6. Беседа любителей русского слова и «Арзамас»

По смерти Н.А. Львова в конце 1803 года около Державина образуется мало-помалу новый литературный кружок. Уже через год он в письме к Озерову упоминает об обществе приятелей, которое намеревалось рассмотреть трагедию «Эдип в Афинах». В конце 1805 года он пишет Дмитриеву, что похвальное слово Павла Львова Пожарскому и Минину читано было «в собрании авторов», которое одной серединой этого сочинения занималось от 7 часов вечера до часу ночи. Шишков в своих записках также упоминает о подобных собраниях, начавшихся, по-видимому, еще ранее; в них, кроме его самого, принимали участие Державин, М.Н. Муравьев, А.С. Хвостов и некоторые другие любители литературы.

В январе 1807 года молодой Жихарев, недавно приехавший в Петербург и посещавший этот кружок, записал в своем дневнике, что когда Державин представил его Шишкову, то этот «очень долго толковал о пользе, какую бы принесли русской словесности собрания, в которые бы допускались и приглашались молодые литераторы для чтения своих произведений, и предлагал Гавриле Романовичу назначить вместе с ним попеременно, хотя по одному разу в неделю, литературные вечера, обещая склонить к тому же А.С. Хвостова и сенатора И.С. Захарова, которых дома и образ жизни представляли наиболее к тому удобств. Державин чрезвычайно обрадовался этой идее и просил Шишкова как можно скорее устроить это дело».

Литературные вечера тогда же назначены были по субботам и должны были происходить поочередно у названных лиц; первая суббота и была у Шишкова 2 февраля 1807 года. Вот, собственно, отдаленное начало будущей Беседы. Все литераторы, представленные хозяину дома, имели право на этих вечерах читать свои труды, но кроме того положено было приглашать тех, которые каким-нибудь сочинением уже обратили на себя внимание, так как одною из главных целей этих собраний было приводить в известность наиболее замечательные произведения текущей литературы. Начавшиеся с этих пор собрания описаны подробно Жихаревым, который находился под особым покровительством Державина и иногда приезжал вместе с ним. На первом вечере у Шишкова собралось около 20 человек; тут были: Державин, Захаров, А.С. Хвостов, Карабанов, кн. Шихматов, Крылов, кн. Горчаков, флигель-адъютант Кикин, полковник Писарев, Лабзин, Тимковский, Павел Львов, молодой Корсаков, Язвицкий и Галинковский. Сначала долго рассуждали о кровопролитном сражении при Прейсиш-Эйлау, о котором известие пришло накануне. Наконец Державин, задумчиво ходивший взад и вперед по гостиной, напомнил, что пора бы и к делу приступить, и все уселись по местам. Между прочим прослушан был привезенный Державиным «Гимн кротости». Читал его Жихарев; похвалам не было конца. Тут же Крылов прочитал свою басню «Крестьянин и смерть».

Второй вечер был у Державина, и по его желанию Жихарев прочел его новые стихи «На выступление в поход гвардии», хотя и очень не полюбившиеся чтецу. Поэма князя Шихматова «Пожарский, Минин и Гермоген», читанная Шишковым, поражала слушателей множеством прекрасных стихов и богатством рифм, в которых автор тщательно избегал употребления глаголов. Чтения закончил после ужина известный своим остроумием флигель-адъютант Марин, только что приехавший с известием, что государь скоро отправляется в армию: он прочел стоя свои стихи на современные события. Крылов, который перед тем с лукавой улыбкой прислушивался к спору о том, что лучше: драгая или дорогая, не прочел ничего, как его ни просили, — извиняясь, что нового не написал, а старое читать не стоит.

Вечер у Захарова не похож был на литературный: тут были сенаторы, обер-прокуроры, камергеры и даже сам главнокомандующий столицы Вязмитинов, приглашенный, впрочем, как автор изданной им когда-то оперетки и отличавшийся необыкновенной любезностью. Державин долго и с жаром разговаривал с двумя сенаторами и потом, живо обратясь к обер-прокурору Политковскому, вдруг спросил его: «Да за что ж, Гаврила Герасимович, вы мучите человека? Вот я сейчас просил Дмитрия Ивановича (Хвостова) и князя (Салагова) поскорее кончить дело этого несчастного Ананьевского: они ссылаются на вас, что вы предложили потребовать еще какие-то новые от палат справки, но ведь справки были давно собраны все; если же нет, то зачем не потребовали их в свое время?» Политковский извинялся, уверяя, что дело Ананьевского скоро кончено будет. — «Кончено будет! — возразил Гаврила Романович. — Но покамест он и с детьми может умереть с голоду». — «Мне стало понятно, — заключает Жихарев, — отчего многие не любят Державина».

Во время одного из чтений некоторые стихи подали повод к замечаниям о словах, вроде того, что нельзя сказать деревня милая, так как этот эпитет будто бы может прилагаться только к одушевленным предметам. Слушая такие умные рассуждения, Державин на какой-то вопрос одного из своих соседей отвечал: «Так себе, переливают из пустого в порожнее».

У графа Хвостова Гнедич, явившийся в первый раз на таком вечере, читал свой перевод александрийскими стихами 7-й песни Илиады и всех привел в восхищение. В числе слушателей был и Оленин. Через неделю Гнедич же прочел у Шишкова 8-ю песнь Илиады. При этом он так напрягал свой голос, что можно было бояться за его грудь; «еще несколько таких вечеров, — говорит Жихарев, — и он, того и гляди, начитает себе чахотку».

На втором вечере Державина, 23 марта, был между гостями министр народного просвещения гр. Завадовский. Он говорил о войне и о намерениях государя достигнуть общего мира; но сам мало надеялся на осуществление этих планов по ненависти, какую к нам питают западные державы, и их постоянному старанию мешать России в ее внутреннем развитии. В то время много толков возбуждал известный своими подделками древних рукописей Селакадзев. Державин очень интересовался его коллекциями редкостей, и, несмотря на заверения Оленина о их подложности, выражал желание ознакомиться с ними. Это желание было действительно исполнено им, но гораздо позже, именно в 1810 году. Селакадзев жил в Семеновском полку. Однажды Державин, после бывшего у него обеда, отправился туда вместе со своими гостями Шишковым, Мордвиновым, Дмитриевым и Олениным; вперед поехали молодые люди Жихарев и Корсаков, чтобы предупредить мнимого антиквария о приезде важных посетителей. Внимание Державина особенно привлекали так называемые новгородские руны: он сделал из них несколько выписок, которые после и включил в свое «Рассуждение о лирической поэзии».

Последний литературный вечер в эту весну был 4 мая у А.С. Хвостова; тут был между прочим столь известный своими остротами и шутками Сергей Лавр. Львов, некогда адъютант Потемкина; он рассказал много забавного из своих воспоминаний: Шишков и Державин хохотали до упаду. Тут же Крылов увлек всех чтением своей новой басни «Пустынник и Медведь». Державин уже собирался в свою Званку и выражал Жихареву намерение заняться на досуге описанием сельской своей жизни, что он потом и исполнил в стихотворении, посвященном Евгению. «Лира мне больше не по силам, — говорил он, — хочу приняться за цевницу». Через несколько дней Жихарев записал в своем дневнике: «Г. Р. уезжает завтра и что-то очень невесел; впрочем, говорили, что он и всегда таков перед отъездом, потому что не любит суеты, неразлучной со сборами в дорогу».

Жихарев вскоре уехал из Петербурга, и мы не имеем сведений о дальнейших собраниях этого литературного круга. Но что они продолжались, видно как из переписки Державина, так и из свидетельства Аксакова в его «Воспоминаниях о Шишкове», у которого, по его словам, в 1809 и 1810 годах собирались литераторы и кое-что читали. Кроме названных прежде лиц, тут стал являться с 1810 г. Дмитриев, назначенный министром; тут бывали и простые любители, как, напр., Н.С. Мордвинов, М.М. Бакунин и граф А.С. Строганов. Иногда собирались и у Державина: в одном письме к Гнедичу он приглашает его на обед, чтобы прочесть «охотникам» перевод расиновой «Федры», а также «что-нибудь из Илиады».

Из этих-то чтений перед небольшим обществом гостей возникла идея публичных литературных собраний, которая и привела к основанию Беседы. По собственному сознанию Шишкова первую мысль обратить домашние собрания в общественные подал «приехавший из Москвы князь Голицын, разумевший более по-французски, нежели по-русски». «Предложение сие нам понравилось», — говорит Шишков. Борьба из-за старого и нового слога продолжалась: понятно, что он рад был создать себе новое орудие против своих противников, становившихся более и более опасными. Главного пособника нашел он в податливом Державине, который для этой цели радушно открыл залу в своем доме. «Дом Державина, — по замечанию Уварова, — сделался важным двигателем тогдашней литературной деятельности». О постепенном развитии плана учреждения такого литературного общества мы читаем любопытное известие в одном письме Гнедича, который сначала играл в этом кругу какую-то нерешительную роль. Вот что он писал 2-го января 1811 года Капнисту, издеваясь над возникавшим обществом: «У нас заводится названное сначала Ликей, потом Атеней, и наконец Беседа — или Общество любителей российской словесности. Это старая Российская академия, переходящая в новое строение; оно есть истинно прекрасная зала, выстроенная Гаврилом Романовичем при доме. Уже куплен им и орган и поставлен на хорах; уже и стулья расставлены, где кому сидеть, и для вас есть стул; только вы не будете сначала понимать языка гг. членов. Чтобы в случае приезда вашего и посещения Беседы не прийти вам в крайнюю конфузию, предуведомляю вас, что слово проза называется у них говор, билет — значок, номер, — число, швейцар — вестник; других слов еще не вытвердил, ибо и сам новичок. В зале Беседы будут публичные чтения, где будут совокупляться знатные особы обоего пола — подлинное выражение одной статьи устава Беседы».

Право читать в публичных собраниях предоставлялось каждому, хотя бы он и не был членом Беседы. Державин не только предложил для чтений свои дом («затейливый и своеобразный», по выражению Стурдзы), но и принял на себя все расходы, какие по обществу могли понадобиться; для заведения же при нем библиотеки он пожертвовал книг на 3600 руб. Собрания должны были происходить в осеннее и зимнее время по одному разу в месяц, и кроме того предполагалось основать повременное издание, в котором печатались бы и труды посторонних лиц. Беседа должна была состоять из 24-х действительных членов и из членов-сотрудников. Для соблюдения порядка в чтениях она разделялась на четыре разряда, каждый с шестью членами, считая и председателя; разряды должны были собираться по очереди. В каждом торжественном заседании, председателю очередного разряда вменялось в обязанность прочесть написанную им главную статью, после чего могли читать и другие, но не иначе как с предварительного одобрения всего общества, и притом с тем, чтобы каждый раз чтения продолжались не более двух или двух с половиною часов. Составленный Шишковым на этих основаниях устав Беседы представлен был через министра народного просвещения, графа Разумовского, на высочайшее утверждение и одобрен государем, причем повелено объявить обществу монаршее благоволение «за сие полезное намерение». Открытие Беседы и первое чтение последовали 14-го марта 1811 года; присутствовало до двухсот лиц обоего пола. Ждали государя, и Державин приготовил на этот случай особый гимн «Сретение Орфеем Солнца», положенный на музыку Бортнянским, но император не приехал.

Состав Беседы при ее основании был следующий:

1-й разряд. Председатель Шишков. Члены: Оленин, Кикин, князь Д.П. Горчаков, князь С.А. Шихматов и Крылов.

2-й разряд. Председатель Державин. Члены: И.М. Муравьев-Апостол, граф Хвостов, Лабзин, Д.О. Баранов и Ф.П. Львов.

3-й разряд. Председатель А.С. Хвостов. Члены: князь Б.Вл. Голицын, кн. Шаховской, Филатов, Марин и П.И. Соколов (секретарь Российской академии).

4-й разряд. Председатель Захаров. Члены: Г.Г. Политковский, Дружинин, Карабанов, Писарев и П.Ю. Львов.

Над председателями во главе каждого разряда были поставлены еще попечители, именно: 1) гр. Завадовский; 2) Н.С. Мордвинов; 3) гр. А.К. Разумовский и 4) И.И. Дмитриев, все министры: три настоящие (2, 3, 4) и один — бывший (1).

В члены-сотрудники избраны были молодые литераторы, подававшие надежды или умевшие снискать расположение старших. Между ними находились В.Ф. Тимковский, А.Б. Ермолаев, Станкевич, Н.И. Ильин, Судовщиков и Корсаков. Князь Вяземский, принадлежавший к противоположному лагерю, презрительно видит в них «род служек и послушников в этом литературном монастыре». Наконец Беседа имела и почетных членов; к числу их принадлежали: преосвященные Евгений и Амвросий; граф А.С. Строганов, Ростопчин, Козодавлев, Сперанский, Магницкий, Уваров и др. высокопоставленные лица; литераторы: Озеров, Капнист, Карамзин, Николев (какое смешение!), актер Дмитревский и три девицы: княжна Урусова, А.П. Бунина и Волкова.

Через два года состав Беседы представлялся уже в несколько измененном виде. Завадовский умер в 1812 году, и место его занял В.С. Попов; из почетных членов выбыл удаленный из Петербурга Сперанский, заменил его Новосильцев; прибавились имена Сестренцевича и архимандрита Фотия. Между сотрудниками явились также новые лица: Жихарев (впоследствии перешедший из Беседы в «Арзамас»), Греч, Востоков и др.

Странным может показаться, что не только между действительными членами, но и между сотрудниками Беседы не встречается имени Гнедича. Из переписки его с Державиным оказывается, что это было следствием происшедшего между ними недоразумения. В декабре 1810 года Державин, думая что Гнедич уже приглашен Шишковым к участию в Беседе, просил его к себе. Гнедич отговорился нездоровьем; Державин повторил свою просьбу, приглашал его в свой разряд и очень настойчиво советовал не отказываться. Гнедич отвечал, что «нездоровье лишает его удовольствия приехать для переговоров по словесности, ему неизвестных, которые, производясь таким количеством приглашаемых особ, ни его отсутствием не расстроятся, ни его присутствием не получат лучшего успеха». Державин продолжал уговаривать его, представлял, что участвовать в Беседе ему будет нетрудно: «Через три месяца раз прочесть что-либо, не токмо свое сочинение, но и чужое, кажется нетрудно. Вы познакомитесь с первыми людьми в империи и нигде лучше талантов своих открыть не можете, как тут. Когда повыздоровеете, пожалуете ко мне; то объяснится вам весь порядок, как Атеней наш будет действовать. Если вы согласны, то подпишите на приложенной бумаге при 9-м № свое имя и возвратите мне оную с сим же посланным».

Любопытен колкий ответ оскорбленного в своем самолюбии молодого литератора. «Из записки о занятиях второго разряда вижу, — писал Гнедич, — что все гг. составляющие отделение именуются членами; на пакетной надписи наименован я просто сотрудником. — Всякий член общества есть сотрудник оного; но не всякой сотрудник может почесться членом. — Когда общество составляется не по жребию, не по чинам, но по избранию, то и натурально, что всякой избранный смотрит на достоинство места, какое дается ему. Из порядка, каким написаны имена гг. членов 2-го разряда, я заключаю, что они расставляются по чинам. Отдавая всю справедливость и уважение заслугам по службе, я тогда только позволю себе видеть имя свое ниже некоторых господ, после каких внесен я в список, когда дело будет идти о чинах. Так как ваше в.-пр. позволили мне иметь честь именоваться вашим сотрудником, то я, умея ценить честь сию, и прошу позволения видеть себя как в списке гг. членов, так и в других случаях по бумагам Атенея под именем член-сотрудник его высокопревосходительства Державина. Когда ж сие покажется непристойною отличительностью, то я приму на себя обязанности Атенея просто под именем члена, но не сотрудника. — Если ж на это или не дадут согласия гг. члены, или не буду я вправе по моему чину, то в обоих случаях мне ничего не остается, кроме заслуживать еще и лучшее о себе мнение, и больший чин».

До какой степени такая смелость раздражила запальчивого поэта, видно из следующих строк Гнедича, писанных через несколько месяцев после того к Капнисту: «Здешняя Беседа доблестно подвизается; о некоторых ее подвигах можете читать в «Вестнике Европы», а о прочих пером не написать: Гаврила Романович, съехавшись один раз со мною у князя Бор. Голиц., выгнал меня из дому за то, что я изъявил нежелание быть сотрудником общества. Не подумайте, что сказка, — существенное приключение, заставившее в ту минуту думать, что я зашел в кибитку скифа». Позднее, однако, Гнедич помирился с Беседой, как показывают напечатанные в ее «Чтении» отрывки из его переводов Илиады и переписка его с Уваровым о греческом гекзаметре. К «Арзамасу» он также не примкнул и остался вне обоих обществ. Место, приготовленное для Гнедича в ряду сотрудников Беседы, занял автор комедий Ильин, человек совсем другого закала. На предложение вступить в это звание он отвечал, что глубочайшее почтение побуждает его совершенно «вручить себя» Державину; «членом ли сотрудником быть мне в Беседе, — писал он поэту, — или чем иным, лишь бы только согласно с волею вашего высокопревосходительства; я все то вменяю себе в особливую честь».

Состав Беседы показывает, что в действительные члены ее принимались только люди известного положения и возраста; общий характер ее был бюрократический; кажется, в самом устройстве ее взят был за образец Государственный совет, с 1810 года состоявший из четырех департаментов, отчего и басню Крылова «Квартет» применяют к обоим учреждениям. Вероятнее, однако, что она написана на Беседу, которую баснописец знал не издалека и над которой любил подтрунивать так же, как и над родною ее сестрой, Российской академией, осмеянной им в басне «Парнас». Выше, в описании дома Державина, мы упомянули, что для собраний Беседы в нем отведена была зала, или галерея в два света: по словам очевидца, это была «зала средней величины, обставленная желтыми, расписанными под мрамор, красивыми колоннами и казавшаяся еще изящнее при блеске роскошного освещения». Посередине ее стоял длинный, покрытый зеленым сукном стол, вокруг которого на креслах располагались члены Беседы и участвовавшие в чтениях лица. Вдоль стен были расставлены уступами, для посторонних посетителей, кресла меньшего размера, — «ряды хорошо придуманных седалищ», говорит Стурдза. Посетители впускались по разосланным наперед билетам. Не только члены, но и гости собирались в мундирах и орденах, дамы же в бальных платьях. В особенных случаях бывала и музыка с хорами, которые сочинял Бортнянский нарочно для Беседы. В конце января 1812 года в одном из публичных собраний общества присутствовали все члены синода, кроме митрополита (Амвросия Подобедова), который не мог быть по болезни и заранее предупредил о том Державина через синодального обер-прокурора князя А.Н. Голицына. В числе этих духовных лиц был и священник Державин, известный стихотворною полемикой со своим знаменитым однофамильцем. По свидетельству В.И. Панаева, посещавшего Беседу в Великом посту 1816 года, ее торжественные собрания «в полном смысле могли назваться блестящими. Многочисленная публика наполняла ярко освещенную залу. Между государственными сановниками и первенствующими генералами были тут граф Витгенштейн, гр. Сакен, гр. Платов, которого маститый хозяин встретил с каким-то особенным радушием. На последнюю беседу ждали государя. Но когда все заняли свои места, вышел в залу с.-петербургский главнокомандующий, гр. Вязмятинов, и объявил Державину, что государь, занятый полученными из-за границы важными депешами, к сожалению, приехать не может.

Тогда началось чтение, и все вскоре поняли истинную причину отсутствии государя: член Беседы Политковский произнес ему похвальное слово! Не говоря уже о том, что оно было плохим подражанием Плиниева слова Траяну, возможно ли было ожидать, чтобы тот, кто постоянно уклонялся от похвал целого света, согласился выслушать их лицом к лицу от доморощенного оратора, говорившего битый час?»

Публичным собраниям, бывавшим раз в месяц, предшествовали предварительные, частные или домашние заседания. Вот образчик повесток, рассылавшихся к членам перед собраниями. Это черновая своеручная записка Державина: «Беседе публичной любителей российской словесности положено быть в будущий четверг, т. е. сего марта 30 дня, в обычном часу; а перед тем во вторник, т. е. 28 числа в 7 часов после обеда, благоволят гг. председатели и члены собраться в дом Державина для экономического распоряжения: 1) о издержках; 2) какие пьесы кому читать и прочее».

Высокопоставленные лица приглашались иногда особыми именными повестками. Так В.С. Попову 3 января 1814 года послана была следующая записка: «Державин честь имеет известить его в.-пр. В.С. Попова, что назначенное чтение публичное в Беседе любителей русского слова 27 числа минувшего декабря, отмененное по жестокой стуже, ныне вновь назначается в наступающую среду, т. е. сего января 7 числа, в обыкновенном часу после обеда, если стужа не превзойдет выше 17 градусов».

В мае того же года Оленин просил у Державина позволения иметь на другой день в доме его предварительное собрание 1-го разряда для прочтения заготовленных пьес, а через неделю сообщил ему такую же просьбу от имени князя Шихматова.

Статьи и стихи, присылавшиеся в Беседу для публичного чтения, предварительно сообщались членам ее на рассмотрение и с этою целью передавались из одного разряда в другой. В бумагах Державина сохранились замечания, сделанные разными лицами по поводу проходивших через руки их сочинений.

С учреждением Беседы связана была мысль издавать ее чтения за каждое публичное собрание, присоединяя к ним иногда и труды, не читанные в заседаниях. «Чтение в Беседе любителей русского слова» выходило в неопределенные сроки книжками, содержавшими от 5 до 9 листов. Первая вышла весной 1811 года, последняя — 19-ая — в апреле 1815-го. Печатанием «Чтения» заведовал Шишков, в отсутствии же его, когда он в качестве статс-секретаря сопровождал государя в его путешествиях, А.С. Хвостов. Печаталось издание тщательно, но весьма неизящно, — на плохой то желтоватой, то синей бумаге. В 1814 году не вышло ни одной книжки его. Когда Шишков в 1813 г., возвратясь из-за границы, занял место президента Российской академии, то Д.В. Дашков писал князю Вяземскому: «Шишков, сделавшись президентом академии, хочет соединить с нею Беседу, а Державину это очень неприятно». Известно, что Беседа еще несколько лет продолжала свое отдельное существование. Заметим мимоходом, что перед тем, по случаю смерти прежнего президента Нартова, тогдашний министр народного просвещения граф А.К. Разумовский предлагал Державину принять на себя временное управление Российскою академией, но Державин отказался, ссылаясь на свою старость и привычку проводить летние месяцы в деревне. После взятия Парижа и возвращения императора Александра в Петербург торжественные собрания Беседы утратили большую долю своего прежнего интереса и значения, потому что тогда их уже не оживляло патриотическое чувство, которому Беседа была обязана некоторым блеском в начале своего существования. По словам Вигеля, Шишков утверждал, что самое учреждение ее было делом патриотическим, вызванным необходимостью противодействовать наплыву чужеземных элементов, уже достигшему неблаговидных размеров.

Это-то направление придало некоторую занимательность и первым книжкам «Чтения в Беседе», вообще отличающегося скудостью и бесцветностью содержания. Большинство статей и стихов, входивших в состав их, доказывает только бездарность авторов и ребяческое отношение к науке и искусству. Патриотическим настроением отличались особенно чтения Шишкова. Первое собрание Беседы открылось его речью о богатстве русского языка и литературы, о любви к отечественному языку как необходимом условии успехов его; способствовать к развитию этой любви — цель учреждения Беседы. Основная мысль речи выражена в следующих словах: «Похвально знать чужие языки, но непохвально оставлять для них свой собственный. Язык есть первейшее достоинство человека, следовательно, свой язык есть первейшее достоинство народа. Без него нет словесности, нет наук, нет просвещения. Но каким средством может процветать к возвышаться словесность? единственным: когда все вообще любят свой язык, говорят им, читают на нем книги; тогда только рождается в писателях ревность посвящать жизнь свою трудам и учению». Жаль только, что члены Беседы доставили публике слишком мало таких трудов, которые бы могли действительно возбуждать любовь к родному языку и к чтению писанных на нем книг.

И. А. Крылов

Еще сильнее выразилось патриотическое одушевление Шишкова в его «Рассуждении о любви к отечеству», читанном в Беседе осенью 1811 года. Замечательно собственное его признание, что он, написав эту речь, сперва не смел прочесть ее; наслышавшись о преобладании над нами французского двора и грубом чванстве Наполеонова посла Коленкура, а притом зная и неблаговоление к себе государя, он опасался, чтобы ему «не поставили в какое-нибудь смелое покушение — без воли правительства возбуждать гордость народную», или чтобы толки по поводу этого чтения не увеличили еще царского гнева против автора. «В сем страхе, — говорит он, — потребовал я, чтоб чтение определено было согласием всех четырех разрядов Беседы. Все согласились подписать. День настал. Собрание было многолюдное. Я старался читать вразумительно, ясно». Чтение произвело сильное впечатление; слух о нем дошел до государя и послужил поводом к тому, что Александр, призвав Шишкова к себе, поручил ему написать манифест о рекрутском наборе и затем, назначив его государственным секретарем, взял с собою в путешествие для составления и других подобных воззваний, которые поднимали бы народный дух своим патриотическим тоном и красноречием. Во второй речи своей Шишков говорит, между прочим, о необходимости национального воспитания, — «отечественного, а не чужеземного». К тому же разряду трудов можно отнести чтения Шишкова о Феофане и Кантемире и статью некоего Филатова «о несправедливых суждениях иноплеменных писателей касательно России». В этой статье автор, приведя неблагоприятные отзывы о России Кондильяка и Милло, старается доказать, что она издревле имела законы и словесность, и для этого ссылается на Левека, Болтина и Шлецера. Наконец, в этом отделе чтений особенное внимание обращает на себя письмо архимандрита (впоследствии московского митрополита) Филарета к Оленину «о нравственных причинах успехов наших в отечественной войне». Изложив свои мысли об этих причинах, знаменитый святитель восклицает: «Ныне, благословенная Богом Россия, познай твое величие и не воздремли, сохраняя основания, на которых оно воздвигнуто!»

Вскоре после окончания войн с Наполеоном Греч в основанном им «Сыне отечества» заметил, что во второй половине 1812 и первой 1813 года не только не вышло в свет, но и не написано ни одной страницы, которая не имела бы предметом тогдашних происшествий. Говоря это, он, конечно, упустил из виду собрания Беседы, на которых читались по большой части безделки, не имевшие ни малейшего отношения к современности. В той же статье, однако, Греч признает заслугу Беседы в том, что во время застоя нашей литературы, продолжавшегося от 1808 до 1812 г., основатели этого общества позаботились о сближении, посредством его, отечественной литературы с публикою.

«В 1814 году, — замечает он далее, — наших литераторов занимал важный филологический вопрос — о переводе древних поэтов размером подлинника». Разработка этого вопроса происходила в собраниях Беседы и принадлежит к другому направлению, отличающему целый ряд трудов, напечатанных в ее издании. Это направление состояло в изучении древней классической литературы. И.М. Муравьев-Апостол переводил с комментариями Горация, А.С. Хвостов — Саллюстия, Галинковский — Вергилия и Овидия, наконец, Гнедич — Гомера.

В «Чтении Беседы» появилось знаменитое письмо Уварова к Гнедичу о переводе Илиады размером подлинника, и Беседа же служила посредницею в ученом споре, возникшем вследствие этого письма между Уваровым и Капнистом. Тут же находим любопытное доказательство, что гораздо ранее Гнедича другой, менее известный писатель употребил гекзаметр в переводе из древних: именно Галинковский в переводе Вергилия, причем он в пояснительном вступлении высказал те же мысли, какие мы находим в письме Уварова.

Наконец, особый отдел в «Чтении Беседы» могут составить басни Крылова, которых в восьми книжках помещено не менее 22. Они особенно оживляли собрания в доме Державина и всегда принимались публикою с восторгом. Тут в первый раз читаны были многие из самых знаменитых басен Крылова, например: «Осел и соловей», «Лжец», «Кот и повар», «Демьянова уха», «Щука и кот». Басня «Квартет», написанная вскоре после основания Беседы, в собраниях ее читана не была: тем вероятнее становится догадка о настоящем ее значении. Одна из читанных в Беседе, «Вельможа и философ», очевидно метила в особенности на гр. Хвостова. Вельможа (не Оленин ли?) между прочим говорит мудрецу:

    Как это? Что мы ни начнем
Суды ли, общества ль учены заведем,
    Ну, не успеем оглянуться,
  Как первые невежи тут вотрутся.
Неужли уж от них совсем лекарства нет? —
  Не думаю, — сказал мудрец в ответ. —
И с обществами та ж судьба, сказать меж нами,
    Как с деревянными домами. —
Как? — Так же! Я вот свой достроил сими днями:
  Хозяева еще в него не вобрались,
  А уж сверчки давно в нем завелись.

Зная отношения между Крыловым и графом Хвостовым, трудно усомниться в верности нашего предположения, хотя, впрочем, в Беседе было и несколько других членов того же сорта. Известно, что Хвостов, считая себя по таланту ничем не ниже Крылова, не мог равнодушно переносить успехов его и не пропускал случаев мстить ему за колкие насмешки. Уже вскоре после учреждения Беседы он просил у Державина позволения прочесть в предварительном собрании какое-то стихотворение свое «на Обжоркина», без сомнения, разумея под этим именем Крылова. Это было, вероятно, «Послание к Гнедичу», впоследствии напечатанное в собрании сочинений гр. Хвостова. Здесь есть тирада, так начинающаяся:

Обжоркин каждый день для всех твердит одно,
Что вкусный был обед и вкусное вино.

Крылов в кругу литераторов известен был, между прочим, своею слабостью к хорошему столу, почему и Батюшков сказал о нем:

Крылов, забыв житейско море,
Пошел обедать прямо в рай.

Басня «Вельможа и философ», как кажется, и была ответом на пасквиль графа Хвостова.

Другой член Беседы, с которым граф Хвостов жил не в ладах, был родственник и однофамилец его, Александр Семенович, председатель 3-го разряда. Чтобы свести с ним литературные счеты, неутомимый стихотворец написал для чтения в Беседе послание к Стамбулову (А.С. был некогда нашим поверенным в делах при Оттоманской Порте). Но Державин, получив эти стихи, возвратил их автору от имени своего разряда с просьбой «уволить его (Державина) от таких сочинений, где чья-либо уязвляется честь». Вместе с тем он выразил сожаление, что по неосторожности принял и первую его сатирическую пьесу — на Обжоркина; друзьям же своим объяснял он, что послание к Стамбулову «было возвращено не с иным чем, как только чтоб не раздувать больше вражды между однофамильных стихотворцев». Граф Хвостов так обиделся, что несколько месяцев был в ссоре с Державиным и даже намеревался выйти из Беседы.

Некоторые литераторы, уже пользовавшиеся почетным именем, как напр., названный А.С. Хвостов, также Марин и кн. Горчаков, ничего не прибавили к своей репутации теми немногими статейками и стихами, которые поместили в «Чтении». В послании Марина к М.М. стоит отметить очень ясную выходку против Карамзина:

  ...Займусь наукою знать самого себя,
И впрямь, что нужды мне в дела других мешаться?
На свете может всяк, чем хочет, заниматься.
Пускай наш Ахалкин стремится в новый путь
И, вздохами свою наполня томну грудь,
Опишет, свойства плакс дав Игорю и Кию,
И добреньких славян, и милую Россию.

Между стихотворениями самого Державина, читанными в Беседе, нет ни одного особенно выдающегося; все это лишь слабые отголоски прежней его лиры. В это время он занимался преимущественно своим «Рассуждением о лирической поэзии», которое и печаталось постепенно в «Чтении», но осталось неоконченным. Знаменитый лирик на склоне дней как будто захотел раскрыть современникам и потомству тайну своего творчества, объяснить правила, которым следовал в поэзии. Подобные труды по теории литературы и вообще искусства были в духе того времени. Это была эпоха господства эстетики, наступившая перед началом нового периода поэзии. Сам Державин имел как бы предчувствие этого периода, ознаменованного освобождением от школьных форм. В этом-то настроении и он уже говорил в письме к Евгению: «Педантские разделы лирических стихотворений я не очень уважаю, но чтобы не поднять всю араву школ на себя, несколько только касаюсь». Мы уже прежде упомянули о его мысли делить поэзию по особенностям ее представителей: «у каждого гения есть своя собственность», — замечал он; мы привели также возражение Евгения против этой мысли. Приемы, какие престарелый поэт употреблял при составлении своего «Рассуждения», собирая предварительно материалы для него и обрабатывая их, доказывают, что он еще и теперь умел с энергией вести даже непривычный для него труд. Между прочим, он перечитал всего Ломоносова, делая на полях заметки о тех достоинствах, примерами которых могли служить поражавшие его стихи. Справляясь с другими писателями, он хотел быть самостоятельным в своей теории и издевался над «правилами нынешней модной эстетики». По мере того как писалось его «Рассуждение», он посылал свою рукопись на просмотр Евгению и по его замечаниям исправлял или дополнял ее, не всегда, однако, безусловно принимая его указания. Так однажды он отвечал на критику Евгения: «скажу по правде, что иные заметки ваши мне не очень нравятся, ибо, кажется, вы не так-то справедливо судили». По совету Евгения, он собирался издать свое «Рассуждение» отдельною книжкой, но не успел этого сделать. Последняя, 19-я книжка «Чтения Беседы» была одобрена цензором 26-го марта 1815 года, но собрания Беседы продолжались еще и в следующем году, почти до отъезда Державина в деревню, как можно было видеть из приведенного выше рассказа Панаева, посещавшего их в Великом посту этого года, последнего в жизни поэта.

Можно сказать, что Беседа только и держалась блеском нескольких крупных имен, особенно же Державина, Шишкова и Крылова. Второстепенною известностью из числа ее членов пользовались Марин, А. Хвостов, Оленин, Муравьев-Апостол, князь Шаховской и Милонов. Одна из главных целей Беседы — посредством публичных чтений обращать общее внимание на возникающие таланты — осталась, разумеется, не достигнутою по той простой причине, что таковых в рядах беседников (как Карамзин называл членов Беседы) не явилось. То, что было в тогдашней литературе более свежего и даровитого, держалось Карамзина и, конечно, не могло сочувствовать партии, которая необыкновенный успех его объясняла тем, что «временная слава возрастает от некоторого стечения обстоятельств, от случайного расположения умов и часто от размножения пустых голосов, повторяющих один другого». Шишков и его приверженцы были так слепы, что не придавали серьезного значения действию, произведенному на все образованное общество «Письмами русского путешественника» еще в конце прошлого века и «Вестником Европы» в начале нынешнего. Тем не менее слава Карамзина как самого даровитого и увлекательного писателя была так велика, что учредители Беседы не могли не выразить своего уважения к нему и, несмотря на его отсутствие как московского жителя, избрали его в почетные члены своего общества. Дмитриев, тогда уже министр, получил в нем звание попечителя. Но еще за несколько лет до того Жихарев, посещая Шишковские вечера и удивляясь равнодушию, с каким участники их смотрели на московских литераторов, говорил: «из москвичей один И.И. Дмитриев здесь в почете, да и то разве потому, что он сенатор и кавалер, а Карамзиным восхищается один только Гаврила Романович и стоит за него горою». О Мерзлякове, Жуковском и Василии Пушкине эти господа едва слыхали. Захаров, толковавший беспрестанно о грамматике, отзывался о них как об учениках, а между тем покровительствовал разным Станевичам, Львовым, Щулепниковым и т. п. Литературный кружок Шишкова не читал даже сочинений Жуковского. За ужином у Державина Шишков рассказывал, что Логин Ив. Кутузов читал ему в удачном переводе своего брата (Павла Ив.) Грееву элегию «Сельское кладбище». Присутствовавшие не хотели верить Жихареву, когда он заметил, что эту самую элегию гораздо ранее и лучше перевел Жуковский. В доказательство он вызвался прочесть этот перевод наизусть. «Так, пожалуйста, нельзя ли тотчас же?» — подхватил нетерпеливый Державин. По окончании чтения все смотрели на Жихарева как на человека, сделавшего любопытное открытие: мелодические стихи московского поэта не могли не произвести впечатления.

Один Карамзин был слишком хорошо известен почитателям Шишкова, которые потому и старались уронить его своими насмешками. С этою целью Шаховской еще в 1807 г. вывел его на сцену в комедии «Новый Стерн» под именем князя Пронского. Когда возникла Беседа, Дмитриев писал ему о выходках, которые в ней позволяли себе против него. «О Беседе шишковской слышал я, — отвечал Карамзин. — Желаю ей успеха, но только в добре. Для чего сии господа не хотят оставить меня в покое? Впрочем, мое правило не злиться».

В.Л. Пушкин, горячо преданный Карамзину, написал к Жуковскому послание, направленное против Шишкова и его партии. Тут он между прочим говорит:

Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо.
Я, признаюсь, люблю Карамзина читать,
И в слоге Дмитрову стараюсь подражать...

Кончается пьеса стихами:

В славянском языке и сам я пользу вижу,
Но вкус я варварский гоню и ненавижу.
В душе своей ношу к изящному любовь;
Творенье без идей мою волнует кровь.
Слов много затвердить не есть еще ученье;
Нам нужны не слова, нам нужно просвещенье.

Князь Шаховской решился отплатить автору за своих друзей, но вместо прямого ответа пародировал эти стихи в своей комической поэме «Расхищенные шубы», которая печаталась в «Чтении Беседы»; в ней много намеков и на других литераторов противного лагеря, на Карамзина, на Блудова. Кроме того, Шаховской в 1815 году написал комедию «Липецкие воды», в которой осмеял Жуковского в лице балладника Фиалкина. Все это произвело жаркую полемику в журналах и послужило поводом к тому, что когда в этом самом году Жуковский переселился в Петербург, то литературные друзья его на своих сходках завели обычай потешаться насчет Беседы, поражать ее оружием шутки и насмешки. Таково было начало знаменитого общества, получившего название Арзамасского. В этом кругу видную роль играли будущие министры: Блудов, Дашков и Уваров. Первый, несмотря на родство с Державиным и на старинную приязнь отца своего и дяди с поэтом, сделался одним из самых деятельных членов нового союза против Беседы. Дашков давно уже заявил себя талантливым борцом в защиту нового слога. Уваров, хотя и почетный член Беседы, охотно изменил ей, тем более что также задет был Шаховским в комедии «Урок волокитам»; по своему положению в свете и в служебной иерархии он приобрел большое значение в «Арзамасе». Карамзин, приехав в Петербург со своей «Историей» в начале 1816 г., с огромным восторгом был принят в это общество как почетный член его, и в письмах своих к жене с любовью и уважением отзывался об «арзамасцах». В то же время он говорил Державину: «Гаврила Романович! Не верьте беседникам».

Но мы должны возвратиться несколько к предшествовавшему времени, чтобы взглянуть на постепенное развитие «Арзамаса». По поводу полемических статей в прозе и эпиграмм на Шаховского, являвшихся в журналах 1815 г., Жуковский осенью этого года писал к родным в Белев: «Теперь страшная война на Парнасе. Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше было бы когда бы и все молчали». Особенного рода выходку против автора «Расхищенных шуб» придумал Блудов. Он написал от лица Шаховского юмористически-напыщенное «Видение в некоторой ограде, изданное обществом ученых людей», разумея под оградою Беседу. С этой пародией он соединил воспоминание из недавнего путешествия своего в Арзамас, близ которого находилось его имение. Сочинение сопровождалось письмом якобы от одного арзамасского литератора. В письме рассказывалось, что в арзамасском трактире собралось несколько местных литераторов. Узнав от трактирщика, что в соседней комнате остановился какой-то проезжий, они подошли к дверям и слышали как он, лежа в постели, декламировал свое «Видение». Он повторял его столько раз, что они заучили творение наизусть. В нем Шаховской рассказывал, как он после одного заседания Беседы, оставшись в опустевшей и уже темной зале дома Державина, подошел к окну, за которым бушевал ветер, и стал исповедовать тайные грехи свои (отношения к актрисе Ежовой). Разумеется, что и «Видение», и письмо остались не напечатанными; друзья позаботились, однако, чтобы это произведение дошло до Шаховского. Так образовалось Арзамасское общество; полное первоначальное название его было Общество арзамасских безвестных литераторов. Вигель говорит, что первое собрание было у С.С. Уварова 14 октября 1815 года по циркулярному приглашению, которое он разослал к друзьям своим. Впоследствии собрания бывали иногда и у Блудова. Секретарскую должность исполняли то Блудов, то Жуковский, отличавшийся своим юмором и изобретательностью на затейливые шутки; из различных его баллад были почерпнуты шутливые имена, присвоенные каждому члену, как то: Светлана был сам он; Ахилл — Батюшков; Кассандра — Блудов, Асмодей — Вяземский; Рейн — М.Ф. Орлов; Громовой — Жихарев; Чу — Дашков; Вот — Вас. Пушкин; Сверчок — А.С. Пушкин; Старушка — Уваров; Эолова арфа — А.И. Тургенев; Варвик — Н.И. Тургенев; Пустынник — Д.А. Кавелин и т. д.

Впрочем, «Арзамас» резко отличался от Беседы тем, что, по словам гр. Уварова, он не представлял собственно никакой определенной формы, никем не был утвержден, не имел ни устава, ни публичных собраний, и ничего от общества не издавал. Вместо закона он руководствовался обычаем: каждый новопринимаемый член должен был, по примеру того, что делалось во французской академии, произнести похвальное слово умершему; но так как в «Арзамасе» все бессмертны, то вступающий выбирает для первой речи своей одного из живых покойников Беседы или Академии заимообразно и напрокат. Основатели общества должны были равным образом, каждый в свою очередь, играть роль вступающих. Так Блудов сказал похвальное слово Захарову. «До сих пор, — писал Дашков к кн. Вяземскому в конце ноября 1815 года, — таких мертвецов отпето у нас пять, и Светлана (Жуковский) превзошла сама себя, отпевая петого и перепетого Хлыстова (т. е. Хвостова). То-то была речь! То-то протоколы!.. Очередной председатель у нас каждую неделю новый, и по именному указу, как в Академии, отвечает оратору пристойным приветствием, в котором искусно мешает похвалы ему с похвалами усопшему». При приеме Василия Пушкина соблюден был еще особенный обряд: новичка покрыли шубами, и он, лежа под ними, должен был выслушать несколько тирад из поэмы «Расхищенные шубы». Дашков сочинил на этот случай кантату, которую пели хором все «арзамасцы».

С каждым собранием общество более и более оживлялось. Вечер начинался тем, что прочитывали протокол предыдущего заседания, иногда написанный Жуковским в гекзаметрах; потом шутили, смеялись над противниками или по поводу явлений текущей литературы и кончали вечер ужином, редко без арзамасского гуся, изображением которого Жуковский хотел украсить герб общества. Однако и «Арзамас» существовал недолго — по свидетельству Блудова, года три, т. е. до 1818 года. После бракосочетания великого князя Николая Павловича в середине 1817 г. Жуковский, назначенный преподавателем русского языка к великой княгине, вместе с двором отправился осенью в Москву, и прерванные этим собрания «Арзамаса» впоследствии почти уже не возобновлялись. Блудов скоро уехал советником посольства в Лондон, Дашков — в Константинополь. Незадолго до отъезда Жуковского было одно из последних собраний «Арзамаса» (20-е) у С.С. Уварова, на Карповке (стало быть, летом). Из сохранившегося стихотворного протокола его видно, что шутка и праздное глумление начинали уже надоедать «арзамасцам», и что они задумывали придать более серьезный характер своему обществу, приняться за какое-нибудь дело. В уста Кассандры (Блудова) влагаются между прочим следующие слова:

Полно тебе, Арзамас, слоняться бездельником! Полно
Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев,
Сгорбясь, дурацкие шапки из пестрых лоскутьев Беседных:
Время проснуться!..
    ...Нас доселе сбирала беспечная шутка...
  Но что же? Она уж устала, иль скоро устанет!
Смех без веселости только кривлянье! Старые шутки —
Старые девки!..
Бойся же ты, Арзамас, чтоб не сделаться старою девкой.

Поэтому Блудов приглашал товарищей тесно соединиться для какого-нибудь дельного предприятия. М.Ф. Орлов в том же собрании предложил издавать «Арзамасский журнал» с политическим оттенком, но вместе с тем сознался, что программа его еще не составлена. Вслед за ним такую программу развил кн. Вяземский. Продолжение заседания и вместе характеристика собраний «Арзамаса» изображаются в последних стихах протокола:

    ...Совещанье
Начали члены. Приятно было послушать, как вместе
Все голоса слилися в одну бестолковщину. Бегло
Своим язычком работала Кассандра. Реин
Громко шумел; Асмодей воевал на Светлану; Светлана
Бегала взад и вперед с протоколом; впившись в Старушку,
Криком кричал Громовой, упрямясь родить анекдотец.
Арфа мурлыкала песни, Пустынник возился с Варвиком.
Чем же сумятица кончилась? Делом: журнал состоялся.

В том то и дело, что не состоялся. Года через два-три Уваров попробовал было возобновить «Арзамас» и однажды пригласил к себе остававшихся в Петербурге членов его, но и это не удалось: время его навсегда миновало.

Поэтически остроумный характер этого общества, даровитость и слава большей части членов его придали ему в глазах потомства какое-то особенное обаяние, которое еще увеличивается тенью, падающею на побежденную Беседу. Но едва ли можно принимать в точном смысле свидетельство Уварова, что «лица, составлявшие «Арзамас», занимались (в собраниях его) строгим разбором литературных произведений, применением к языку и словесности отечественной всех источников древней и иностранных литератур, изысканием начал, служащих основанием твердой, самостоятельной теории языка и прочим». Не говорил ли сам Жуковский: «Арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье»? Нельзя, конечно, отрицать, что общий дух «арзамасских шалостей» и тесный дружеский союз стольких талантов оказывали благотворное влияние на деятельность самих членов этого общества, а через них отчасти и на современную литературу, но в собраниях его исключительно господствовал, кажется, шуточный характер, как видно между прочим из приведенных выше стихов Жуковского, из рассказов гр. Блудова, кн. Вяземского и из писем Дашкова. Память об «Арзамасе» сохранилась только в предании; существовал он короткое время, собирался редко, а потому и не следует преувеличивать его значения.