8. Частная жизнь

Из писем Державина, сохранившихся в довольно значительном числе за это время, мы узнаем между прочим некоторые любопытные черты царствования Павла. Так на просьбу родственника своего Ивана Яковлевича Блудова о принятии участия в его деле, поступившем в общее собрание сената, он отвечал (в марте 1800 года): «Надлежит вам объяснить, что только по указам нынешнего государя докладывают, а те дела, кои по указам покойной государыни, остаются без всякого движения; а как указы его величества беспрестанно прибавляются, то само по себе выходит, что старые в одинакем пребывают положении. Сие распоряжение сделал бывший генерал-прокурор князь Куракин, а потому, думаю я, необходимо будет должно вам просить государя императора письмом, чтоб благоволил приказать установить справедливую очередь, чтоб по тем и другим указам дела течение имели; а то и во веки веков очереди дождаться не можно будет, ибо хотя ныне дела скоро решаются, а именно — каждую неделю два дела; но как непрестанно новые вступают, следовательно, до указов покойной государыни никогда очередь дойти не может».

В начале 1797 года Державин, вместе со всеми разъезжавшими в своих экипажах, был озабочен заведением новой упряжи. «Приказано здесь ездить в шорах: не знаю, где лошадей к тому годных достать», — писал он к своему приятелю Гасвицкому в Курск, прося его по возможности похлопотать, чтобы один из тамошних заводчиков уступил ему шестерку или хоть пару «хорошеньких лошадок».

В июне поэт благодарит Капниста за обещанных лошадей. «По описанию, — говорит он, — вижу, что лошади очень добры, но только трогается несколько мое самолюбие тем, что для Дарьи Алексеевны жив и горяч аргамак, а для меня мерин гнедой, смирный, спокойный: то неужто ты ее мужчиной, а меня бабой почитаешь? Ну, да так и быть; только лошадей-то пришли». Наконец, в последних числах декабря опять напоминание Гасвицкому: «Лошадей Ильинский мне не присылает, а мне бы в них крайняя нужда, ибо ныне от государя императора подтверждено, чтоб непременно к святой неделе ездили в шорах. Хорошо, как бы серых прислал, ибо я жду из Оренбургской губернии также пару серых, то бы как-нибудь и скропал цуг».

В этом же письме любопытное указание на другой заведенный императором порядок: «О детях ваших (т. е. Гасвицкого) с человеком вашим я не писал ничего, для того что словесно ему наказывал вам пересказать, что надобно от вашего имени положить письмо в ящик государя и просить его прямо, как служивый человек, чтоб принял в службу детей его, по недостатку его, в корпус и сделал бы их достойными быть в его службе. Протекция же в сем случае никакая не поможет, а может быть и будут счастливы, что принять прикажет; а ежели не примутся, то других дорог искать будем».

Подобно большинству русских бар и чиновных людей, Державин жил выше своих средств, и в денежных делах его покуда продолжалась прежняя неурядица. У него с женой было два каменных дома. В том из них, который был куплен в 90-х годах близ Измайловского моста, они жили сами; другой же, на Сенной площади, принадлежавший собственно Дарье Алексеевне, отдавался внаймы под съезжую; но полиция неисправно вносила за него плату, и Державин должен был переписываться о том с военным губернатором гр. Паленом.

Первый из этих домов, как можно и теперь видеть — его занимает римско-католическая коллегия — был довольно обширен, так что в нем, кроме просторного помещения для супругов, оставалось еще место и для некоторых родных и близких лиц обоего пола. В то время из камня построен был только главный корпус здания, и над фасадом его высились сохранявшиеся долгое время статуи четырех богинь. С обеих сторон были деревянные пристройки, первоначально назначенные, как было выше упомянуто, для помещения опекунской канцелярии Державина; впоследствии их занимали также родные. Каменные флигели построены были позднее, еще при жизни поэта (1809), и отдавались внаймы. Главное здание находится в глубине большого двора; со стороны фасада были, как и теперь, два боковых подъезда, а третий выход позади дома вел в сад, разведенный стараниями Дарьи Алексеевны. От фасада по обоим краям двора шли колонны, которые потом продолжались и вдоль улицы, параллельно с Фонтанкой. Дом состоял из двух этажей. Кабинет поэта был наверху с большим венецианским окном, обращенным на двор; за кабинетом находилась небольшая гостиная (главная же — внизу); рядом с верхней гостиной, влево, был так называемый диванчику а далее столовая; другая большая столовая, служившая и залою для танцев, была в нижнем этаже. Прямо с подъезда входили в аванзалу, а вправо от нее была большая галерея в два света, где впоследствии происходили заседания пресловутой шишковской Беседы; еще далее вправо был театр, также в два света. Во втором этаже находились, между прочим, комнаты для приезжих, особая комната для секретаря и особая же для доктора.

Не имея детей, Державины как значительнейшие по своему положению представители обширного родства (со стороны Дарьи Алексеевны) радушно открывали свой дом всем близким и даже давали многим из них убежище под гостеприимным кровом своим. В письмах к жене из белорусской поездки Гаврила Романович является не только нежным супругом, но и вообще добрым человеком. Посылая почти в каждом письме поклоны «всем домашним, родным и детям своим богоданным», он пишет из Витебска: «От тебя, душа моя, зависит отдать нищим, сколько ты хочешь. Но только, ежели находишь состояние наше лучшим, то сделай лучшим и людское. Прибавь им харчевых денег и жалованья — по соразмерности. Я не знаю, как ты услугой довольна, а я очень: особливо Кондратьем... У меня бы еще и остались деньги, да я двести отдал тоже бедным, а двести в долг Неранжичу» и т. д. Вообще замечательно, с каким радушием Державины готовы были принимать на свое попечение чужих детей и сирот; так Гаврила Романович в 1800 году писал в ответ старинному приятелю своему И.Я. Блудову: «Относительно птенцов ваших я желаю, чтоб вы сами подолее пожили, были здоровы и были в состоянии воспитывать их и составить их счастие. Но ежели на нечаянный смертный случай, чему все мы сами подвержены, угодно вам мое о них попечение, то ежели я жив и здоров буду, от сего не отрицаюся; но надобно, о сем размысля, согласно законам сделать такое заблаговременно распоряжение, по которому бы я имел право войти в их пользы и защищать их в случае быть могущих притеснений и обид от дальних и ближних ваших, без чего я быть им ничем полезным не могу; для сего, я думаю, вам нужно хотя на короткое время сюды самим приехать». Несмотря на известную расчетливость Дарьи Алексеевны, дом Державиных всегда отличался хлебосольством. Сохранилось несколько записок, которыми поэт приглашает к себе на обед или на вечер. Одною из них он звал отобедать Обольянинова с Мертваго, служившим под начальством первого как провиантмейстера, и с М.М. Бакуниным, позднее петербургским губернатором.

Оба принадлежавшие Державиным дома были заложены в Опекунском совете; в начале 1798 года наступал срок платежа, но за неимением денег поэт желал перевести долг, под залог недвижимых своих имений, в учреждавшийся тогда Вспомогательный банк, о чем и просил попечителя Воспитательного дома, известного Якова Ефимовича Сиверса. Имения, о которых шла речь при этом случае, уже известны нам: это были белорусские деревни (в Себежском уезде), Гавриловка (в Херсонском) и новоприобретенная на Волхове Званка, вскоре так прославленная поэтом и с этих пор играющая важную роль в его жизни. Она куплена была на деньги, полученные Дарьей Алексеевной в приданое у ее матери (за 10 000 рублей). Это сельцо (ныне село) с плохою землей, отчасти покрытою каменьями, лежит на левом берегу Волхова, водою в 55-ти верстах от Новгорода, сухим путем более 70-ти. В тогдашних актах Званка показана принадлежащею к Грузинскому погосту, и, приобретя ее, Державин сделался соседом Аракчеева, с которым, однако, отношения у него всегда были довольно холодные. В числе соседей Державина заметим еще: Тырнова (в имении Вергежи), Путятина (в Пшеничище), Яхонтова (в Антоньеве, по другую сторону Волхова), Кожевникова (в имении Змейско, с усадьбою Пристань, также на другом берегу, верстах в тридцати от Званки).

О новой собственности Державина в первый раз упоминается в письме его к Капнисту от 9-го августа 1797 года: «Мы едем сегодня на Званку, которую купили». Вскоре после того решено было построить там усадьбу, и для этого из белорусского имения перевели туда часть крестьян. Тогда же Державин стал помышлять о заведении на Званке разных фабричных производств и готовить к тому людей: так, побывав на Александровской мануфактуре в начале 1800 года, он, с согласия директора ее (Брусилова), решился отдать двух деревенских мальчиков для обучения на ней ткацкому ремеслу. Несколько позже он писал И.Я. Блудову: «Прошу мне сделать одолжение: на Новотроицкой суконной вашей фабрике выучить моих несколько баб прясть шерсть, которых я тотчас прикажу туда из Оренбургской губернии отправить; а между тем прошу одолжить приказать вашим пряхам несколько шерсти перепрясть для присылки ко мне, ибо я завел в новогородской деревнишке маленькую фабрику. Что будет стоить, я пряхам вашим за работу заплачу».

Для предполагавшихся пристроек к петербургскому дому он хлопотал о привозе теса и камня из новгородского поместья, где вскоре и начал ежегодно проводить летние месяца. Званка сделалась любимым его местопребыванием; по временам, особенно в июле месяце, ко дням рождения и именин гостеприимного хозяина (3-го и 13-го числа) туда съезжалось множество гостей не только из соседних имений, но и из Петербурга. Между тем он не переставал придумывать разные меры для улучшения хозяйства и в других принадлежавших ему имениях. В Гавриловке он хотел завести овцеводство и поручал тамошнему управляющему, Заозерскому, послать к Николаю Алексеевичу Дьякову (брату жены) в харьковскую деревню за тонкошерстными овцами лучшей породы, а до пригона их изготовить «на две тысячи хорошие и теплые кошары». Пользуясь случаем, он велел отправить к другому помещику, соседу Дьякова, несколько мальчиков для обучения музыке. В оренбургском имении, которым по-прежнему управлял Чичагов, был устроен кроме винокуренного еще и конский завод. Но вот пожар истребил первый из этих заводов вместе с частью деревни. Замечательно, с каким спокойствием известие о том было принято Державиным: «Крайне сожалею, — писал он Чичагову, — о таковом неприятном случае. Но что делать? Да будет во всем воля Божия! Видно, нам не судьба поправить свое состояние. Но вы не огорчайтесь. Я охотно разделяю с вами убыток, как следует, и в том полагаюсь на вашу видимую честность. Пришлите только обстоятельную мне ведомость по исчислении всего сгоревшего, до какой суммы по тамошним ценам вся утрата простирается, и от какой именно причины и где сперва пожар начался. На первый случай оставьте у себя из наличных, следующих к получению за вино денег 2000 рублей, а остальные 5000 вышлите ко мне. Я и сей суммою на нынешний год буду доволен. — Весьма хорошо вы сделали, что не ослабели и принялись тотчас за рубку леса для постройки нового завода, которым и прошу в сентябре поспешить... Осенью крестьянские сгоревшие дворы всеми вообще деревнями построить должно, как и впредь (чего Боже сохрани!) в таковых несчастиях всем миром помогать следует и погоревших обстраивать. Я не только не отказываю вам от правления деревень моих, но всеусердно прошу вас продолжать оное и уверен в том, что вы честностью, искусством, расторопностью и прилежанием вашим не токмо вознаградите мою иг вашу потерю, но и доставите впредь себе и мне желаемые выгоды; а для того я не токмо не хочу от вас какого-либо наполнения в убытке, но желаю, чтоб вы вознаградили свой и не потерпели разорения, стараясь при том и о моих пользах».

С таким же благодушием Державин писал и к управляющему в казанских деревнях Иванову по поводу жалоб тамошних крестьян на его распоряжения: «Вы от меня поставлены управлять деревнями; то и просить должно было прежде у вас милости, буде работы и поборы тягостны, и я надеюсь на вашу справедливость и хорошее устройство, что вы, с одной стороны, не отяготите их и не приведете в разорение, а с другой — не оставите пещися о приращении моих доходов, держася умеренности, по пословице, чтоб волки были сыты и овцы целы, о чем вас и прошу усерднейшее.

Между тем, однако, лица, заведовавшие имениями Державина, большею частью не оправдывали его доверия. Так Заозерский в Гавриловке отклонял от себя всякую отчетность. Долго терпел Державин; наконец написал ему строгое письмо, настоятельно требовал отчета и вызывал его самого в Петербург, даже просил губернатора прислать его, но ничто не помогало. Пришлось сменить Заозерского и отдать Гавриловку под надзор одного из соседних помещиков. Естественно, что при таких управляющих доходы с имений не могли поступать исправно; поэт часто нуждался, и потому неудивительно, что он решился продать две табакерки, пожалованные ему императором Павлом за оды: на рождение великого князя Михаила и на Мальтийский орден.