будущего издания выкинуть; о чем мои замечания, дочитавши все части, сообщу вам. Не знаю, не будете ли бранить: я писал в надежде, что до сих пор, как прежде, правде к вам двери отворены». Как было принято письмо, нам неизвестно, но едва ли избалованный похвалами поэт был особенно доволен такою откровенностью.

Не прежде как весною 1816 года, т. е. месяца за три до смерти Державина, Жуковский лично с ним познакомился. Поводом к тому послужил приезд Карамзина в Петербург: историограф прибыл туда 2-го февраля с восемью рукописными томами своей «Истории» С ним был и молодой шурин его, князь Вяземский. Карамзин, поехав с визитом к маститому поэту, представил ему при этом случае Жуковского и Вяземского. Разговор коснулся, между прочим, полемики Дашкова против главы защитников старого слога. Державин, по своему обыкновению, заметил, что не надо раздувать огня. При расставании он пригласил к себе Карамзина обедать в один из следующих дней, прибавив довольно пренебрежительно просьбу привезти с собой кстати и спутников своих. Между тем в назначенный день Карамзин был отозван к императрице Марии Феодоровне, и наши два «арзамасца» одни отправились к Державину. Он принял их в халате и колпаке и обошелся с ними несколько сухо, по-видимому, расстроенный отсутствием Карамзина. Никаких других гостей у него на этот раз не было. После обеда он повел обоих литераторов в свой кабинет и стал показывать им тетради своих стихотворений, приготовленных к изданию с рисунками. Пропустив без внимания лучшие свои произведения, он остановился на оде «На коварство» и заметил, что теперь ему уже так не написать. Вскоре друзья простились с ним, унося не слишком приятное впечатление от его приема. Рассказывая нам об этом, князь Вяземский заметил, что, впрочем, по такому обращению Державина с ними несправедливо было бы заключать вообще о несочувствии его к молодому поколению писателей: Жуковский и Вяземский были известными противниками школы Шишкова; тогда уже возник «Арзамас», и они не скрывали своей принадлежности к этому обществу. Несмотря на то, оба навсегда сохранили глубокое уважение к таланту Державина. Уехав вскоре после этого посещения в Дерпт, Жуковский прислал ему сделанный там студентом Боргом немецкий перевод оды «Вельможа» и при этом выразил Державину «сердечную благодарность за несколько часов, проведенных в беседе с ним». «Видеть великого поэта Екатерины и России, — говорил он в этом письме, — было для меня счастьем. Смею надеяться, что ваше высокопревосход. иногда удостоите своего воспоминания человека, привязанного к вам искренно, хотя и весьма недолго имевшего счастье пользоваться вашим знакомством». Такова была незлопамятность благородного поэта.

Что касается кн. Вяземского, то он через несколько месяцев доказал, как ценил Державина, некрологом его, напечатанным в «Вестнике Европы» и «Сыне отечества». Это дало Дмитриеву повод заметить, что Державин, конечно, ласковее принял бы молодых писателей, если бы мог предвидеть, что один из них вскоре напишет первое теплое слово над его прахом. Вяземский до конца жизни не переставал признавать достоинство екатерининского певца и находил, что внимания заслуживают не одни лучшие его сочинения, но и многие второстепенные, замечательные не только по историческому своему значению, но и по вспышкам оригинального таланта и содержанию, несмотря на свои неровности и внезапные падения поэта (в пример чего он приводил оду на возвращение Зубова). Наиболее выдержанными стихотворениями Державина Вяземский считал оды «На смерть кн. Мещерского» и «К первому соседу».

Н.М. Карамзин

Шишков нередко посещал Державина и по привычке критиковал Карамзина. Однажды, когда при этом присутствовали дочери покойного Н.А. Львова, Гаврила Романович шутя просил Шишкова не обижать при них писателя, от которого они в восторге. Тогда Шишков пуще напал на него и в доказательство своих слов, потребовав сочинения Карамзина, стал отыскивать в них галлицизмы и несообразности; но девицы продолжали горячо защищать своего любимого автора. На один из своих обедов, в середине февраля 1816 года, Державин опять пригласил к себе Карамзина, на этот раз вместе с Шишковым, воображая, что они лично еще не знакомы между собой. Но он ошибался: уже 8-го февраля, стало быть, менее чем через неделю после своего приезда в Петербург, Николай Михайлович писал жене: «Знай, что я видел и Шишкова: беседовал с ним втроем около трех часов. Сперва он чинился, а после свободно рассуждал со мною о происхождении... славянских слов». Жаль, что Карамзин не упомянул, где это было. По рассказу, слышанному от него самого Гречем, он в первый раз встретился с Шишковым у великой княгини Екатерины Павловны. Услышав имя Карамзина, Александр Семенович несколько смутился, но тот успокоил его, уверив, что никогда не чувствовал к нему вражды, что считает себя не врагом а учеником его. Известно, что Карамзин и перед другими не раз признавал в рассуждениях Шишкова много правды.

14-го февраля он писал жене: «Нынешний день буду у Державина обедать со всеми моими смешными неприятелями и скажу им: есмь един посреди вас и не устрашуся». Девицы Львовы, которые также были на этом обеде, рассказывали впоследствии, что Державин посадил возле себя по одну сторону Карамзина, а по другую Шишкова; первый, когда пили его здоровье, выразил свою благодарность Александру Семеновичу за уменье писать, которым ему обязан. Шишков сидел угрюмо, наклонясь над своей тарелкой, и несколько раз повторял сквозь зубы: «Я ничего не сделал». Карамзин в том же письме к жене, откуда заимствованы только что приведенные строки, произнес такой приговор своему противнику: «Шишков честен и учтив, но туп». Через несколько дней он писал: «Славный мой обед с неприятелями не был для них весел: все сидели нахмурясь, хотя я и старался забавить их грамматикою, синтаксисом, этимологиею. Добрый старик Державин вздумал было произвести меня в члены российской шишковской академии; но я сказал ему, что до конца моей жизни не назовусь членом никакой академии и не буду ни в каком так называемом ученом обществе». Прибавим, однако, что Карамзин не мог остаться верным этому зароку: через два года он был избран почетным членом Академии наук, а несколькими месяцами позже попал и в действительные члены Российской академии, президенту которой выразил свою благодарность за эту честь. Позднее он произнес речь в торжественном собрании академии.

После описанной встречи с Шишковым в доме Державина Карамзин обедал там еще раз. Но стол гостеприимного поэта ему не понравился: он рассказывал князю Вяземскому, что хотел поправить дело горчицей, но горчица оказалась всего хуже. Между тем известно, что Державин очень дорожил изящным убранством своего стола, симметрическим размещением блюд и даже красивой формой кушаний, напр., подбором красок на узорчатом десерте.

10-го марта Карамзин опять писал Катерине Андреевне: «Я обещал ныне в 7 часов к Державину для чтения, но получил зов к великой княгине Марии Павловне». С.Т. Аксаков, бывший на этом вечере у Державина, описал нам, с каким нетерпением поэт ждал почетного гостя и как был огорчен внезапно полученным от Карамзина письмом о причине его отсутствия. Тут были Шишков, оба Хвостова, Ф.П. Львов, Кикин, Гнедич и др. Когда пробило семь часов, нетерпение Державина стало усиливаться с каждой минутой. Спустя полчаса оно перешло в беспокойство и волнение: он не мог сидеть на одном месте и беспрестанно ходил взад и вперед по своему длинному кабинету между сидевшими по обеим сторонам гостями. Несколько раз порывался он послать к Карамзину спросить, будет ли он или нет, но Дарья Алексеевна его удерживала. Наконец бьет восемь часов, и Державин в досаде садится писать записку: при этом он беспрестанно перемарывал слова, вычеркивал целые строки, рвал бумагу и начинал писать снова. К счастью, в самое это время принесли письмо от Карамзина. Несмотря на искренность, простоту и спокойствие, с какими в этих строках было выражено сожаление Карамзина с просьбой назначить другой день для чтения, Державин не скоро мог совладать с собой, и с кем ни говорил, беспрестанно вскакивал, и многие гости поспешили разъехаться. Наконец Дарья Алексеевна, стараясь поправить впечатление, произведенное всею этою сценой на остававшихся еще посетителей, попросила Аксакова прочесть что-нибудь, и он исполнил это желание; мало-помалу Державин успокоился и даже немного развеселился.