6. Начало управления министерством юстиции

Мы не имеем повода сомневаться в справедливости рассказа Державина, что уже в первом собрании комитета министров, бывшем у Воронцова, он настойчиво высказал мнение о необходимости инструкций. При лаконической краткости, с какою в первое время составлялись журналы комитета, нельзя удивляться, что в протоколе этого заседания ничего не упомянуто о заявлении Державина, который и в записках своих замечает, что дела там «докладывались без справок и соображений». Один из современных нам критиков посмеивается над его любовью к инструкциям (припомним его требование от императора Павла); но, в сущности, эта особенность его вовсе не заслуживает порицания и свидетельствует, напротив, о похвальном стремлении к законности. В самом манифесте об учреждении министерств обещаны были инструкции, и из журналов неофициального комитета видно, что в нем неоднократно рассуждали об этом вопросе: сам государь признавал важность, но вместе и трудность решения его. Граф Строганов заметил, что следовало бы определить предмет инструкций; император отвечал, что в них надлежит выяснить механизм занятий и обязанности каждого министра. Сотрудники Александра полагали, что эта работа не потребует много времени, но сам он был другого мнения. В проекте министерств, читанном Новосильцевым, было положительно выражено, что каждый из министров должен будет руководиться инструкцией, которая в точности определит его права и обязанности. Воронцов считал нужным снабдить каждого министра двумя инструкциями, из которых одна, с изложением всей системы преобразования, была бы секретною. Сходно с Державиным смотрел на необходимость инструкций Трощинский: в одной из глав упомянутого нами труда его он, рассуждая о намерениях государя при учреждении министерств, одну из целей видит в том, чтобы отвратить злоупотребление власти, а в числе средств к тому ставит возложение на сенат верховного наблюдения за всеми министрами и определение точных пределов власти их особенными инструкциями. Другую важную цель преобразования Трощинский полагал в том, «чтобы удержать от отмены старых и введения новых узаконений, исключая чрезвычайных случаев», и в заключение говорил: «Всякому очевидно, что если бы предположенные в манифесте инструкции последовали немедленно за учреждением самих министров и составлены были на основании главных правил и в духе обоих высочайших манифестов, то благотворная воля его императорского величества была бы исполнена непременно».

Впрочем, государь, уступая настояниям Державина, приступил было к исполнению этой мысли и приказал каждому министру представить свои соображения, каким образом могут быть составлены предполагаемые инструкции и что они должны содержать. Но почти все прочие министры смотрели на этот вопрос очень легко, и это было первым поводом к несогласию между ними и Державиным. Каков был действительно образ мыслей первых министров в этом отношении, видно, напр., из записки, представленной, вследствие помянутого высочайшего повеления, Кочубеем 27-го марта 1803 года. Достаточным ручательством, что министры не будут злоупотреблять своею властью, служит, по мнению его, то, что в этот сан обыкновенно избираются люди, облеченные полною доверенностью своего монарха, люди государственные, которые должны иметь одну только страсть — благо общественное и чтить выше всего суд публики; «а потому опасение деспотизма министерского, о коем иногда я слышал, ничто иное есть, как химера, тем менее доказательств требующая, что правила, манифестом 8-го сентября начертанные, поставляют всех министров в обязанность друг с другом по делам своей части сноситься и все доводить до высочайшего сведения». Затем Кочубей особенную важность полагает в предоставлении сенату обязанности наблюдения над министрами и видит в этом «сугубую беспечность» (т. е. гарантию) против «мнимого самовластия министров». Поэтому главною задачею общей для них инструкции он считает разграничение обязанностей сената и обязанностей министерства; изложив свои соображения об этом предмете, он в заключение переходит к рассмотрению отношений и деятельности собственно министерства внутренних дел. Что касается инструкции для министра юстиции, то Державин заявил, что так как по манифесту 8-го сентября он остается на прежнем основании генерал-прокурором, то он имеет уже инструкцию и может ограничиться ордерами прокурорам, которые и были разосланы в октябре месяце того же года.

Примером того, что Державин в собраниях комитета министров не молчал насчет недоразумений, встречавшихся в исполнении манифеста о министерствах и указа о сенате, может служить то, что уже в заседании 16-го сентября он в присутствии императора читал «свои замечания» по этому предмету. Между прочим он представил, «что как 1-й департамент сената состоит весь почти из министров, то и письменные отчеты по окончании года, по силе манифеста министрами представляемые чрез сенат, будут подлежать собственному их же рассмотрению; комитет единогласно положил, что как по силе манифеста отчеты долженствуют поступать чрез правительствующий сенат, то сие означает общее собрание сената, а не 1-й департамент, и потому суждение производимо будет целым сенатом».

По словам самого Державина, он сначала тем вооружил против себя прочих министров, что по званию генерал-прокурора настаивал на правильной со стороны их отчетности и требовал, чтобы они уже за первый год представили свои отчеты. Основываясь на слухах и сплетнях, которые вследствие того ходили в обществе, княгиня Дашкова говорит, что он хотел играть роль Катона и своими настояниями и выходками рассорился со всеми сенаторами и министрами. Он сам сознается, что, смело противореча и возражая даже на своих докладах, «стал приходить час от часу у императора в остуду, а у министров во вражду».

При этом Державин, по обыкновению своему, обнаруживал изумительную деятельность. До нас дошел листок, на котором следующим образом распределены на каждый день занятия и выезды его как министра юстиции:

«Воскр. Поутру в 10 часов во дворец к императору с мемориями и докладом сената.

Понед. Поутру в 11 часов во дворец в совет.

Вторн. Поутру в 9 часов во дворец к императору с разными докладами, а после обеда в 6 часов в комитет министерства.

Среда. Поутру в 7 часов до 10-ти говорить с гг. обер-прокурорами и объясняться по важнейшим мемориям, а с 10-ти часов ездить в сенат по разным департаментам по случаю каких-либо надобностей.

Четв. Поутру в 8 часов и до 12-ти дома принимать, выслушивать просителей и делать им отзывы.

Пяти. Поутру с 7-ми до 10-ти часов другой раз в неделю заниматься с обер-прокурорами объяснением по мемориям, а с 10-ти часов ездить в сенат в общее собрание и в тот же день после обеда в 6 часов во дворец в комитет министерства.

Суббота. Поутру от 8-ми до 12-ти часов принимать, выслушивать и отзывы делать просителям.

Затем, после обеда в воскресенье, понедельник, среду, четверг и субботу с 6-ти до 10-го часа вечера заниматься с гг. секретарями прочтением почты, выслушанием и подписанием заготовленных ими бумаг для внесения в комитет и иногда в сенат, а также и прочитыванием откуда-либо полученных посторонних бумаг, кроме почты.

Наконец, каждый день поутру с 5-ти до 7-ми часов заниматься домашними и опекунскими делами и ввечеру с 10-ти до 11 часов беседою приятелей, и в сей последний час запирать вороты и никого уже не принимать, разве по экстренной какой нужде или по присылке от императора, для чего в какое бы то ни было время камердинер должен меня разбудить».

Заметим, что в бытность министром Державин несколько позднее переехал в казенный дом, некогда принадлежавший кн. Вяземскому, на Малой Садовой, где и поныне живет министр юстиции.

Уже вскоре после вступления в эту должность Державин ввел два новые распорядка, которые до сих пор остаются памятниками его кратковременного управления министерством. 21-го октября 1802 года государь утвердил доклады его: 1) об учреждении обер-прокурорской консультации и 2) о составлении записок из дел и о сокращении канцелярского делопроизводства.

Применяясь к учреждению о губерниях, в котором сказано: «прокурор с помощниками своими говорит едиными устами», Державин признал полезным, чтобы министр юстиции при затруднениях в окончании важных дел вступал в совещания с обер-прокурорами, и когда в деле, перенесенном за разногласием в общее собрание, произойдут разные мнения, то эти последние, вместе с представлениями обер-прокурора, предлагаются министром на совет всех обер-прокуроров для составления общего заключения, на основании которого министр уже и соглашает разные мнения общего собрания.

Любопытны отзывы некоторых современников Державина об этом нововведении. Известный своим благородным характером Ив. Вл. Лопухин заметил, что оно делает ему честь. Напротив, Воронцов и Кочубей осуждали державинскую консультацию, видя в ней род новой инстанции. «Пускай, — говорил Кочубей во французском письме к гр. А.Р. Воронцову, — генерал-прокурор желает советоваться с юрисконсультами и жаль, что он слишком мало с ними советовался. Но ежеминутно выставлять консультацию и ссылаться на нее, это похоже на уловку. Генерал-прокурор сам за себя несет ответственность, как и все мы. У нас нет консультации, и ради чего же он будет вешать бедных юрисконсультов за глупости, которые сам делает?»

Время оправдало, однако, меру Державина, хотя вскоре и изменился несколько ее характер. Сделавшись правильно организованным учреждением, консультация стала составляться из определенного числа членов, обязанных вести журнал своих заседаний и излагать письменно свое заключение, а отдельные мнения представлять особо. Преемник Державина князь П.В. Лопухин не всегда уже присутствовал на консультации, так что она из совещания министра с лицами, ее составляющими, обратилась в совещание этих лиц между собою. И.И. Дмитриев, занимавший пост министра от 1810 по 1814 год, говорит об этом учреждении: «При моих предместниках заседание консультации, состоящей из обер-прокуроров и трех юрисконсультов, всегда (?) происходило в министерском доме, под председательством самого министра; но я предоставил ей слушать заключение очередного юрисконсульта и судить о предложенном деле в моем отсутствии, дабы не стеснять свободы каждого в изложении своего мнения и не давать ему ни малейшего направления. После консультации составлялся журнал и за подписанием всех присутствующих представляем был на мое рассмотрение. Я утверждал общее или частное мнение или соглашал сенаторов на основании собственного моего заключения». Мы сочли нужным привести эти строки, чтобы сопоставить их с обвинением в лености и нерадении об истине, которое Державин взводит на своих преемников: по его замечанию, кн. Лопухин и особенно Дмитриев, редко присутствуя на консультациях, подали повод к такому накоплению дел, что министр должен был доверяться своей канцелярии, а она не уважала обер-прокурорских и консультантских мнений; консультации послужили к обиде сенаторов и т. п. Хотя и нельзя отрицать справедливости этих замечаний, но строгость Державина в его отзывах о старинном его приятеле Дмитриеве может показаться странною. Мы уже прежде объяснили ее тем, что он писал свои записки во время министерства последнего, вскоре после бывшего между ними недоразумения. Дмитриев, со своей стороны, писавший свои воспоминания спустя много лет по смерти нашего поэта, говорит о нем совсем в другом духе. Замечателен, между прочим, как прекрасное доказательство незлопамятности Дмитриева отзыв его о бывших между ним и Державиным ссорах, относящихся, впрочем, еще к тем годам, когда оба они были сенаторами. «Я имел неудовольствие, — пишет Дмитриев, — два раза быть хотя и в легкой, но для меня чувствительной размолвке с тем, которого любил и уважал от всего сердца, с Г.Р. Державиным. Благородная душа его, конечно, была чужда корысти и эгоизма; но пылкость ума увлекала его иногда к решениям, требовавшим, для большей осторожности, других мер, некоторых изъятий или дополнений. Та же пылкость его оскорблялась противоречием, — однако ж не на долгое время: чистая совесть его скоро брала верх, и он соглашался с замечанием прокурора».

Из описания деятельности Державина по управлению Тамбовской губернией нам известно, что он уже и тогда заботился о сокращении делопроизводства. Мы видели также, что в указе о правах и обязанностях сената по мысли Гаврилы Романовича предписано было держать открыто настольные реестры делам, ежемесячно публиковать в газетах об очереди дел и составлять краткие по делам записки. Теперь, заняв пост министра, он пошел еще далее: он представил государю доклад о сокращении делопроизводства сообщением кратких записок тяжущимся для прочтения и рукоприкладства; записки эти, скрепленные делопроизводителями и самими тяжущимися, должны были за неделю или за две до представления дела к слушанию раздаваться в департаментах сенаторам, а в общем собрании — на каждый департамент экземпляра по три; таким образом, сенаторы имели возможность прочитывать их на досуге дома и, сообразясь с делом, на столе в присутствии находящемся, заранее изготовлять письменно краткие резолюции. «Таковое сокращение производства и основательность решений, — сказано было в конце доклада, — приближать, конечно, к той священнейшей цели, чтобы сенат как верховное судилище был примером всему государству правого суда, деятельности и скорого удовлетворения тяжущимся». Доклад этот был утвержден, и вследствие введенного таким образом нового порядка Державин, как сам он рассказывает, имел удовольствие видеть, что иногда в одно заседание общего собрания решаемо было не менее четырех дел.

Сенатор И.В. Лопухин хотя и находил, что со времени введения Державиным кратких записок рассмотрение дел стало поверхностнее и мнения, заранее составленные, сделались менее основательными; однако он признавал «учреждение этих записок весьма полезным, лишь бы всегда сохранялась прямая цель его», и соглашался, что «оно, как и учреждение консультации, делает честь предприимчивому, к общему благу усердному министру и большому гению-поэту, который представлял о сих учреждениях».