11. Пасквили на Державина
С отставкою Державина особенно зашевелились перья врагов его. Невольно припоминается тут известная басня Крылова о состарившемся и обессилевшем льве:
Не только он теперь не страшен для зверей,
Но всяк, за старые обиды льва в отмщенье,
Наперерыв ему наносит оскорбленье:
То гордый конь его копытом крепким бьет,
То зубом волк рванет,
То острым рогом вол боднет.
«Все бранят Державина, и вот, между прочим, стихи на него сделанные», — сообщал Цицианову Ростопчин в письме, при котором, однако, стихов не сохранилось. С явным злорадством давнишний враг нашего экс-министра Завадовский писал к С.Р. Воронцову 16 ноября 1803 г.: «Общее возрадование, что князь Лопухин переменил Державина! Не дай Бог, чтоб когда-нибудь в министерстве очутился подобный поэт».
20-го января 1804 года Ростопчин опять писал Цицианову: «Стихи на Державина прекрасны: в них его портрет, картина падения, и ничего счастливее нет последнего стиха, который столь ясно изображает выдачу пенсиона и шум, который привлечет внимание на министра-поэта:
Tete le lion,
Coeur de mouton.
Про него можно сказать, что он утром ругает и кричит, вечером же гнется и молчит».
Какие стихи здесь разумеет Ростопчин, нам неизвестно, но, конечно, не следующий пасквиль, тогда же написанный из мести неумелым рифмачом и долго ходивший в списках. Печатаем его по современной копии, найденной нами в бумагах покойного П.А. Плетнева под заглавием «Послание к его в.-пр. Г.Р. Державину, экс-министру юстиции».
Ну-ка, брат, певец Фелицы,
На свободе от трудов
И в отставке от юстицы
Наполняй бюро стихов.
Для поэзьи ты способен,
Мастер в ней играть умом,
Но за то стал неугоден
Ты министерским пером.
Иль в приказном деле хватка
Стихотворцам есть урок?
Иль, скажи, была нападка,
Иль ты изгнан за порок?
Не причиной ли доносы?
Ты протектор оным был
И чрез вредны их наносы
Тьму несчастных погубил.
Не затеи ли пустые
Быть счастливей в свете всех
Помрачили дни златые
Вместо чаемых утех?
Не коварство ль то лихое,
Коим жадно ты дышал,
Повернуло жало злое
И чтоб ты под ним упал?
Не стремленье ль твое дерзко
Людей добрых затмевать
Укусило тебя едко
И заставило хромать?
Не жена ль еще виною,
Ум которой с волосок,
К взяткам долгою рукою
Задала тебе щелчок?
Расскажи мне откровенно
Напасть, съевшую тебя,
И тогда я совершенно
Дам узнать тебе себя.
Покажи и те примеры,
Как нам в свете надо жить,
На какой и вес, и меры
Нам рассудок положить;
Как с Фортуной обращаться,
Ее благом управлять,
Прямо смертным называться,
Честь и совесть сберегать.
А коль плохо в неудаче,
То теперь ты испытал:
Из коня залез во клячи,
Не быв знатный Буцефал.
Значение этих стихов вполне объясняется их происхождением: по свидетельству Жихарева, они написаны секретарем бывшего калужского губернатора Лопухина, отрешенного от должности на основании произведенного Державиным следствия. Обоих сослуживцев Жихарев видел в Москве в 1805 г. По его словам, Лопухин, сделавшись непримиримым врагом Державина, не мог слышать о нем равнодушно, а бывший губернаторский секретарь, великий говорун Николай Ив. Кондратьев, разделивший участь своего начальника и оставшийся верным его наперсником, приходил даже в бешенство, когда заговорят о Державине, и особенно если его похвалят. «Этот Кондратьев, — прибавляет Жихарев, — пописывает стишки, разумеется, для своего круга, и по выходе Державина в отставку спустил, по выражению, кажется, Сумарокова, свою своевольную музу, как цепную собаку, на отставного министра...» Приведя часть его «стихотворного бреда», Жихарев далее замечает: «Кроме неудовольствия слышать эти гадкие, кабацкие стихи, грустно видеть в них усилие мелочной души уколоть гениального человека, который, вероятно, никогда и не узнает об этих виршах». Последнее предположение едва ли было справедливо: невероятно, чтобы в течение 12-ти лет, прожитых еще Державиным, кто-нибудь из его многочисленных приятелей и родных не познакомил его с довольно распространенными в публике куплетами.
На этот пасквиль появилось и возражение, неизвестно кем сочиненное. Литература, вызванная на свет падением высокопоставленного человека, имевшего много врагов, не лишена своего интереса, а потому приводим и этот «Ответ на запрос»:
Не в моей, друзья, то воле,
Что свободен стал от дел;
Не министр теперь я боле:
Знать, такой мне в том удел,
Что мне нужды издеваться,
Дрязги, вздор пустой болтать?
Я умею сам смеяться,
Только стоит лишь начать.
Кто глупец, о том ни слова:
Мой закон таким прощать.
Муза петь моя готова,
Яд злодеев отражать.
Сидя дома, от досуга
Должен с лиры пыль стереть;
Ну-ка, милая подруга,
Что бы нам теперь запеть?
Иль помедлить, до случаю
Дать смеяться шалунам?
Я сим вздором не скучаю;
Будет праздник скоро нам.
Ну! зачешется затылок,
Как Пегас наш полетит,
И от шуточных посылок
Нос лукавцев засвербит.
Ляг же, Муза, успокойся,
Ты без дел теперь, как я;
Как проснешься, так умойся
И воспой, душа моя.
В одном из писем Ростопчина к Цицианову, в конце 1804 года, читаем: «Державин сочинил прекрасные философические стихи, уподобляя жизнь дежурству, и видно, что прямо из генерал-прокурорского дома взлез опять на Парнас. Опасно, чтоб там не прибил Аполлона и не обругал Муз».
Упоминаемая здесь пьеса озаглавлена «Дежурство». Действительно ли она принадлежит его перу, остается и теперь сомнительным; но в пользу этого предположения служит, однако, то, что в тетрадях поэта мы в позднейшее время нашли ответное послание, которое обращено к Державину как несомненному автору «Дежурства», и в котором чересчур плохие стихи исправлены рукою его. Оно подписано «Рожанский». Для образца приведем из этого послания отрывок, начиная с первых стихов:
Это правда, муж священный:
Всем нам должно угасать...
Обща всем та часть жестока —
Отдежурить и идти...
Но когда твое дежурство
Было правды караул...
Для чего скорбеть и духом,
Что прошла твоя чреда?..
Кончил ты свое дежурство, —
Наш, не твой сие урон.
Память, слава, сердца чувство
Есть твой вечный пансион.
Сравнивая последние два стиха с приведенными выше словами Ростопчина, можно бы подумать, что он разумел именно это стихотворение, которое могло дойти до него прежде самого «Дежурства», если бы только было вероятие, чтоб он признавал стихи Рожанского и вообще стихи благоприятные для Державина «прекрасными».
Кроме этого послания, по рукам ходил еще другой ответ на «Дежурство», но написанный совершенно в противоположном смысле, т. е. против Державина, и уже сообщенный нами в своем месте.
В начале 1804 года бывший до учреждения министерств генерал-прокурором Беклешов назначен был главнокомандующим в Москву. По этому поводу Завадовский писал графу С.Р. Воронцову: «Теперь и Державин не может отчаиваться, чтоб его голове и сердцу не возвратили прежней цены; весьма естественно видеть на вертящемся шару и внизу, и вверху те же предметы».
По тому же случаю кем-то написаны были, под заглавием «Бостон», следующие стихи на главных деятелей того времени, между которыми является и Державин:
Игра бостон явилась снова,
Ее Совет апробовал.
В Москву послали Беклешова:
Играть в нее не пожелал,
И Воронцов, король бубновый,
Доволен сей пременой новой.
С тем Чарторыйский князь под масть;
Товарищ сей не помогает,
Он вечно на свои играет;
То ведь его охота, страсть.
A grand souverain в руках имея,
Весь Кочубей объемлет свет,
Но разыграть его не смея,
Поставить может он лабет,
Некстати козыря подложит,
Ренонс он также сделать может
И станет масти подводить.
С ним, правда, Строганов играет,
Но козырей сей граф не знает,
С чего, не знает, подходить.
Бостона правила известны:
Державин! сам ты написал,
И как в игре должны быть честны,
Стихами, прозой объявлял;
А карты в руки — и забылся,
Ремизы ставить ты пустился,
Чужие фишки подбирать,
И доказал тем очень ясно,
Что можно говорить прекрасно,
Но дело трудно исполнять.
Расклавши карты на уделы,
Трощинский сюры подхватил;
Когда б не бабы престарелы,
Игрок больших он был бы сил.
Но люди созданы все слабы:
Им овладели девки, бабы,
Тащат все у него из рук;
Без них-то был бы без лабету,
На пользу был бы всему свету,
Но что ж? кто бабушке не внук?
Румянцев носится с мизером,
Платя за все двойной платёж,
И хочет собственным примером
Рубли ходить заставить в грош.
Давно по свету слух промчался,
Что женщин он всегда боялся
И для того относит дам:
Игру он худо разумеет
И карты лишь в руках имеет:
Играть велит секретарям.
А ты, холоп винцовой масти,
Вязмитинов! Какой судьбой,
Забывши прежние напасти,
Ты этой занялся игрой?
Ты — человек, сударь, небойкий,
Тебя всегда мы знали двойкой;
Теперь — уже фигура ты,
Но не дивись тому нимало:
Всегда так будет, как бывало,
Что в гору лезут и кроты.
Наконец, по случаю отставки Державина, на него написана была следующая эпиграмма:
Когда тебе весы Фемида поручала,
Заплакала она, как будто предвещала,
Что верности вовек другим в них не видать:
Ты все их искривил, стараясь поправлять.