9. Литературная деятельность

Давно замечено, что в нашей литературе, как и вообще в жизни русского общества, всегда отражались те направления, которые несколькими годами, иногда несколькими десятилетиями ранее господствовали в Западной Европе. Так в 90-х годах прошлого века у наших стихотворцев стали чаще и чаще слышаться отголоски анакреонтической и древней скандинавской поэзии: это было результатом знакомства с иностранной литературой отчасти в подлинниках, более же в русских переводах. Эти два новые направления начали около того же времени являться и в поэзии Державина. В некоторых стихотворениях его, например, в «Водопаде», в одах на взятие Измаила и Варшавы, мы встречаемся с образами и именами, заимствованными то из Оссиана, то из скандинавского языческого мира. В древнюю германскую мифологию Державин был издавна посвящен Клопштоком, у которого нередко упоминаются и священные дубы, и барды, и Валгалла. Много черт доставила нашему поэту переводная книжка А.И. Дмитриева «Поэмы древних бардов» (1788); после нее напечатаны были в «Московском журнале» переведенные Карамзиным и посвященные Державину «Сельмские песни», а в 1792 году Костров издал свой перевод шотландского барда.

Еще прежде всего этого, именно в 1785 г., вышел перевод французского сочинения Маллета «Введение в историю датскую», содержащего обзор всей скандинавской древности. Нам становится, таким образом, понятно, откуда Державин почерпал свои сведения о северной поэзии, отражающиеся в его одах 90-х годов, между прочим и в тех, которые относятся к занимающей нас эпохе, особенно в одах «На победы Суворова в Италии» и «На переход Альпийских гор». В последней он знаменательно называет Оссиана «певцом туманов и морей», как позднее Пушкин назвал Байрона певцом моря. Те же литературные влияния мы находим у Львова, который около того же времени перевел песнь норвежского короля Гаральда. Друзья-литераторы беспрестанно встречались на тех же предметах изучения и творчества, хотя и в разных родах поэзии. Особенно Львов действовал своим примером и познаниями на Державина. Это обнаружилось всего более в анакреонтических песнях нашего поэта.

В германской поэзии переводы и переделки из Анакреона появляются обильнее прежнего со второй половины 18-го века. В русской литературе попытки этого рода мы находим уже у Ломоносова (Кантемир не успел издать своих «Анакреоновых од»), далее у Сумарокова, Хераскова и др. У Державина, начиная с самых ранних опытов его, попадаются стихи эротического содержания; таковы, например, его пьесы «Объявление любви», «Пламиде», «Нине», «Разлука», а позднее «Мечта», «Хариты», «Пчелка». В 90-х годах два русских перевода подстрекнули Державина к усилению своей производительности в этой области поэзии. В 1794 году Львов издал под заглавием «Анакреон» стихотворный перевод теосского певца вместе с греческим текстом. Сам он не знал языка подлинника и переводил так же, как в наше время Жуковский Гомера, — по чужому подстрочному переложению. Львову оказал такую услугу известный грек, переселившийся в Россию, архиерей Евгений Булгар, который составил и примечания к его изданию. Спустя год бывший подчиненный Державина Н. Эмин напечатал, также в стихах, книжечку «Подражания древним», посвященную Валериану Зубову. Это были переводы с французского, отчасти из Анакреона. Встречая пьесы того же содержания у Державина, написанные позднее, и помня его препирательство с Эминым у Платона Зубова по поводу «Изображения Фелицы», невольно приходишь к мысли, что Державин, возвращаясь весьма часто к анакреонтическим песням, имел между прочим в виду доказать в этом деле свое превосходство над Эминым. Но анакреонтический род был и вообще во вкусе тогдашней эпохи. В пьесе «Венец бессмертия», отнесенной нами к 1798 году, поэт говорит об Анакреоне:

  Цари к себе его просили
Поесть, попить и погостить;
Таланты злата подносили, —
Хотели с ним друзьями быть.
  Но он покой, любовь, свободу
Чинам, богатству предпочел:
Средь игр, веселий, хороводу
С красавицами век провел;
  Беседовал, резвился с ними,
Шутил, пел песни и вздыхал,
И шутками себе такими
Венец бессмертия снискал.

Затем автор переходит к самому себе:

  Посмейтесь, красоты российски,
Что я в мороз, у камелька,
Так вами, как певец тииский,
Дерзнул себе искать венка.

С этих пор у Державина в довольно значительном обилии являются эротические пьесы трех родов. Одни, самые многочисленные, почерпнуты прямо из переводов Анакреона, причем он держится большею частью Львовского перевода, часто заимствуя из него целые стихи без изменения. Другие пьесы подобного содержания («Горючий ключ», «Геркулес») составляют подражания греческой «Антологии» по разным немецким переводам и переделкам; наконец, третьи — оригинальные произведения, каковы, наприм., «Цепи», «Стрелок», «Птицелов», «Мельник». Почти все эти стихотворения отличаются легкостью стиха и простым, отчасти народным языком; но в некоторых шуточное содержание имеет цинический характер. Нельзя не заметить, что иногда к этим поэтическим шалостям приводили Державина служебные неудачи и неудовлетворенное честолюбие. Место Фелицы, заметили мы при другом случае, опустело в храме его поэзии; ему нужны были теперь другие источники вдохновения, и одним из любимцев его старческой музы становится Анакреон. Об этом отделе его произведений высказывались в нашей литературе большею частью благоприятные суждения. Батюшков в своей речи о влиянии легкой поэзии на язык, говоря об анакреонтическом роде, ограничился в отношении к нашему поэту только следующим отзывом: «У нас преемник лиры Ломоносова, Державин, которого одно имя истинный талант произносит с благоговением, — Державин, вдохновенный певец высоких истин, и в зиму дней своих любил отдыхать со старцем теосским». Пушкин, защищая своего «Графа Нулина» против нападок журнальной критики на безнравственность содержания и приводя многие знаменитые имена писавших в том же роде, как у других народов, так и у нас, кончает восклицанием: «А эротические стихотворения Державина, невинного, великого Державина? Но, отстранив неравенство поэтического достоинства, «Граф Нулин» должен им уступить и в вольности, и в живости шуток». Автор статьи о греческой эпиграмме в «Современнике» 1840 года (т. XII) говорит: «Державин так удачно умел передать нам на отечественном языке всю прелесть од Анакреона». Напротив, С.Т. Аксаков, при всем своем благоговении к таланту Державина, находил, что его анакреонтические стихотворения, «лишенные прежнего огня, замененного иногда нескромностью картин, производили неприятное впечатление». Наконец, вот что заметил Белинский: «Первый начал у нас писать в антологическом роде Державин. В своих так называемых анакреонтических стихотворениях он является тем же, чем и в оде, — человеком, одаренным большими поэтическими силами, но не умевшим управляться с ними по недостатку вкуса и художественного такта». Затем, выписав целую пьесу «Рождение Красоты», «замечательную по мысли и отличающуюся необыкновенными красотами», критик продолжает: «Вот уж подлинно глыба грубой руды с яркими блестками чистого, самородного золота! И таковы-то все анакреонтические стихотворения Державина: они, больше нежели все прочее, служат ручательством его громадного таланта, а вместе с тем и того, что он был только поэт, а отнюдь не художник». Выше мы высказали свой взгляд на этот отдел поэзии Державина. Прибавим, что при всех недостатках, или, вернее, неровностях антологических его стихотворений, справедливость требует признать, что хотя и до него были попытки в этом роде, но он первый представил на русском языке вполне удовлетворявшие современников образцы этой поэзии, которые и утвердили ее в нашей литературе.

В ряду произведений его с этим характером следует еще отметить блещущие картинами природы маленькие пьесы «К Музе», «Пришествие Феба» и «Возвращение весны», имеющие, как видно из объяснений поэта, косвенное отношение к современным обстоятельствам при дворе. Пьеса «К самому себе» может служить подтверждением сказанного выше, что заходить в эту область поэзии Державина побуждало отчасти разочарование вследствие испытываемых им огорчений. В записках своих он сам подробно объясняет происхождение этой пьесы. Здесь достаточно заметить, что Лопухин, в бытность свою генерал-прокурором, отказал ему в обмене некоторой части званской земли на излишек, остававшийся от надела, полученного казенными крестьянами на противоположном берегу Волхова. Видя, как люди, стоявшие у кормила правления, в то же самое время бесстыдно обогащались на счет казны, Державин часто спорил с ними в сенате; но, убедившись, что они не обращали никакого внимания на его упреки, он излил свое негодование в названной пьесе, начинающейся стихами:

Что мне, что мне суетиться,
Вьючить бремя должностей,
Если свет за то бранится,
Что иду прямой стезей?
. . . . . . . . . .
Но коль тем я бесполезен,
Что горяч и в правде черт, —
Музам, женщинам любезен
Может пылкий быть Эрот.
Стану ныне с ним водиться,
Сладко есть, и пить, и спать:
Лучше, лучше мне лениться,
Чем злодеев наживать...

В грустном расположении другого рода поэт, скорбя о кончине Румянцева и опале великого Суворова, говорил в подражание Анакреону:

Так не надо звучных строев:
Переладим струны вновь;
Петь откажемся героев,
А начнем мы петь любовь.

Впрочем, к этому роду поэзии влекла Державина главным образом влюбчивость, которою он отличался, несмотря на лета свои, до конца жизни. Имена молодых девушек или женщин, внушавших ему нежные чувства, стоят то во главе посвященных им стихов, то в его объяснениях. Это были, например, Параша и Варя Бакунины, Люси Штернбер, графиня Соллогуб, Жегулина, Колтовская. В одном примечании к своим «Анакреонтическим песням», изданным отдельно в 1804 году, Державин шутя говорит, что поводом к сочинению их был недостаток денег на отделку сада при петербургском доме его. Когда Дарья Алексеевна тужила о том, то он смеясь отвечал ей, что музы дадут ему деньги, и принялся писать стихи во вкусе Анакреона. Мы не можем оставить этого отдела поэзии Державина, не упомянув о его известной пьесе «Русские девушки», поразительной по грации образов и выражений в описании русской пляски:

Зрел ли ты, певец тииский,
Как в лугу весной бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка;
Как, склонясь главами, ходят,
Башмачками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят...

Оды с элегическою основой издавна удавались Державину. В этом роде на первом месте стоят его оды «На смерть князя Мещерского» и «Водопад». На кончину Екатерины он долго не откликался; наконец, запустение любимого ею Царского Села при императоре Павле внушило ему пьесу «Развалины», в которой он под влиянием непритворной грусти связывает воспоминания о Екатерине, о ее занятиях и развлечениях с описанием мест, некогда освященных ее присутствием и славою. Жаль только, что он, по обычаю времени, не сумел при этом обойтись без помощи греческой мифологии, без Киприды, нимф, сирен и купидонов. Любопытно сообщаемое самим поэтом сведение, что стихи эти в первый раз были напечатаны за границей Орловым-Чесменским, жившим там в изгнании. Но никаких данных для подтверждения этого известия мы не имеем.

В четырехлетнее царствование Павла окончили свое земное поприще: И.И. Шувалов, Румянцев-Задунайский, Л.А. Нарышкин, Безбородко и Суворов. Оды, посвященные Державиным памяти Шувалова («Урна») и Нарышкина («На смерть его»), не возвышаются над уровнем посредственности; кончина Румянцева, уже неоднократно вызывавшего его похвалы при жизни своей, не внушила поэту новых стихов в честь его; Безбородку помянул он только двумя надписями, из которых одна, к сожалению, не отвечает той благодарности, с какою Державин некогда говорил о своих отношениях к этому человеку. Она начинается словами:

Он мне творил добро, —
Быть может, что и лихо...

Для объяснения этих слов припомним, что Державин в последние годы царствования Екатерины считал Безбородку одним из тайных врагов своих. От сердца оплакал он только Суворова в оригинальной пьеске «Снигирь», где довольно грациозное в некоторых чертах изображение личности героя согрето неподдельною грустью. К этому же периоду относится одно из самых удачных элегических стихотворений его — «Арфа», написанное на Званке и посвященное девице Бакуниной, которая играла на арфе. Меланхолически настроенный ее игрою, поэт переносится мыслью на родину и в правильных, звучных стихах выражает тоску по ней.

Отдел духовных и дидактических стихотворений Державина за рассматриваемое время получил довольно значительное приращение. Его подражания псалмам — весьма различного достоинства. Из прежних его произведений в этом роде особенно выдаются оды «Властителям и судьям» и «Величество Божие». Самая обширная из оригинальных его пьес духовного содержания, относящаяся еще к концу царствования Екатерины — «Бессмертие души» (которую так высоко ценил Мицкевич), по нашему мнению, содержит много возвышенных мыслей, но походит более на метафизическое рассуждение, нежели на оду. К разряду дидактических его стихотворений можно причислить некоторые подражания древним, например: Архилоху («Правосудие»), Клеанту («Гимн Богу»), Пиндару и Сафо, особенно же Горацию. Древних языков наш поэт не знал, и потому у него в подобных стихотворениях, конечно, нельзя искать достоинства верности; но в Державине было «живое сочувствие к древнему миру, как свидетельство глубоко художественного элемента в натуре поэта». В этом отношении нас поражают своею красотою некоторые оригинальные его стихотворения, по идее заимствованные из классической древности, например «Рождение Красоты», о котором мы недавно упомянули уже, и «Победа Красоты». В переложениях же его из греческих поэтов более замечательны те места, в которых он, удаляясь от подлинника, самостоятельно рисует природу или русскую жизнь, например в «Похвале сельской жизни». Как введение к знаменитому гимну Клеанта он написал особое большое стихотворение «Утро», содержащее целый ряд величественных, смелою кистью набросанных картин в свободно льющихся, звучных стихах.

К дидактическому роду примыкают послания. Обращение к лицу было издавна одним из любимых приемов поэзии Державина: многие оды его, начиная с «Фелицын, по форме своей подходят к посланиям. Но в собственном смысле сюда относятся в данную эпоху только две пьесы, в которых он обращается к старинным приятелям своим: Капнисту и Храповицкому. Первая — довольно удачное подражание Горацию; укажем в ней особенно на строфы от 2-й до 6-й включительно. Еще более внимания заслуживает послание к Храповицкому, с которым Державин вел в то время поэтическую переписку. В этом послании любопытны особенно последние куплеты, подавшие повод к различным толкованиям:

  Страха связанным цепями
И рожденным под жезлом,
Можно ль орлими крылами
К солнцу нам парить умом?
А хотя б и воз летали, —
Чувствуем ярмо свое.
  Должны мы всегда стараться,
Чтобы сильным угождать,
Их любимцам поклоняться,
Словом, взглядом их ласкать.
Раб и похвалить не может, —
Он лишь может только льстить.
  Извини ж, мой друг, коль лестно
Я кого где воспевал:
Днесь скрывать мне тех бесчестно,
Раз кого я похвалял.
За слова — меня пусть гложет,
За дела — сатирик чтит.

Известно возражение Пушкина, что «слова поэта суть уже дела его». Гоголь подтвердил это замечание. Жуковский находил мысль Державина неясною, указывая, что «ошибки писателя не извиняются его человеческими добродетелями». Князь Вяземский в одном письме к Плетневу справедливо заметил, что есть дурные стихи, за которые можно осудить поэта, а никак не человека, но вслед за тем дополнил, что с Пушкиным согласиться можно, если иметь в виду два предыдущие стиха:

Днесь скрывать мне тех бесчестно,
Раз кого я похвалял,

к которым последующие относятся как оправдание. Иначе говоря: двух заключительных стихов Державина нельзя отделять от предшествующих. «Впрочем, — прибавляет покойный Вяземский, — где найти определение, суждение, со всех сторон безошибочное и бесспорное? Всякая человеческая истина, всякое и здравое мнение имеет, как Ахиллес, свою незастрахованную пятку, в которую уязвить их можно».

Кажется, два стиха, о которых так много рассуждали названные писатели, становятся нам вполне понятными только теперь, когда мы точнее узнали поступки, отношения и образ мыслей Державина. В последней строфе он сознается, что в стихах своих иногда позволял себе лесть и тем заслужил упрек строгого критика («сатирика»), но в делах своих остался безукоризнен, т. е. не кривил душой из угодливости, не изменял своим обязанностям и убеждениям. В опровержение этого порицатели Державина могут указать на средство, которое он употребил, чтобы возвратить себе милость Екатерины II и императора Павла, «прибегнув к своему таланту»; но мы уже заметили, что он, по недостаточному образованию своему, по влиянию среды, в которой вращался полжизни, не всегда верно понимал нравственное достоинство. Из откровенных рассказов в его записках ясно, что он в поступках этого рода не видел ничего унизительного. Интересно еще остановиться на выражении:

Днесь скрывать мне тех бесчестно,
Раз кого я похвалял.

Чтобы понять, кого именно здесь разумеет поэт, надо припомнить, что послание его написано в ответ на стихи, в которых Храповицкий между прочим говорил ему:

Люблю твои я стихотворства:
В них мало лести и притворства,
Но иногда — полы лощишь...
Я твой же стих напоминаю
И сам поистине не знаю,
Зачем ты так, мой друг, грешишь.
  Достойны громкой славы звуков
  Пожарский, Минин, Долгоруков
  И за Дунаем храбрый Петр;
  Но Зубовых дела не громки,
  И спрячь Потемкиных в потемки:
  Как пузырей, их свеет ветр...
  И Зубов, ставши размундирен,
  Для всех россиян только смех.
Твоею творческой рукою
И пылкою стихов красою
Достойных должно прославлять,
Великих, мудрых, справедливых,
Но случаем слепым счастливых
В забвеньи вечном оставлять.

Итак, Храповицкий, поставив на одну доску Платона Зубова и Потемкина, упрекает Державина в том, что он хвалил последнего наравне с первым, и поэт принимает упрек без возражения. Это можно объяснить разве тем только, что дело происходило в царствование Павла, когда Потемкин, естественно, казался таким же померкнувшим светилом, как и Зубов.

Но что Державин и в это время (когда, употребляя выражение Карамзина, музы ходили под черными облаками) способен был независимо от обстоятельств хвалить тех, кого считал достойными того, это он доказал своею одой «На возвращение Зубова из Персии» (Валериана). Поводом к сочинению этой оды был разговор его при дворе с князем С.Ф. Голицыным, который, упрекнув Державина одой на взятие Дербента, заметил, что уж теперь герой его не Александр и льстить нет никакой выгоды. Державин, в некотором противоречии с признанием, которое вскоре после того вырвалось у него в минуту откровенности, отвечал, что в рассуждении достоинства он никогда не переменяет мыслей и никому не льстит, а пишет по внушению своего сердца. — «Это неправда, — возразил Голицын, — нынче ему не напишешь». — «Вы увидите», — сказал Державин и, приехав домой, сочинил эту оду. Хотя она и не была тогда же напечатана, но в списках находилась у многих, несмотря на то, что Зубов был в совершенной опале. Известно, как поступил с ним император Павел по вступлении на престол, когда Зубов с действующей армией находился за Кавказом: полковым командирам посланы были отдельные приказания немедленно возвратиться со своими полками. Зубову приходилось оставаться в лагере одному: он отправился вслед за своей армией в пределы России; по прибытии же в Петербург немедленно подал в отставку и получил приказание жить под присмотром в своих курляндских деревнях.

Современники восхищались этим стихотворением. Жихарев называет его одною из прекраснейших од Державина и приводит 10-ую строфу, в которой нельзя не отметить очень удачного выражения:

Как счастие к тебе хребет
Свой с грозным смехом повернуло...

По-прежнему Державин продолжал как бы вести поэтическую хронику важнейших современных событий. В оде «На новый 1798 год», написанной вскоре после заключения мира в Кампо-Формио, в первый раз является у него Наполеон, с которым мы с этих пор так часто встречаемся в стихах его. Назвав завоевателя «галльским витязем», поэт пророчески спрашивает: кто знает, не придет ли пора, когда он —

  Гордыней обуяв,
Еще на шаг решится смелый
И, как Сампсон, столпы дебелы
    Сломив, падет под ними сам?
  Мы видим троны сокрушенны
И падших с них земных богов:
На их развалинах рожденны,
Не расцветут ли царства вновь?

По случаю рождения великого князя Михаила Павловича в январе 1798 года во дворце был выход. Завадовский и Козодавлев советовали Державину увековечить это событие стихами. В первый за тем съезд при дворе он привез новую оду и передал обоим по списку ее. В ней ангел новорожденного —

Ищи, — твердит ему, — в незлобьи
Ты образца делам своим:
Престола хищнику, тирану
Прилично устрашать рабов;
Но Богом на престол воззванну
Любить их должно, как сынов.

Ода сделалась известна всему городу. Некоторые из стихов ее, особенно сейчас приведенные нами, возбуждали много толков и заставляли опасаться за участь автора. По его словам, осторожные люди, как например Козодавлев, стали избегать его, боясь, чтобы их не заподозрили в сочувствии к нему. Но император, к общему удивлению, совсем иначе взглянул на содержание многих смелых стихов. На первой неделе Великого поста поэт вместе с женою был у обедни; вдруг в церковь входит фельдъегерь и подает ему толстый пакет. Жена обмерла от испуга; но Державин, распечатав конверт, нашел в нем золотую табакерку с брильянтами, при письме Нелединского-Мелецкого, уведомлявшего, что это подарок, жалуемый ему за оду.

Великолепное торжество, бывшее при дворе в конце 1798 года по случаю принятия Павлом звания великого магистра Мальтийского ордена, внушило Державину обширную оду на этот орден, или, вернее, на покровительство, какое император оказывал ему. Ода «Орел» была как бы поэтическим комментарием на известные слова, сказанные Павлом Суворову при отправлении его в Вену: «иди спасать царей!» Знаменитые подвиги этого полководца послужили предметом двух новых обширных од: «На победы в Италии» и «На переход Альпийских гор», из которых особенно прославилась последняя.

Между тем московское издание сочинений Державина много способствовало к распространению известности его стихов, до той поры рассеянных в журналах или вовсе не напечатанных. Приятным для него свидетельством признания его таланта в молодом поколении было неожиданно полученное им приношение двух воспитанников Московского университетского пансиона. Один был будущий славный поэт, Жуковский, другой — Семен Родзянко, которого не должно смешивать с однофамильцем его (Аркадием), впоследствии довольно известным поэтом. Они перевели на французский язык оду «Бог» и прислали свой перевод знаменитому автору при следующем письме:

«Милостивый государь! Творения ваши, может быть, столько ж делают чести России, сколько победы Румянцевых. Читая с восхищением «Фелицу», «Памятник герою», «Водопад» и проч., сколь часто обращаемся мы в мыслях к бессмертному творцу их и говорим: он россиянин, он наш соотечественник. Плененные редкими, неподражаемыми красотами оды вашей «Бог», мы осмелились перевести ее на французский язык и вам на суд представляем перевод свой. Простите, м. г., если грубая кисть копиистов обезобразила превосходную картину великого мастера. Чтобы удержать всю силу, всю возвышенность подлинника, надобно иметь великий дух ваш, надобно иметь пламенное ваше перо. Именем всех своих товарищей, мы просим вас, милостивый государь, снисходительно принять сей плод трудов наших, уверяя, что мы почтем себя весьма счастливыми, если он удостоится благосклонного вашего внимания.

С совершенным высокопочитанием имеем честь быть вашего превосходительства, милостивого государя, всепокорнейшие слуги

Василий Жуковский, Семен Родзянка.
Генваря дня 1799 года. Москва».

Поэт отвечал молодым людям четверостишием, в котором, едва ли искренно, советовал им идти лучше по следам русского Пиндара и Гомера, т. е. Ломоносова.

Очерк поэтического творчества Державина за Павлово время показывает, что хотя талант его еще и вспыхивал нередко прежним огнем и во многих из тогдашних стихотворений встречаются места, достойные славы певца Фелицы, но лучшая пора его поэзии уже навсегда миновала.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница