2. Московское издание сочинений Державина

Екатерина II, просмотрев поднесенную ей Державиным тетрадь его стихотворений, приказала, через графа Безбородку, напечатать ее на счет Кабинета; но граф Платон Зубов, взяв рукопись для прочтения, продержал ее у себя до самой кончины императрицы. Впоследствии она была возвращена поэту бывшим при императоре Павле у принятия прошений Нелединским-Мелецким.

Между тем И.И. Шувалов, имевший в руках своих другой, более полный список стихотворений Державина, уговорил его дать свое согласие на напечатание их. Что действительно так было, доказывается письмом поэта к этому вельможе. Выразив свое согласие «повиноваться воле» своего покровителя, он просит И.И. «приказать напечатать труды свои в типографии Московского университета из той книги, — говорит он, — которая находится у вашего превосходительства и которая составлять будет первую часть». Вместе с тем он заявил желание, чтобы эта часть по содержанию совершенно соответствовала рукописи, поднесенной покойной императрице, и потому приложил список стихотворений, которые должны были войти в этот том, с устранением лишних. В заключение он прибавил, что соглашение с типографией и чтение корректурных листов поручено им «хорошему его приятелю» Н.М. Карамзину.

В то же время Державин написал об этом тогдашнему куратору Московского университета, племяннику Шувалова князю Ф.Н. Голицыну, к которому тетрадь стихотворений тогда же и была отправлена дядей. Это было в июне 1797 года. К декабрю месяцу книга была отпечатана; но Шувалов не дожил до выхода ее в свет: он умер 14-го ноября. Между тем университетские цензоры не дали явиться изданию без искажений: уже при рассмотрении рукописи они потребовали исключения некоторых пьес, особенно оды «Властителям и судьям», и поэт должен был подчиниться тому; когда же началось печатание, «вздумали еще, — говорит он в письме к Куракину, — не пропускать некоторых мест, которые уже несколько раз были печатаны»; сколько им ни было представляемо, «что препятствие, чинимое ими, несправедливо, но они, ничему не внемля», не решались снять своего запрещения без согласия генерал-прокурора. Всего более затрудняли их стихи:

Да век мой на дела полезны
И славу их я посвящу,
Самодержавства скиптр железный
Моей щедротой позлащу.

Державин жаловался князю Голицыну, бывшему в конце года в Петербурге, и выражал удивление, почему цензоры, разрешив печатание книги, теперь не выпускают ее. «Зачем же, — спрашивал он, — за такой фразой, которая уже не один раз была напечатана, всем известна и которая одна за многие истинную делает честь самодержавному нашему правлению? Ее при покойной государыне приняли все с чрезвычайной похвалою; почему же теперь нет? Разве теперешнее правление не столь щедро и великодушно, как прошедшее? Истинно, я боюсь подумать, чтоб, выпустив две строки, не сделать сатиры оскорбительнейшей, нежели Ювенал на свое время». Поэтому Державин просил князя Голицына спасти честь покойного дяди и свою собственную, поговорить с князем Алексеем Куракиным и сообщить его разрешение директору университета или самим цензорам. Когда же князь Голицын уехал из Петербурга, ничего не сделав по этой просьбе, то поэт в начале марта 1798 года обратился к самому Куракину, прося его приказать вразумить цензоров, что пугающая их фраза «ни божескому, ни гражданскому закону, ниже самой политике не противна; тем более, когда уже она несколько раз была напечатана, то, кажется, и не вправе они воспрещать оной. Ваше сиятельство проницательным своим и просвещенным разумом согласитесь со мною, что самый ее строжайший смысл состоит в том, что похваляет она самодержавное правление, умягченное щедротами; то почему же ныне или в какое другое время мысль сия, пиитическим выражением сказанная, не может быть позволена? почему она будет противна или опасна?» Оказалось, однако, что цензоры знали, что делали. На письме Державина Куракин написал резолюцию: «Государь император приказать соизволил: внушить господину Державину, что по искусству его в сочинении стихов подчеркнутые бы непременно переменил, чтоб получить дозволение сочинения его напечатать».

Но Державин этого не сделал, и вместо последних двух из приведенных стихов в книге явился пробел. Около середины июня она могла быть выпущена; но поэт так был недоволен изданием, что решился было не давать ему хода. Вот что он писал кн. Голицыну: «Сочинения мои перепортили в Москве. Кроме того, что не по тому порядку напечатали, как я приказал, и не те пьесы, коим в 1-й части быть следует; но само по себе так скверно, что истинно в руки взять не можно, и бумага, и печать плоха, и ошибок премножество. Итак, я рассудил, заплатив типографии, весь завод истребить; а поелику сим я огорчу Н.М. Карамзина, которому я поручил смотрение над печатанием и который мне хороший приятель, то и хочется мне это так сделать, чтоб он и не сведал». Поэтому Державин просил Голицына, призвав директора типографии, заплатить ему деньги за печатание (как он полагал, от 400 до 500 руб.), потом взять все экземпляры и сжечь их. Вновь напечатать издание он хотел в типографии медицинской коллегии.

Однако это решение, следствие минутной вспышки, скоро было отменено: в письме, на другой же день посланном Голицыну, поэт взял назад свое поручение. Книга появилась с предуведомлением, где между прочим сказано: «По ошибке дошел в типографию неверный список, бывший у покойного И.И. Шувалова, в котором безо всякого разбора размещены были и внесены такие стихотворения, которым в 1-ой части или и совсем напечатанными быть не следовало; притом с такими неисправностями, что вовсе бы лучше не издавать». Карамзин объяснял дело иначе; в декабре 1798 г. он писал Дмитриеву; «В печатных сочинениях Гаврила Романовича есть пропуски оттого, что они были в манускрипте. Какая беспечность — послать рукопись в типографию, не взяв на себя труда прочитать ее!»

Том вышел под заглавием «Сочинения Державина, часть I» (Москва, 1798). К нему приложена целая страница поправок; но надо правду сказать, что опечаток, за которые ответственность падала бы на Карамзина, почти вовсе нет. Поправки, сделанные по указаниям Капниста (как нам известно из рукописей), касались самой тетради, бывшей в типографии; неверности этого списка, очевидно, затрудняли Карамзина и заставляли его часто решать дело по собственным соображениям. Вообще же издание много обязано ему в отношении к орфографии и к пунктуации, которые в рукописи были очень неудовлетворительны.