12. Два неприятных дела

Итак, в конце 1803 года служебное поприще Державина навсегда кончилось. Но прежде нежели мы займемся его положением в отставке, нам предстоит поговорить еще о двух делах, которые возникли в последний период его службы и продолжались отчасти еще и после того, как он оставил ее.

Припомним, что когда, во время второй белорусской командировки его, Зорич умер, то Державину поручена была опека над шкловским имением, которое наследовал брат Зорича по матери, генерал-майор Давид Гаврилович Неранчич, бывший флигель-адъютант Екатерины II. Сначала последний был чрезвычайно доволен этим распоряжением, благодарил за него императора Павла и просил как милости поручить Державину же заботиться не только об уплате долгов покойного, но и войти в полное и непосредственное управление всеми оставшимися после него имениями, на что государь и изъявил свое согласие. В это время Неранчич, по словам Державина, прежними опекунами доведен был до того, что у него от 200 000 р. не оставалось ни полушки, и он выпросил у своего нового попечителя 200 р. взаймы. Незадолго до своего увольнения Державин представил план уплаты долгов, лежавших на имении Зорича: он считал нужным продать это имение с публичного торга в пользу Воспитательного дома и Заемного банка как учреждений, в которых оно было заложено. Но Неранчич подал на это распоряжение жалобу, обвиняя Державина в том, что он неправильными действиями и невыгодными сделками разорил имение и растратил до 400 000 руб. дохода, а сверх того не сложил с себя попечительства после указа 21 мая 1801 года, которым уничтожены все установленные правительством опеки, кроме учрежденных над малолетними и сумасшедшими. По поводу жалобы Неранчича государь назначил особый комитет для рассмотрения дел шкловского имения. Этот комитет нашел все действия Державина правильными: все злоупотребления, какие только доходили до его сведения, он предавал гласности и сообщал местным властям; вообще никто не мог бы даже о собственном своем имении прилагать более попечений и трудов, сколько Державин имел об интересах Неранчича. Многие частные кредиторы формальным актом дали Державину полную доверенность и согласились на сделки и отсрочку платежа единственно с тем, чтобы Неранчич сам в управление не мешался и долгов более не делал. Впрочем, сказано было в журнале комитета, если Неранчич испросит себе позволение управлять имением самому, то Державин во всякое время готов отказаться от дел его.

Новая всеподданнейшая жалоба Неранчича передана была в Государственный совет. По мнению совета, после выраженного просителем желания выйти из-под опеки Державина последнему нет основания долее управлять имением; что же касается претензий наследника, то они по существу своему относятся к разряду дел, подлежащих рассмотрению низших присутственных мест, к которым Неранчич и может обратиться со своим иском.

Державин, напротив того, настаивал, чтобы дело рассмотрено было в совете и чтобы ему в нареканиях и клевете Неранчича дано было справедливое удовлетворение. Но большинство членов совета (Завадовский, Васильев, Кочубей и Трощинский) находило, что это было бы неудобно и с ходом всего дела не согласно, так как решению подлежит ничто иное как тяжебное дело между помещиком и опекуном, требующее исследования всех обстоятельств на местах, что несовместно с образом производства дел в совете. Жалобе Неранчича совет не дает веры и не винит опекуна; сложить опеку определил он потому, что не согласно было бы с общим порядком, чтобы после указа, уничтожающего все опеки, существовала одна из них вопреки воле помещика.

Против этого В. Зубов и Н. Румянцев подали особые мнения, находя, что справедливость, приличие и уважение к званию Державина, наконец, честь и самое достоинство Государственного совета предписывают войти в рассмотрение бумаг, представленных министром юстиции: определение специально учрежденного по этому делу комитета, чтобы Державину состоять на праве куратора, было советом одобрено и утверждено государем. Гр. Румянцев присовокупил, что так как жалоба Неранчича раз дошла до совета и касается лица общественного, то она уже не может следовать стезею дел обыкновенных. «Не касаясь лично человека, о котором идет речь, — заключил Румянцев, — хотя и почитаю его всякого уважения достойным, вступаюсь я за звание, которое в сем случае г. Неранчичем оскорблено явно. Министр юстиции тогда только полезен государству быть может, когда убедятся, что он ведает законы и более иного радеет о правде. Когда сей министр будет отлучен от опеки без рассмотрения дел его, в глазах публики будет он только вполовину оправдан. Если удостоенное сего звания лицо полуоправданным останется, я осмеливаюсь спросить: не вопреки ли то будет государственному благоустройству? ибо потеряется тогда доверенность и должное уважение, сему министерству принадлежащее».

Сам Державин представил объяснительную записку, в которой изложил, что управлявший на месте шкловским имением поручик Гарденин находился в этой должности по контракту, утвержденному правительством, и что, кроме того, были местные опекуны, которых он, главный попечитель, несколько раз поручал наблюдению губернатора, и, следовательно, он по управлению имением из Петербурга не сделал никакого упущения. Когда же он заметил в имении беспорядки и неисправность в уплате казенных долгов по вине самого Неранчича, то немедленно представил государю о продаже имения с публичного торга. Указ 1801 года об уничтожении опек не мог служить основанием для снятия опеки со Шкловского имения, так как она не частная, учрежденная по одной воле помещика, но наложена по особому высочайшему повелению за казенные долги. Доказывая затем, что жалоба Неранчича, в сущности, есть жалоба на особый комитет, а вместе и на совет, и потому должна быть рассмотрена в совете, а не в низших присутственных местах, Державин так кончает свою записку: «Должного уважения по всему вышесказанному ожидаю и от Государственного совета, не яко опекун, но яко сочлен оного, и на тот единственно конец, дабы государю императору дело сие представлено было в настоящем его виде и дабы клевета Неранчича, по рассмотрении комитетом признанная не имеющей никакого основания, не могла оставить в мыслях государя и тени даже подозрения в правоте моей, что для меня всего дороже».

Эта записка помечена 24-м августа 1803 года, следовательно, подана, когда Державин был еще министром; заключение же совета последовало не прежде как через двенадцать дней после его увольнения. Это заключение было неблагоприятно для Державина и, что замечательно, противно предложению государя, очевидно желавшего оказать внимание заслуженному сановнику, из чего ясно обнаруживается нерасположение большинства членов совета к экс-министру. В журнале совета сказано, что государь, рассмотрев определение его о снятии опеки с Державина и обращении дела в губернские присутственные места, «изволил отозваться, что, с одной стороны, неприлично было бы оставить министра юстиции в подозрении и не принять от него оправдания, а с другой — и Неранчич не может ожидать в жалобах своих удовлетворения от разбора их в тех самых присутственных местах, которые, по показанию его, действуют под влиянием министра юстиции; а потому его величеству благоугодно было повелеть: предложить на уважение совета избрать удобнейший способ к рассмотрению претензии Неранчича собранием ли всех сведении к тому относящихся в совете или составлением особливой местной комиссии, как того сам Неранчич желает».

Совет рассуждал, что с увольнением Державина от должности обстоятельства дела приняли другой вид; что теперь не может быть достаточной причины устранять дело это от обыкновенного течения рассмотрением его в совете или учреждением особой комиссии; что Неранчич, предъявив притязания свои на опекуна как на частного человека, в присутственных местах может получить надлежащее удовлетворение обыкновенным законным путем, который для всех лиц по имениям вообще установлен. Поэтому совет находил, что заключение его, в журналах июля 6 и 27 изображенное, «ныне со всею удобностью приведено быть может в действие». Вследствие этого попечительство Державина было снято, и имение было оставлено под надзором местных опекунов.

При чтении приведенного определения совета нельзя не чувствовать в словах его некоторого злорадства в отношении к падшему министру-поэту, который своею настойчивостью в проведении того, что считал справедливым, очевидно вооружил против себя всех своих сочленов. К сожалению, с этим последним актом Государственного совета против Державина теряются все нити производства его дела. В 1804 году министр финансов внес в совет записку о покупке в казну шкловского имения, и совет предоставил ему совершить ее на предлагаемых Неранчичем условиях, причем цена имения (с 10 000 жителей) назначена в 1 мил. руб. и обывателям Шклова вменено в обязанность выплатить сумму, какая употреблена будет на покупку, взнося ежегодно по 60 000 р.

Дальнейший ход дела о продаже шкловского имения сюда не относится. Нельзя не пожалеть, что Державин в записках своих вовсе не упомянул о неприятностях, испытанных им по опеке над Неранчичем. Лишь слабый след их мы находим в частной его переписке, когда он, летом 1804 г., в письме к Капнисту объясняет, что не может ехать в Малороссию вследствие «некоторых шикан, которые открылись со стороны его недоброжелателей по опеке покойного Зорича». Тогда же он упоминает о каких-то других внушениях против него и их же, может быть, разумеет в следующих строках письма своего к г-же Горихвостовой от 3 августа 1806 года: «Вельможи, мои приятели, такую было сколбали мастерскую штуку и беду на меня, что удивления достойно! Однако мой добрый государь, спасибо ему, прислал ко мне и позволил объясниться: то теперь с помощью Божиею надеюся, что в яму, которую на меня копали, сами попадут и провалятся, — разве государь по милосердию своему помилует. Итак, теперь около уже месяца занимаюсь этим делом и работаю денно и нощно, так что, в жаркие дни особливо, голова кружилась: то не до гостей мне, м-вые мои г-ни; извините, что за этим проклятым делом у вас быть не могу. Коль скоро отделаюсь, то должен буду ехать в Петербург и представить мои объяснения. Как увидимся, то я перескажу вам чудеса, со мною совершившиеся в хвалу Всемогущего Бога, как Он, лоскутком ничего не значащей, брошенной бумаги, спасает невинность. Какие я сны видел — и вы помолитесь за меня Богоматери». Об интриге, которую здесь разумеет Державин, он также совершенно умолчал в своих записках.

Довольно загадочно еще и другое письмо этого рода, писанное им к В.В. Капнисту через месяц после своего увольнения, именно 4 ноября 1803 года: «Уведомление твое о каверзах против меня мне не могло служить к пользе и отвратить интриги, возымевшие уже давно действие свое. Как бы я ни оправдался, все должно было уступить домогательству и желанию самого государя; но как уволен, слава Богу, без оскорбления, по моей просьбе и с милостью, то и дело тем кончилось, что я остаюсь здоров, спокоен и весел; а будучи в той должности, три болезни должен был перенесть и одну весьма опасную. Касательно обвинения меня, то оно неосновательно и неуспешно бы было, ежели бы и придраться захотели; ибо определение сената подписано всемогущим Строгановым, вездесущим Козодавлевым и велемудрым Неплюевым, которые никаких более замечаний по делам не принимали; но как дело сие основано и на законах, то и опасаться мне нечего, тем паче что указ 1783 г. гласит только о переходе, разумеется, посполитых подданных, а не о казаках, которых права утверждены грамотами древних царей и новых императоров, а потому, кажется, и депутация ваша будет в дураках; но я это сужу по собственному своему уму, а как сделают, не знаю».

О каком деле здесь речь идет? Кажется, это письмо имеет отношение к следующему месту протоколов неофициального комитета, где говорится о заседании 3 ноября 1803 года: «император сообщил членам, что ему случилось видеть письмо из Малороссии насчет тамошних дел, в коем приписывали указ, наделавший столько шума, интригам Трощинского и князя Куракина, которые будто бы желали взволновать крестьян и повредить Державину (как генерал-прокурору, допустившему такое определение сената)... Хотя нельзя было подозревать в чем-либо Державина, однако же, быть может, ему и другим не было неприятно небольшое волнение между крестьянами, которое оправдало бы предсказания, что после такого указа и шести месяцев не пройдет спокойно».

Эти строки протокола и письмо Державина писаны почти в один и тот же день. Государь разумел, кажется, указ 28 июля 1803 года, которым малороссийским казакам предоставлено было распоряжаться недвижимыми имениями на основании старинных прав и привилегий, жалованных Малороссии. Доклад сената по этому предмету состоялся вследствие представления малороссийского генерал-губернатора князя Алексея Куракина. В своей записке он объяснил, что эти казаки, с самых древних времен и даже находясь под властью Польши, имели каждый недвижимую собственность в полном распоряжении своем. Поэтому Куракин считал справедливым и полезным восстановить права казаков на владение землею. Сенат находил тем менее препятствий к удовлетворению такого ходатайства, что предлагаемая мера сходствовала с незадолго перед тем изданными постановлениями о дозволении казенным крестьянам приобретать земли и о вольных хлебопашцах, так как казаки должны быть причисляемы к разряду казенных крестьян. Между тем эта мера, как оказывается, произвела некоторое волнение в Малороссии.