3. Эпиграммы и басни Державина

В 1805 году граф Хвостов, печатавший в своем «Друге просвещения» хвалебные стихи в честь Державина, просил его дать в этот журнал что-нибудь из своих произведений.

Уклоняясь от появления в журнале, издававшемся очень небрежно и не пользовавшемся уважением публики, поэт отвечал, что так как он готовит полное издание своих «кропаний», то боится набить читателям оскомину. При этом он упомянул, что не мог отделаться от одного петербургского журналиста и передал ему «некоторую мелочь, по лоскуткам у него валявшуюся», т. е. надписи на разные случаи и несколько басен; в письме к гр. Хвостову он прибавил, что считает себя в этом роде весьма неискусным и тяжелым.

Хотя, действительно, этот отдел его стихотворений не представляет, вообще говоря, особенных достоинств, но так как он довольно обширен и притом не лишен исторического интереса, то мы должны несколько остановиться и на нем. В своем месте было уже замечено, что Державин с самого начала своей литературной деятельности писал иногда эпиграммы и басни. В позднейшее время, готовя полное собрание своих сочинений, он намерен был отвести целый том этому роду стихов, но не успел выполнить своего плана. Между рукописями его мы нашли две тетради, из которых одна содержала до 25 басен, а другая около 200 разных мелких сочинений, как-то эпиграмм, надписей к портретам, эпитафий и т. п. Они знакомят нас с разными подробностями тогдашней литературы, а также со взглядами поэта на некоторые современные лица и события. Из ранних стихотворений его в этом роде мы имели уже случай узнать его отношение к Сумарокову. Есть у него несколько эпиграмм и на других современных писателей. Особенно любил он потешаться насчет Николева, Струйского, графа Хвостова и бывшего сослуживца своего Эмина. С последним соперничал он когда-то в анакреонтической поэзии. Одну из таких пьес Эмин начал стихами:

Недавно в темну ночь,
Окончив день пристойно,
Прогнав заботы прочь,
Я спал себе спокойно.

По этому поводу Державин, сочинив впоследствии эпиграмму на комедию Эмина, кончил стихом:

Лишь день один в свой век
Умел провесть пристойно.

Николев, автор знаменитой в свое время трагедии «Сорена», издавший свои творения в пяти томах, напечатал в «Аонидах»

Карамзина в честь Петра Великого рондо, в котором каждый куплет начинался и оканчивался восклицанием «Петр велик!» Державин осмеял автора под именем кулика.

Двустишие:

По имени струя,
А по стихам болото.

относится к пензенскому помещику и литератору Струйскому, защитнику Сумарокова, заведшему в своем имении типографию для печатания собственных своих сочинений.

Переписываясь с графом Хвостовым, Державин сначала говорил ему любезности насчет его неутомимой и плодовитой музы, но вскоре, как мы видели, нашел нужным сдерживать его Пегаса, а позднее написал на него даже несколько эпиграмм. Племянник Суворова и благодаря этому родству камер-юнкер, а потом и граф, Хвостов еще с 90-х годов прошлого столетия начал предаваться метромании, печатая свои стихи в «Новых ежемесячных сочинениях» княгини Дашковой. В своих одах он тщился и, как ему самому казалось, успевал не уступать знаменитому лирику. Между прочим он также написал оду «Бог» и спрашивал Державина:

Как нравится тебе моя о Боге ода?

В эпиграмме, послужившей ответом на этот вопрос, Самохвалов хвастает, что хотя он не срисовывал описанного Горацием коня, а все-таки, —

Где быть бы голове, намалевал там хвост.

Как смотрел Державин на журнал «Друг просвещения», где ему так усердно курили фимиам, видно из эпиграммы его по случаю перемены в 1806 г. цвета обертки на книжках этого издания:

В одежде красной был в год прошлый сей журнал,
И просвещение нам суриком блистало;
    Но ныне голубым он стал:
Неужели нам вранье приятнее в нем стало?

Особенною картинностью и изобретательностью в описании разных неизящных образов и звуков отличается эпиграмма на Скрыплева (Хвостова), начинающаяся так:

Скрипит немазанна телега
В степи песчанистой без брега
И с золотом везет навоз...

Рядом с этой эпиграммой может быть поставлена другая, «На рифмоплета», также замечательная пластичностью выражений:

Видал ли, рифмоплет, на рынке ты блины
Из гречневой муки, холодные, сухие,
Без соли, без дрождей, без масла спечены,
И, словом, черствые и жесткие такие,
Что в горло могут быть пестом лишь втолчены?
Не трудно ль — рассуди — блины такие кушать,
Не казнь ли смертная за тяжкие грехи?
Вот так-то, рифмоплет, легко читать и слушать
    Увы! твои стихи.

Во время приятельских сношений с Державиным Хвостов успел вовлечь его даже в поэтическую с собой переписку, в которой лирика представляет Волхов, а собеседник его является под именем речки Кубры, омывавшей имение его во Владимирской губернии. В ответ на приветствия сиятельного стихотворца в «Друге просвещения» было напечатано «Послание Волхова к Кубре»:

  Напрасно, Кубра дорогая,
Поешь о славе ты моей;
Прелестна девушка младая!
Мне петь бы о красе твоей.
  Хотя угрюм и важен взором
И седина на волосах,
Но редко бурями и громом
В моих бушую я лесах.
  Я мирный гражданин, торговый,
И беспрестанно в хлопотах;
За старым караваном новый
Ношу лениво на плечах;
  Наполнен барками, судами,
На парусах и бичевой,
Я русских песен голосами
Увеселяю слух лишь свой...

Таким образом, мы видим, что литературные отношения Державина к гр. Хвостову были в разное время неодинаковы; по взаимной личной приязни обоих эти отношения были для первого довольно затруднительны и потому со стороны его не всегда искренни. Его эпиграммы на бездарного приятеля оставались, разумеется, в рукописи. Гораздо прямее были его отношения к двоюродному брату певца Кубры, Александру Семеновичу Хвостову, некогда сослуживцу Державина при князе Вяземском. Он принадлежал к одному литературному кружку со Львовым и Хемницером, сам писал очень немного, но слыл человеком с талантом и вкусом и был известен как острослов и эпикуреец. Когда однажды гр. Хвостов упрекнул его за леность, то он отвечал:

Лениться жребий мой, и жребий неизбежен:

Скажи, любезный друг, что в том, что ты прилежен?

Иногда однофамильцы не на шутку ссорились, как увидим ниже, когда речь будет о Беседе; теперь упомянем только о другом менее серьезном случае. Однажды между ними завязался спор о том, позволительно ли в русских стихах рядом с ямбом и хореем вставлять пиррихий, стопу, состоящую из двух слогов без ударения. Граф Хвостов, обвиняемый в употреблении его, справедливо приводил, что пиррихий неизбежен и часто встречается у всех наших поэтов, начиная с Ломоносова. Находя что он прав, Державин написал его противнику несколько шуточных стихов, в которых заметил, что граф

    Гордясь победою своей,
Пиррихьем вновь звучит, как скриплою телегой.

Александр Семенович Хвостов отвечал стихами же, хотя и плохими, но любопытными по выраженному в них взгляду на стихотворство его родственника; они кончаются так:

Желал бы только я, чтоб граф за сто красот
    И Ломоносова, и ваших
Один хоть путненький дал мыслям оборот
Во все течение своих лет и лет наших.

Державин очень дорожил советами Александра Семеновича и между прочим сообщил ему на просмотр в 1808 году свою трагедию «Ирод и Мариамна» при особом послании, на которое тот отвечал:

Державина прияв веленье,
Отнынь я критик и пиит;
Певца Фелицы одобренье
Кого, кого не возгордит?

В другой раз он так защищал нашего поэта от нападений критиков:

  Удары волн бывают ли ужасны?
Пигмеев замыслы Ираклу не опасны;
Дым Этны пламенной Олимп беспечно зрит;
Зоилов слабый крик Омира не страшит.
Певца Фелицы лавр средь дерзка вранов гласа
Растет и высится в честь росского Парнаса.

Есть у Державина, между прочим, эпиграммы на Кострова («Хмельнина») как переводчика Гомера, на Каченовского («надутого и хромоногого историка») и на Воейкова. Последний провинился тем, что вместе с Каченовским очень резко напал в «Вестнике Европы» на сочинение Станевича, одного из самых усердных поклонников Шишкова. Нельзя также оставить без внимания эпиграмм Державина на Карамзина (о чем уже было упомянуто) и на Жуковского (по поводу ссоры, о которой будем говорить позднее), а рядом с ними — и саркастического ответа его на следующий отзыв Сергея Глинки, напечатанный в «Русском вестнике» 1809 г. по поводу нового издания сочинений нашего поэта: «В третьей части находятся анакреонтические оды, бывшие уже в печати, с прибавлением некоторых новых в сем роде сочинений. Анакреон и Сафо несомненно полюбовались бы многими из сих песен. Должно, однако, признаться, что есть между ими и такие, на которые бы Грации желали накинуть покров...»

В своем ответе на этот отзыв Державин обращается к защите русских Граций:

Велит вам, Грации, надернуть покрывало
На песенки мои шутливые мудрец.

Знать, его не прельщало яблоко Эдема, его мать не из ребра Адама, отец его не из глины:

Не любопытен он, как деды его были.

Но вы, Грации, идете, конечно по стопам своей прабабушки:

Сквозною дымкой вы те песенки закрыли
И улыбнулися на запрещенный плод.

Вот, стало быть, оправдание самого поэта против того обвинения, которое, как мы видели, взводил на него не один Глинка за некоторые из его анакреонтических песен.

В «Журнале российской словесности» (в майской книжке 1805 г.) издатель его Н.И. Брусилов поместил следующую эпиграмму на Державина:

Проходит слава царств, и царства исчезают!
Пальмира гордая, где ты?.. Увы! не знают!
И Александров гроб, и город разрушен,
В котором сильный царь земли был погребен.
Героев град забыт, забыт и с их делами —
А ты жить в вечности с великими мужами,
    Тромпетин! захотел стихами!¹

В «Друге просвещения» явился вскоре ответ Державина, впоследствии несколько им измененный:

Трубит Тромпетин во тромпету:
Его глас вторят холм и дол;
Булавкин колет жалом в мету,
Но чуть слышна булавки боль.
Блистали царства — и их нету;
Живет в стихах своих Пиндар;
Толпятся мошки солнца к свету;
Но дунет ветр — и где комар?

В связи с этими стихами находится написанная, вероятно, несколько позже и не изданная при жизни Державина пьеса «Лирик», где изображение им своего величия как поэта достигает уже гиперболических размеров.

К одному роду поэзии с эпиграммами можно отнести те стихи Державина, в которых он высказывает свои размышления о вынесенных им уроках жизни или разочарованиях, напр., «Доказательство талантов»:

  Надлежит всякое полезно сочиненье
Вельможам доказать чрез вист и рокамболь;
  А без того царю, отечеству раченье
    У нас пред ними — ноль.

Или вот как он обращается к правде:

Слуга, сударыня, покорный!
Пускай ты божеская дочь, —
Я стал уж человек придворный
И различу, что день, что ночь.
Лет шестьдесят с тобой водился,
Лбом за тебя о стены бился,
Чтоб в верных слыть твоих слугах;
Но вижу, Неба дщерь прекрасна,
Что верность та моя напрасна:
С тобой я в чистых дураках!

Мысль о своих заслугах и неудачах сильно занимала престарелого поэта. Об этом свидетельствуют две его эпитафии самому себе:

1

Сребра и злата не дал в лихву
И с неповинных не брал мзды,
Коварством не вводил в ловитву
И не ковал ничьей беды;
Но, верой-правдой вержа злобу,
В долгу оставил трех царей.
Приди вздохнуть, прохожий, к гробу,
Покоищу его костей.

2

Здесь лежит Державин, который поддерживал правосудие;
Но, подавлен неправдами, пал, защищая законы.

Таково же содержание отрывка, сохранившегося в его рукописях под заглавием «Кубок», песни, которую он, по собственному его выражению, «подносит молодому дворянству». Приводим оттуда несколько стихов:

Восстань со кресел куриальных,
Неопытный боярский сын,
И пышным древом предков дальних
Не дмись, случайный властелин!
Но слушай старика седого,
Что с детства, с нижних степеней
Шел без подпор и без покрова,
Лишь правды, мужества стезей,
Был щит отчизны, руль законов,
Стоял пред троном трех царей.

Здесь поэт обращается, конечно, к молодым сотрудникам Александра I, и преимущественно к Кочубею. В последнем куплете отрывка они названы юными патрициями.

Эти же лица, с придачею к ним еще Аракчеева, Сперанского и молодого полководца Каменского, доставили пищу позднейшим басням Державина. В первую эпоху его литературной деятельности, встречающиеся у него стихотворения этого рода еще не имеют никакого применения к современным обстоятельствам и лицам, и сюжеты их заимствованы просто из эзоповского и федрова аполога. Позднее, и особенно в царствование Павла, в баснях Державина заметна уже историческая основа, намерение представить иносказательно какую-нибудь черту времени или особенность лица. Таковы, напр., басни «Корабль и игла», «Струя и дом», «Хозяйка». Все басни, написанные им в царствование Александра I, имеют сатирическое значение: «Аист» представляет Аракчеева; «Жмурки» — молодого государя с его сотрудниками; тут ясно и нравоучение: «не надо допускать класть на себя повязку»; басня «Лашманы» доказывает необходимость единства власти; «Выбор министров» — иметь предметом избрание хотя и шумливой, но горячей в заботе об общем благе трудолюбивой пчелы (самого Державина), помимо паука и муравья; «Паук» метит на Кочубея или Сперанского. В басне «Старые и молодые голуби» выставляется вообще ненадежность молодых деятелей и в особенности произносится порицание молодым военачальникам, кажется, по поводу битвы при Аустерлице или неудач в турецкую кампанию 1810 года. На это указывает нравоучение басни:

Без стариков вождей, да не узнав и броду
    Соваться в воду, —
  Опасно по одной теорьи воевать.

В басне «Бойница и водопад» русские солдаты, под начальством старого полководца, хотя и «простого человека, не мудреца и не героя», оказывают чудеса храбрости:

Какой бы нам извлечь из притчи сей совет?
Ум опытный лишь зрит и отвращает вред.

Своими баснями в царствование Александра Державин оправдал поговорку: «что у кого болит, тот о том и говорит». В литературном отношении всем им недостает отделки; хотя в них и заметно стремление к просторе и народности, но язык басен Державина вообще небрежен и неправилен. Крылов тогда еще не являлся на сцену. Идеалом нашего поэта в этом роде был старый его приятель Хемницер, как показывает позднейшее четверостишие Державина «Суд о басельниках»:

Эзоп, Хемницера зря, Дмитрова, Крылова,
Последнему сказал: ты тонок и умен;
Второму: ты хорош для модных, нежных жен;
С усмешкой первому сжал руку — и ни слова.

Примечания

1. Тромпетиным назвал Княжнин одно из лиц в своей комедии «Чудаки».

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница