1. Опала и примирение

В первые дни после вступления на престол, говорит Державин, император Павел оказал большие милости: множество людей, а особливо содержавшихся за оскорбление величества, освободил из тюрем; набранных по указу Екатерины рекрут возвратил в дома; хлеб, взятый из сельских магазинов для провиантского департамента, приказал отдать обратно. Вообще он обнаруживал небывалую щедрость, разрешил всем доступ к себе, принялся за переустройство армии, ввел в войска строгую дисциплину, укомплектовал полки и сам подавал пример изумительной деятельности. Справедливость этого свидетельства подтверждается многими рассказами Болотова. Все это должно было производить благоприятное действие в народе: опасения, возбужденные некоторыми свойствами Павла Петровича в то время, когда он был великим князем, уступали место надежде. Но вскоре стало ясно, что государь в своих поступках руководился только минутными увлечениями и порывами, а не зрело обдуманными намерениями. Вспыльчивость, которой он предавался, легко могла сделаться бедственною для человека с необузданным характером Державина. Не надо забывать, что поэт со времени первой женитьбы своей сделался известен и в некотором смысле близок великому князю, считал его покровителем, отцом семьи своей, и, кажется, в своих денежных затруднениях иногда пользовался от него пособиями. По крайней мере, был слух, что во время отрешения Державина от тамбовского губернаторства Павел пожаловал Катерине Яковлевне тысячу рублей.

Вскоре по воцарении своем он велел позвать к себе Державина, обласкал его и обещал назначить правителем своего совета. Известно, что это совещательное собрание было учреждено Екатериною II в 1768 году, собственно, для обсуждения мер по поводу вспыхнувшей тогда турецкой войны, по окончании же ее получило более обширное значение: туда вносились всякие вообще государственные дела, по которым императрица желала знать мнение своих приближенных. Членами этого совета были сановники, пользовавшиеся особенным доверием монархини. При кончине ее в нем заседали: графы Разумовский, Румянцев-Задунайский, И.Г. Чернышев, Н.И. Салтыков и др. Правителями дел совета были последовательно: Стрекалов (1768—1777), граф Самойлов (1777—1788) и Вейдемейер (с 1788). Император Павел тотчас по вступлении на престол призвал в совет новых членов, в числе которых были оба князья Куракины, М.Ф. Соймонов, Васильев и граф Я.Е. Сиверс. Державина же он прочил на место Вейдемейера. Но поэт, приняв слова государя в буквальном смысле, думал, что будет назначен правителем самого совета, т. е. сделается для этого учреждения тем же, чем генерал-прокурор был для сената, с правом пропускать или останавливать определения. Так как, однако, такой должности в совете никогда не было, то неудивительно, что состоявшимся вслед за тем указом Державин назначен был правителем канцелярии совета. Это звание показалось ему унизительным для сенатора: крайне озадаченный неожиданным оборотом дела, он решился просить у государя инструкции для своей новой должности. Такую инструкцию, как он слышал от Стрекалова, намеревалась дать еще покойная императрица, но тому противился князь Вяземский, а после его удаления от дел это предположение было забыто. Державин говорит, что в мысли просить инструкции его утвердили сами члены совета, которых он объезжал, чтобы узнать их мнение. М.А. Дмитриев, рассказывая этот эпизод со слов Ростопчина, замечает, что вельможи, боясь возвышения Державина, желали уронить его и для того нарочно настроили на этот шаг: они стали рассуждать, что, конечно, новая должность — возвышение; однако что же это за звание? выше ли оно сенаторского? стоять ли Державину или сидеть в присутствии? В справедливости этого рассказа нет причины сомневаться: сам же поэт сознается, что ему присоветовали просить инструкции. В первом бывшем после того заседании совета он был действительно в недоумении, как ему держать себя, и оставался на ногах между столом членов и столом правителя канцелярии или ходил около присутствовавших. После заседания князь Александр Куракин потребовал, чтобы он привез к нему на дом протокол для поднесения государю. Державин оскорбился этим: он имел личное дозволение Павла являться к нему во всякое время и в предыдущие дни был приглашаем во дворец к обеду и ужину вместе с членами совета. Поэтому на другой день после заседания, т. е. в пятницу, рано утром он отправился к государю для испрошения себе инструкции, но не был принят и должен был возвратиться в субботу.

Послушаем здесь собственный рассказ его.

Император спросил:

— Что вы, Гаврила Романович?

Он отвечал:

— По воле вашей, государь, был в совете; но не знаю, что мне делать.

— Как не знаете? делайте, что Самойлов делал.

— Я не знаю, делал ли он что-нибудь: в совете никаких его бумаг нет, а сказывают, что он носил только государыне протоколы совета; потому осмеливаюсь просить инструкции.

— Хорошо, предоставьте мне.

Этим следовало бы и кончить; но «Державин по той свободе, которую имел при докладах у покойной императрицы, продолжив речь, сказал: не знает он, сидеть ли ему в совете или стоять, то есть быть ли присутствующим или начальником канцелярии. С сим словом вспыхнул император; глаза его как молнии засверкали, и он, отворив двери, во весь голос закричал стоявшим пред кабинетом Архарову, Трощинскому и прочим, из коих первый тогда был в великом фаворе: «Слушайте, он почитает быть в совете себя лишним!» — а оборотясь к нему: «Поди назад в сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу!» — Державин уехал в великом огорчении. Через несколько дней, 22-го ноября 1796 г., дан был сенату такой указ: «Тайный советник Гаврила Державин, определенный правителем канцелярии совета нашего, за непристойный ответ, им пред нами учиненный, отсылается к прежнему его месту». Легко представить себе, какого шума наделало в Петербурге это посрамление, нанесенное знаменитому писателю и сановнику. Болотов, в своем «Памятнике претекших времян», посвящает этому случаю целую главу под заглавием «Государь наказывает одного из ближних своих вельмож за необузданность языка». Здесь любопытны отзывы повествователя о Державине, показывающие, как вообще на него смотрели в публике. Болотов говорит о нем, как «о великом стихотворце и прославившемся в особенности своим патриотизмом, неуступчивостью ни перед кем и многими другими знаменитыми деяниями муже. Все пророчили ему в новое царствование особенную милость не только по великим его способностям к гражданской службе, по известной его ревности ко всему справедливому и потому, что он покойною императрицею всегда защищаем был от всех его врагов, но и по обстоятельству, что он прежде был женат на дочери кормилицы государевой. Но, к общему изумлению, вдруг разнеслась крайне прискорбная и обидная для него молва: начал летать и списываться везде клочок бумажки, содержавший в себе копию с именного и в немногих только строках состоявшего государева указа». С сожалением увидели, что «великий муж сей потерял себя и в сем случае того ж своею слабостью, которая и до того была много раз ему бедственна, а именно: излишнею своею смелостью и отважностью в словах». Но особенно любопытны догадки, которые ходили в обществе насчет «непристойного ответа» Державина. Говорили, что государь, может быть, из любви к нему стал ему напоминать, чтобы был он скромнее и терпеливее и не так дерзок на словах; а он будто бы, не перенеся этого напоминания, отвечал, что он себя переделать не может, а это и возбудило негодование государя. Многие припоминали пословицу: «погибла птичка от своего язычка»; толковали, что жестокий указ составит великому мужу вечное пятно и сделает ему все чины и должности ненавистными, погасит в нем все прежнее его усердие к службе.

Последствия показали, однако, что постигшая Державина опала не произвела на него такого действия. Он рассказывает, что когда его родные узнали о случившемся, то они собрались к нему и вместе с женой, «осыпав его со всех сторон журьбою, что он бранится с царями и не может ни с кем ужиться, принудили его искать средств преклонить на милость монарха». Он решился просить кого-нибудь из бывших тогда в случае о предстательстве в его пользу, и выбор его пал на князя Н.В. Репнина как вельможу, который давно оказывал ему расположение и на покровительство которого он, по-видимому, мог тем более рассчитывать, что за несколько лет назад воспел его заслуги в особой оде («Памятник герою»). Но, против всякого чаяния, Репнин, по словам Державина, принял его очень грубо и на просьбу его сухо отвечал: «Не мое дело мирить вас с государем». Иначе представляет их свидание тогдашний адъютант князя Лубяновский, доложивший ему о приходе Державина: он утверждает, что генерал принял поэта ласково, пробыл с ним в кабинете около часу, потом проводил его до третьей комнаты и, расставаясь с ним, сказал: «Прощай, друг мой, Гаврила Романович». Заметим, однако, что Лубяновский не присутствовал при разговоре их, а слышал только, как Репнин прощался со своим просителем; нет, следовательно, основания вполне отвергать показание Державина. Очень вероятно, впрочем, что вследствие полученного отказа прием князя показался ему суровее, чем был на самом деле. Зная достоинства этого государственного мужа, которого высоко ценила Екатерина и о котором дошло до нас так много благоприятных свидетельств, трудно поверить, чтобы он обошелся презрительно с человеком, имевшим также свои несомненные заслуги, и нельзя не пожалеть, что Державин, по внушению оскорбленного самолюбия, отозвался с такою горечью о вельможе, им же прежде превознесенном похвалами.

Однако неудача не угомонила поэта: подстрекаемый «ропотом домашних», он вспомнил как «Изображение Фелицы» открыло ему путь к милости Екатерины и вздумал попытаться «возвратить себе благоволение монарха посредством своего таланта», как он с обычною своею наивностью сам сознается. Плодом этой попытки была его ода на новый 1797 год, или, говоря точнее, на восшествие на престол императора Павла. Она была в рукописи представлена государю через близкого к нему вице-адмирала С.И. Плещеева и произвела желанное действие: государь потребовал к себе автора, принял его милостиво и разрешил снова впускать его в ту дворцовую залу, куда вход ему был запрещен при постигшей его опале. Державину сообщено было, за подписью генерал-адъютанта Шаховского, следующее высочайшее повеление от 12-го января 1797 года: «Его императорское величество всемилостивейше указать соизволил: иметь вам вход за кавалергардов». 27-го января Державин писал своему приятелю Гасвицкому: «Был государем сначала изо всех избран и в милости; но одно слово не показалось, то прогневал; однако помалу сходимся мировою и уже был у него несколько раз пред очами. Крутовато, братец, очень дело-то идет; ну, да как быть?»

Названная ода, в том же году напечатанная в «Аонидах» Карамзина, часто служила противникам Державина обвинительным против него актом. Правда, что побуждения к написанию ее, даже и с тогдашней точки зрения, одобрить нельзя, но что касается самого содержания оды и недоумения, как мог певец Фелицы приветствовать воцарение ее преемника, то к некоторому извинению Державина могут служить факты, указанные нами в начале настоящей главы и подтверждаемые всеми современными свидетельствами о первой поре царствования Павла. Впоследствии Державин сам почувствовал несообразность этой оды с дальнейшим ходом дел: он не решился включить ее в московское издание своих сочинений, и ода, хотя уже набранная в конце тома, не появилась в нем. Тем не менее нельзя не признать поэтического достоинства, правды и живости многих черт, в которых здесь изображены первые дни царствования Павла. Как сам поэт в позднейшее время смотрел на некоторые места этой оды, видно из его любопытных примечаний к стихам ее.