7. Последний период поэзии Державина

Новые течения в русской литературе начала 19-го столетия не могли, хотя в некоторой мере, не отразиться и на поэзии Державина. Борьба за старый и новый слог имела на него двоякое влияние. С одной стороны, подчиняясь учению своего сочлена по Российской академии, Шишкова, он в своих торжественных одах, и особенно в переводах из Пиндара, более прежнего пользовался церковно-славянским элементом и в доказательство самостоятельного обращения с языком иногда непомерно насиловал его, или, по остроумному выражению Стурдзы, «обходился с орудием мысли, как обходится исполин с недорослем». Но с другой стороны, не будучи, подобно Шишкову, заклятым врагом реформы Карамзина, уважая этого писателя и будучи издавна в приязни с Дмитриевым, Державин не оставался вполне чужд и новому направлению современной литературы. В первом отношении, именно при переводах из Пиндара, он приобрел ученого наставника в Евгении, который, будучи знатоком древних языков, переводил ему этого лирика слово в слово. В 1805 году преосвященный писал: «Я не виню немцев и французов за недостаточные переводы Пиндара. Признаюсь, труднее и непонятнее всех греческих стихотворцев этот автор. У него, кроме того, что особенный дикий какой-то ход мыслей, самые слова и фразы необыкновенны и прибраны из разных провинциальных греческих диалектов. Сие крайне затрудняет переводчика и с самыми лучшими пособиями, а буквально перевести его можно разве только на русский язык. Прочих же языков обороты не способны следовать ему слово за словом, а особливо в сложных словах, которые он отменно любит. Да и русский язык под его многословным напряжением иногда щетинится и корчится. Посему-то я часто принужден был и в моем переводе, для приведения смысла слов в натуральный порядок, разменивать слова цифрами, а в строфе не мог не отступить и от оригинального порядка стихов, потому что выходила в переводе путаница для русского читателя совсем непонятная. Сводил я тщательно с оригиналом и перевод ваш первой пифической оды, а перевода другой оды у меня нет. Вы, к удивлению моему, чрезвычайно близко напали на оригинал».

Этим письмом Евгения объясняется та неестественность в словорасположении, те неловкие, большею частью сложные слова, которые за это время часто встречаются у Державина и особенно поражают нас в его переводах. В пример его сочувствия взглядам Шишкова можно привести из его стихотворения «Обитель Добрады» выражение: «Дом благодатныя, неблазныя Добрады», как назван им Павловский дворец императрицы Марии Феодоровны. Здесь употреблены два церковно-славянских прилагательных, в пользу допущения которых в русском языке Шишков ратовал против одного из духовных сочленов своих.

Во втором отношении Державин, следуя духу времени, более и более удовлетворял своей любви к народному языку и, пользуясь приобретенным с детства глубоким знанием его, нисходил к тем родам поэзии, в которых уместно употребление народной речи. Так в 1805 г. по получении известия о подвиге Багратиона под Шенграбеном он написал народную песню, откуда приведем отрывок:

Французов русские побили:
Здоровье храбрых воинов пьем;
Но не шампанским пьем, как пили:
Друзья! мы русским пьем вином.
  Подай нам доброй штоф сивухи,
−Дай пива русского кулган.
−Мы, братцы, не немецки шлюхи,
  Без боя не покинем стан.
    Ура! здоровье русских пьем...
Хоть отступал назад Кутузов,
Против обычья русаков, —
Велел так царь, — но он французов
Пугнул, как тьму тетеревов.
  Подай нам доброй штоф сивухи...
Кто русских войск царю вернее?
Где есть подобные полки?
На брань и дети пламенея,
Знамена вражьи рвут в куски.
  Подай нам доброй штоф сивухи...

Примерно в таком же духе описан им в деревне «Крестьянский праздник»:

  Горшки не боги обжигают,
Не все пьют пиво богачи:
Пусть, Муза! нас хоть осуждают;
Но ты днесь в кобас пробренчи
И, всшед на холм высокий званский,
Прогаркни праздник сей крестьянский...

Тогда же, сознавая ослабление своего лирического таланта, он сочинял разного рода шуточные послания и другие стихотворения в этом роде. Вот некоторые из них:

«Милорду, моему пуделю» (это был прекрасный белый пудель, который происходил от собак Екатерины II):

  Сиятельнейший твой отец
Покоится в саду прекрасном
И там, чувствительных сердец
К отраде, в плаче их ужасном,
Над ним поставлен монумент;
То мне ли быть неблагодарным?..
Нет! гроб твой освечу лучами,
Вкруг прах обмою весь слезами.

«Похвала комару» — чересчур длинное стихотворение, к которому подало повод обилие комаров над болотистыми берегами Волхова («Царство комарье, царица в нем Дарья»):

Пиндар воспевал орла,
Митрофанов сокола,
А Гомер, хоть для игрушек,
Прославлял в грязи лягушек;
Попе — женских клок власов.
И Вольтер, я мню, в издевку
Величал простую девку;
Ломоносов — честь усов.
Я, в деревне, для забавы,
В подражание их славы,
Проворчу тара-бара...
Я пою днесь Комара!

Послание молодому Злобину, сыну того известного откупщика, которому так много был обязан родной его город Вольск (прежде село Малыковка, столь знакомое Державину). По словам Гаврилы Романовича, молодой Злобин был

Поэт душой, купец породой.

Замечая в нем борьбу двух направлений, Державин советует ему:

Итак, ты выбрось рознь из мозгу,
Двух зайцев вдруг не поймать;
Чтоб быть и все и вся, уж розгу
Волшебну днесь нельзя сыскать.
Барышник, стиходей, суть двое:
Ты выбери добро любое.

И, разумеется, поэт советует Злобину предаться вполне Аполлону. Это было в 1808 году.

К тому же разряду стихотворений должен быть отнесен знаменитый «Приказ моему привратнику», вызванный в этом же году тем, что однажды швейцар его принял пакет, адресованный на имя другого Державина, обер-священника Ивана Семеновича. На это послание явился длинный и язвительный ответ, который, естественно, приписали тому, кто был предметом ошибки, хотя, вероятно, он принадлежал перу другого священника (Пакатского). Оба стихотворения вместе наделали много шуму и распространились во множестве списков. Каким образом подействовал на Державина ответ, который, конечно, многим полюбился, лучше всего видно из нескольких стихов, найденных нами в его рукописях:

Отзыв на пасквиль.

  Ужель мне отвечать
На то, что так меня за шутку злобно колют?
  Благоразумнее молчать:
Избытком лишь сердец уста у нас глаголют.

Издание Ключаревым в 1804 году древних былин не осталось без влияния на поэзию Державина. Любопытно, какое впечатление эти стихотворения произвели на него. «В них нет почти поэзии, — говорит он в своем «Рассуждении о лирической поэзии», — они одноцветны и однотонны. В них только господствует гигантеск, или богатырское хвастовство как в хлебосольстве, так и в сражениях, без всякого вкуса. Выпивают одним духом по ушату вина, побивают тысячи бусурманов трупом одного, схваченного за ноги, и тому подобная нелепица, варварство и грубое неуважение женскому полу изъявляющая».

Можно подивиться, что Державину не понравился именно тот элемент нашей народной поэзии, который сам он любил вводить в свои оды, именно — гиперболизм образов. Между тем, очевидно, что появление былин пробудило в нем желание обработать в стихах какой-нибудь предмет, заимствованный из русской старины. Сперва, по совету Евгения, он думал было предпринять поэму о Новгороде, и по этому поводу они переписывались о Марфе Посаднице и о новгородских войнах; но потом Державин предпочел область героической и сказочной древности. В 1812 году, следовательно, уже во время существования Беседы, он написал род баллады «Царь-девица», собирая в этой сказочной личности черты характера и образа жизни императрицы Елизаветы Петровны. Здесь он был явно под влиянием нового в русской литературе рода поэтических произведений, образцы которого дал Жуковский в «Людмиле» (1808) и «Светлане» (1811). Здесь есть игриво-грациозные образы:

  Царь жила-была Девица,
Шепчет русска старина:
Будто солнце светлолица,
Будто тихая весна.
  Очи светло-голубые,
Брови черные дугой,
Огнь — уста, власы — златые,
Грудь — как лебедь белизной.
  В жилах рук ее пуховых,
Как эфир, струилась кровь;
Между роз, зубов перловых,
Усмехалася Любовь.
  Родилась она в сорочке
Самой счастливой порой,
Ни в полудни, ни в полночке, —
Алой, утренней зарей...

Это писано в 1812 году, а к 13-му относится «Новгородский волхв Злогор», пьеса, заимствованная из того же мира преданий, с примесью новейшего вымысла и скандинавских мифов. Тут являются рядом Боян и Скальд, Один и Велес. Волхв Злогор обратился некогда в реку Волхов; по приглашению хора скальд поет:

  Злогора душу взяли черти;
Но слух так страшен был о нем,
Что люди добрые, по смерти
В гроб положивши ниц лицом,
Так спрятали его в могилу,
Чтоб им не вреден был тиран;
Осинов кол ему вбив с тылу,
Над ним насыпали курган.
Но он и по свой кончине
Творил премножество проказ...

Злогор был виною всех бед, посещавших Новгород в последующие времена: он поднял Вадима на Гостомысла, ссорил славян с варягами, мешал Добрыне крестить народ, противился введению «Русской Правды» в суд и велел возить на вече Марфу Посадницу, злую бабу Ягу, на колымаге с железным пестом.

  И днесь на Званке он проказит,
Тьмы ночью делая чудес:
Златой луной на Волхов слазит,
Лучом в нем пишет горы, лес
И, лоснясь с колкунами длинной
Как снег брадой, склонясь челом,
Дрожит в струях, — иль, в холм могильной
Залегши, в мрак храпит, как гром».

По преданию, под холмом возле господской усадьбы на Званке был погребен какой-то волхв, который, превращаясь в крокодила и в разных чудовищ, пожирал людей, плававших по Ильменю и по Волхову, отчего эта река будто бы и получила название. Это-то предание и внушило поэту мысль написать «Зло-гора». Оба указанные стихотворения, рядом с посланием к Платову, принадлежат к числу самых удачных произведений Державина в этом роде.

Пьесу «Царь-девица» назвал он романсом, а «Злогора» — балладой. Это сделается нам понятным, когда мы припомним, что Евгений, возражая на замечание Державина о былинах, писал ему: «Напрасно вы относите к песням древние русские стихотворения Ключарева. Они суть ничто иное, как северные баллады, или романсы, как и сами вы прежде сказали... Самая дикость и грубость нравов, изображенных в сих стихотворениях, доказывает древность сей поэзии, хотя вы, вероятно, заключаете, что стихотворения сии в татарском веке уже писаны, по крайней мере духом древнейших сих времен. В наших летописях видно, что праотцы наши были пияки и забияки. Древние наши русские сказки прозаические такого же вкуса. А потому как сказки сии, так и стихотворения Ключарева почитаю я драгоценными для нас, хотя и испорченными остатками нашей древности».

Естественно предположить, что Державин, недовольный былинами, захотел попытаться написать по-своему что-нибудь в том же роде. Так как он о романсе в своем «Рассуждении» упомянул только мимоходом и выразил намерение посвятить особое сочинение рассмотрению новейших видов лирики, то очень возможно, что романс «Царь-девица» был им заранее приготовлен как пример к теории этого вида. Поэтическая разработка древних народных сказаний не была чужда уже и тогдашней литературе. Мы не говорим здесь о способе, как она производилась; довольно того, что идея ее существовала. В этом еще Екатерина II подавала пример другим писателям. Сам Державин, может быть, под влиянием «Добрыни» Львова написал в 1804 г. свое драматическое сочинение вроде оперы, названное им также «Добрыня». Из подобной мысли проистекла и «Царь-девица», довольно выдержанная в основном своем характере, хотя и в ней встречаются нимфы вместе с Полканами. Известный эстетик того времени Эшенбург не полагал разницы между романсом и балладою, которые по содержанию относил он к повествовательному, а по форме к лирическому роду, но романс должен был иметь содержание комическое, а баллада — трагическое. Этого различия, очевидно, держался и Державин. Еще под 1807 годом мы находим у него небольшую пьесу «Луч», заимствованную из баснословных сказаний и названную также романсом.

Самым удачным стихотворением его в духе народного эпоса надо признать известную пьесу «Атаману и Войску Донскому», написанную также в 1807 году, на подвиги Платова в окрестностях Кенигсберга после сражения при Прейсиш-Эйлау. Оно замечательно по чисто народному тону и складу, будучи от начала до конца основано на образах родной старины, переданных игривым, бойким и легким стихом. До этого стихотворения Державин ничего подобного не создавал в таком объеме и с такою выдержкою; здесь он является мастером в этом роде поэзии, знатоком народных сказаний, народного духа и языка.

Послание к Платову резко выделяется из ряда тех стихотворений, которыми Державин, свободный от службы, считал своим долгом как присяжный певец русской славы увековечивать всякое достопамятное событие во время наших войн с Наполеоном, — всякую победу, всякий отъезд и возвращение государя и т. п. Таковы его стихотворения «Поход Озирида», «Глас с.-петербургского общества», «На отправление гр. Каменского», «Персей и Андромеда» и мн. др., по которым можно проследить весь ход событий и настроений общества в ту славную эпоху. Два стихотворения, написанные по поводу Тильзитского мира — одно под заглавием «На мир 1807 года», представленное до возвращения государя императрицам, и другое, «Сетование» (псалом Давида), поднесенное государю по приезде его, — не понравились Александру: на напечатание первого он не дал своего согласия, а по прочтении второго заметил с некоторым неудовольствием: «Россия не бедствует». По замечанию П.И. Бартенева, эти две пьесы не были голосом брюзгливого и удаленного от дел старика, а выражением чувств всей России, уже испытавшей тяжесть континентальной системы.

Падение Наполеона, которое Державин несколько раз предсказывал, сильно возбуждало деятельность его угасавшего таланта. Не довольствуясь стихотворениями, написанными им по этому поводу в духе торжественной лирики, поэт видел в этом событии богатый предмет для разгула народного юмора, которым сам он обладал в значительной степени. Под влиянием этой идеи он несколько раз принимался создавать какое-нибудь шуточное произведение на низвержение грозного властителя. Об этом свидетельствует целый ряд черновых автографов, собранных нами из его бумаг и представляющих подобные попытки под разными заглавиями и в разных формах. Они не отделаны, но интересны по намерению передать художественно те образы, в которых рисовался падший исполин в русской народной фантазии. В пример того, как Наполеон своими неслыханными успехами вообще поражал воображение современников, можно привести несколько слов из письма атамана Платова, весною 1815 года, к Державину: «Запертая хищная птица из Эльбы улетела в стадо, подобное себе, которое, встретив ее с радостью, снова является послушным злобным велениям ее. Теперь новое потребно единодушие, дабы стереть с лица земли это беспокойное творение».

На возвращение Александра из-за границы в 1814 году Державин сочинил кантату, начинающуюся словами:

Ты возвратился, благодатный,
Наш кроткий ангел, луч сердец.

Эти стихи положены были на музыку для пения на празднике, данном в Павловске императрицей Марией Феодоровной; они приобрели довольно большую известность и долго пелись по всей России.

Нельзя не упомянуть также об обширном «Лиро-эпическом гимне на прогнание французов», в котором выразилось, между прочим, мистическое направление, в последние годы жизни Державина более и более овладевавшее им. Оно проявляется и в некоторых из относящихся к этому времени духовных стихотворений его, для которых он с большим тщанием собирал материалы и делал выписки из св. писания и сочинений по истории церкви. В том же духе переводил он из Клопштока и Козегартена. Самым сильным проявлением этого настроения была его духовная ода «Христос», в которой он подражал своей оде «Бог», так же как в «Послании Хлору» подражал «Фелице». В своем месте было нами показано, как высоко ценил оду «Христос» Мицкевич, мистик ближайшего к нам времени. «Начало оды, — говорил он, — очень слабо. Державин все смотрит на Христа, как на царя; эта идея державной власти у него господствует. Он восхищается особенно происхождением Христа, его внешним могуществом, блеском его славы. Но около середины оды поэт становится достоин себя: он развивает свою систему, весьма философическую, и, основываясь на некоторых религиозных преданиях, признает человека созданным без материи и материализованным по собственной своей вине. Иисус, божественный свет, является к нему на помощь. Есть стихи изумительные по простоте и чистосердечности; ничего подобного не нахожу в других сочинениях Державина». Действительно, в этой оде выражены высокие и святые истины, но это не поэзия, тем более что они облечены в тяжелый, неизящный стих.

На все замечательные обстоятельства в царском семействе по-прежнему откликалась лира Державина. Между стихотворениями этого рода внимание на себя обращает «Эродий над гробом праведницы», где поэт оплакивает преждевременную кончину несчастной, угасшей одиноко на чужбине великой княгини Александры Павловны, бывшей в замужестве за палатином венгерским Иосифом. Замечательно выразившееся в этой пьесе, хотя и не вполне правильное, сознание отношений России к западнославянскому миру:

  Теките ж к праведницы гробу,
О Влах и Серб, близнец Славян!
И, презря сокровенну злобу,
Ее лобзайте истукан,
Клянясь пред всемогущим Богом
Сим нам и вам святым залогом,
Что некогда пред ним ваш меч
В защиту веры обнажится,
Чрез рвы и горы устремится
Вас к стаду нашему привлечь.
Одним бы солнцем греться нам!
  Не разделяет тех пространство,
В ком кровь, и ум, и дух один:
Славяно-русско-сербско царство —
Один со Венгром исполин;
И праведны ли те уставы,
Чтоб нас лишать одной державы?
Меж братьев нерушим союз:
Гроб Александры вкруг цветами
Осыпав и оплакав с нами,
Еще ли вы средь чуждых уз?

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница