20. Последние песни при Екатерине II

Возвращаясь к прерванному обзору литературной деятельности Державина за последние годы царствования Екатерины, остановимся в заключение на стихотворениях, которыми он принес поэтическую дань похвалы некоторым высокопоставленным лицам, частью живым, частью умершим.

Небольшое обращение к Суворову написано было по случаю приезда его в Петербург и приема, сделанного им Державину. После взятия Варшавы знаменитый полководец оставался там целый год. Вызвав его в Петербург, императрица назначила для пребывания его Таврический дворец, где он и прожил три месяца. В первые дни по приезде он не хотел принимать никого, кроме немногих избранных, и ранее всех оказал это отличие Державину, которому не мог не быть признательным за его оду «На взятие Варшавы»: из переписки поэта нам известно, что еще прежде, нежели эта ода была написана, Державин отправил к Суворову четверостишие, послужившее началом ее, в поздравительном письме, на которое герой отвечал, отчасти в стихах же. Года за два перед тем ему воздана была честь одою «На взятие Измаила». Таким-то образом укрепилась между полководцем и поэтом приязнь, начавшаяся взаимным сочувствием и уважением еще во время пугачевщины. Поселившись в Таврическом дворце, Суворов не только с особенною лаской принял Державина, но и оставил его у себя обедать. Удерживая поэта, он как будто хотел доставить ему случай видеть различные способы приема посетителей. В стихах, которые дали нам повод к этому отступлению, Державин выхваляет особенно суровый образ жизни и воздержность героя «в пышном царском доме», восклицая между прочим:

Суворов! страсти кто смирить свои решился,
Легко тому страны и царства покорить,
Друзей и недругов себя заставить чтить.

Суворов и Державин были оба в полном смысле русские люди, в природе и в воззрениях которых было много сходного. Они ценили друг в друге прямодушие и благочестие; Державин благоговел особенно перед величием Суворова как полководца и в громозвучных одах воспевал его победы. В простых, но более человечных чертах он изобразил героя после смерти его, как ниже увидим.

Титульный лист «Путешествия» Радищева с припиской А.С. Пушкина

Послание к Нарышкину («На рождение царицы Гремиславы») содержит яркую, в задушевном тоне начертанную характеристику то пышной, то простои жизни беспечного вельможи и гостеприимного, для всех открытого дома его. Несмотря на некоторые устарелые выражения, эта пьеса и теперь не утратила вполне своей прелести: она носит верный отпечаток времени и блещет самородным вдохновением. В этом именно роде, в сочетании игривости русского ума с простотою речи, заключается торжество таланта Державина, и нельзя не пожалеть, что он слишком редко настраивал на этот лад свою лиру. Стихотворение «На рождение Гремиславы» было послано Карамзину для помещения в «Аонидах», но, вероятно, оно также показалось ему слишком смелым и из опасения не угодить Зубову излишними похвалами покойному, а может быть и самой императрице, осталось не напечатанным. Затем Мартынов собирался поместить его в своей «Музе», но в сентябрьском номере этого сборника оно означено только в оглавлении, в самую же книжку не попало и явилось в печати только в издании сочинений Державина 1798 года.

Такою же смелою и оригинальною кистью поэт изобразил Алексея Орлова в оде «Афинейскому витязю», взяв за образец Пиндара, с героями которого, победителями на греческих играх, этот знаменитый атлет и любитель конских ристалищ представлял некоторое сходство: к нему, без всяких натяжек, могли быть применены многие выражения древнего лирика. В то время Орлов жил в Москве «отставным героем», по выражению Державина. Поэт не забыл, чем был обязан ему в молодости, когда по его предстательству произведен был из рядовых в капралы, и вот теперь, из благодарности, он задумал воспеть своего бывшего начальника:

Я славить мужа днесь избрал,
Который сшел с театра славы,
Который удержал те нравы,
Какими древний век блистал:
Не горд — и жизнь ведет простую,
Не лжив — и истину святую,
Внимая, исполняет сам;
Почтен от всех не по чинам;
Честь, в службе снисканну, свободой
Не расточил, а приобрел;
Он взглядом, мужеством, породой,
Заслугой, силою — орел.

Естественно, что Державин, видя в настоящем много безотрадного, не раз обращается в этой оде к воспоминаниям блестящей эпохи, с которою совпала его молодость в первые годы царствования Екатерины. Об этом времени он, между прочим, так выражается:

Тогда не прихоть чли — закон;
Лишь благу общему радели;
Той подлой мысли не имели,
Чтоб только свой набить мамон.
Венцы стяжали, звуки славы,
А деньги берегли и нравы,
И всякую свою ступень
Не оценяли всякий день;
Хоть был и недруг кто друг другу, —
Усердие вело, не месть:
Умели чтить в врагах заслугу
И отдавать достойным честь.

К этим стихам Державин, отчасти справедливо, отчасти под влиянием свойственного пожилым людям сожаления о прошлом, присоединяет любопытные пояснения в прозе, напр.: «Взятки тогда строго наказывались, а под конец царствования так было послаблено сие злоупотребление, что, можно сказать, на словах запрещалось, а на деле поощрялось». По обыкновению, Державин в этой оде мешает величественные образы с чертами вседневной жизни; представив громкие подвиги и исполинскую силу Орлова, он напоминает его простой русский быт, его любовь к народным увеселениям, его доступность и радушие к друзьям. В конце, после торжественного обращения к языческим богам древнего мира, он просит их ниспослать герою всякие земные блага и наслаждения. Само собою разумеется, что эти стихи в то время не могли быть напечатаны; они явились не прежде 1808 г. (в котором умер чесменский герой) во втором издании сочинений нашего поэта.

Ода в честь В. Зубова написана по поводу «покорения Дербента», первого подвига его в войне, предпринятой по обширному плану, об осуществлении которого мечтал еще Потемкин. Смерть императрицы вскоре остановила отважное предприятие в самом начале его. Ода эта принадлежит к числу слабых произведений Державина. Вообще из всех стихотворений его торжественные оды наименее удачны, хотя и в них, большею частью, нельзя отрицать того обилия мыслей, которое, рядом с богатством ярких и оригинальных образов, составляет неотъемлемую черту поэзии Державина. Из этого-то обилия мыслей проистекала плодовитость его музы и излишняя обширность многих из его стихотворений. Весьма часто можно критиковать у него неправильность или неловкость выражения, неизящный и шероховатый стих, но редко он заслуживает упрека в отсутствии мысли или праздном наборе слов. В этом — его отличие от бездарных или посредственных стихотворцев: даже в неудачных стихах Державина все-таки чувствуется талантливый и мыслящий писатель.

В августе 1795 года умер в глубокой старости Бецкий, который во все царствование Екатерины II был одним из ближайших ее сотрудников: всем известно его значение по основанию так называемых воспитательных домов, по управлению учебными и благотворительными заведениями; в то же время он заведовал Академиею художеств и всею строительною частью в Петербурге. Державин помянул и ту и другую сторону его деятельности одою «На кончину благотворителя». «И камни о тебе гласят», — говорит он, намекая на множество зданий и других сооружений, возникших под его надзором, к числу которых принадлежали между прочим дом Академии художеств, памятник Петра Великого, Эрмитаж, набережные Невы и двух каналов, гранитные мосты и т. п. Сущность другой отрасли трудов Бецкого выражена в стихе: «Луч милости был, Бецкий, ты!» — и при праздновании в 1863 году столетней годовщины основания Московского воспитательного дома этот стих был начертан золотыми буквами на подножии мраморного бюста Бецкого. Но, восхваляя мирные и скромные подвиги его, поэт напоминает, как «неблагодарен смертных род»: люди прославляют только громкие и блестящие дела, победы и завоевания; ряд стихов, посвященных развитию этой истины, кончается хотя и преувеличенным, но в основании не лишенным некоторой справедливости размышлением:

История есть цепь злодейств.

В художественном отношении гораздо замечательнее небольшое, всего из двух строф состоящее стихотворение, вылившееся у поэта по случаю кончины Федора Григ. Орлова, который при начале первой турецкой войны поступил в военную службу, прославился действиями в Морее и участвовал в Чесменском бою, где едва не погиб со взорванным на воздух кораблем «Евстафий».

Эта ода в свое время считалась образцовою даже между знатоками литературы, и потому мы здесь, по краткости пьесы, приведем ее целиком:

Что слышу я? Орел из стаи той высокой,
  Котора в воздухе плыла
  Впреди Минервы светлоокой,
  Когда она с Олимпа шла, —
  Орел, который над Чесмою
  Пред флотом россиян летал,
  Внезапно, роковой стрелою
  Сраженный, с высоты упал!

Увы! где, где его под солнцем днесь паренье?
  Где по морям его следы?
  Где бурно громов устремленье
  И пламенны меж туч бразды?
  Где быстрые всезрящи очи
  И грудь, отважности полна?
  Все, все сокрыл мрак вечной ночи;
  Осталась слава лишь одна!

По мнению Плетнева, в этой оде «нет ни одной черты неоконченной и ни одной лишней... нет ни одного стиха, который не заключал бы в себе движения». В начале употреблен в первый раз образ, которым впоследствии воспользовался Пушкин, сказав про Кутузова:

Сей остальной, из стаи славной

Екатерининских орлов.

В числе стихотворений, написанных Державиным за это время на разные случаи придворной жизни, заслуживает быть упомянутою пьеса «Хариты», в которой описание пляски великих княжон особенно удалось поэту:

Видел ли Харит пред ними,
Как под звук приятных лир
Плясками они своими
Восхищают горний мир;
Как с протяжным, тихим тоном
Важно павами плывут;
Как с веселым, быстрым звоном
Голубками воздух вьют;
Как вокруг они спокойно
Величавый мещут взгляд;
Как их все движенья стройно
Взору, сердцу говорят?

Написанные полугодом позже стансы на крещение великого князя Николая Павловича приводились часто в прошедшее царствование как одно из тех пророчеств, которых насчитывают несколько у Державина.

Лебединою песнью его в честь Екатерины можно назвать знаменитое «Приношение монархине», при котором он поднес ей рукописную тетрадь своих стихотворений, вчерне приготовленную Катериной Яковлевной. Года два до того императрица, на одном из докладов его в Царском Селе, изъявила желание видеть его сочинения напечатанными. Извещая о том жену свою, он писал ей: «Попроси Василия Васильевича (Капниста) и Ивана Ивановича (Дмитриева), чтобы они пожаловали взяли труд и пересмотрели мои сочинения, замечая ошибки... Они могут у нас сбираться и несколько часов на сие (каждый раз) употребить». Далее он выражал намерение поручить печатание своих сочинений служившему некогда под его начальством Поспелову и украсить издание виньетами, которые ему обещал Храповицкий. «Пусть выберут, — заключал он, — теперь только те стихотворения, которые получше, на один том, и назовем: том первый собранных сочинений, а прочие после издадим». Из этого письма видно, как Державин в то время сознавал недостатки своей поэзии и более нежели себе доверял друзьям своим в деле вкуса и внешней отделки стихов.

Есть известие, что Дмитриев и Капнист действительно сходились несколько раз для пересмотра сочинений своего друга; но что их требования окончательно показались поэту слишком строгими. По возвращении его в Петербург они, вместе с ним разбирая его стихотворения, советовали ему переделывать то одно выражение, то другое. Сначала он соглашался, но потом рассердился и сказал: «Что же? Вы хотите, чтобы я стал переживать свою жизнь по-вашему?» Может быть, что-нибудь подобное и было; но есть доказательство, что дело этим не кончилось: сохранилась писанная, кажется, писарем толстая тетрадь стихотворений Державина, в которой многие стихи исправлены или переделаны рукою то Дмитриева, то Капниста, и часть этих изменений явилась потом в печати. По этой-то рукописи, конечно, составлена была чистая тетрадь, или книга с виньетами Оленина, лично поднесенная императрице Державиным 6-го ноября 1795 года, а по кончине ее возвращенная поэту и подаренная им Дубровскому, от которого она досталась Императорской публичной библиотеке.

Поднесение рукописи императрице, по рассказу Державина, имело для него неприятное последствие. Будучи при дворе недели через три после того, он заметил холодность к себе государыни; все приближенные к ней чуждались его. В тот же день на обеде у графа А.И. Мусина-Пушкина оказалось, что причиною тому была одна из помещенных в рукописи од — «Властителям и судьям», которая врагами поэта была истолкована как выражение якобинского вольнодумства. Узнав, что тетрадь его через Безбородку передана на рассмотрение Трощинскому, Державин написал оправдание (под заглавием «Анекдот») и разослал эту записку в трех экземплярах Зубову, Безбородке и Трощинскому. Вследствие этого государыня сама прочитала оду, переменила свой взгляд на нее и на следующем выходе обошлась с поэтом милостиво; все придворные стали опять приветливо с ним разговаривать.

Лирическое творчество Державина при Екатерине II завершается его «Памятником», пьесой, в которой он с большим достоинством выразил собственное сознание своего значения, искусно переделав оду Горация и удачно выставив главные черты своей поэзии. Белинский справедливо заметил, что по оригинальности формы этого стихотворения можно приписать честь мысли его столько же Державину, как и римскому поэту. Многозначительна особенно вторая половина:

Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
О муза! возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой, неторопливой
Чело твое зарей бессмертия венчай.

Рядом с этою пьесой должно быть поставлено упомянутое выше посвящение его («Приношение монархине») как дополнение к «Памятнику», очерчивающее определеннее отношение поэта к государыне: тут с неподдельным жаром высказались благоговение его и признательность к той, которая своим вниманием так много содействовала к усовершенствованию и успеху его таланта. Нельзя отрицать справедливости слов поэта к Екатерине о своей музе:

Под именем твоим громка она пребудет;
Ты славою, твоим я эхом буду жить...
В могиле буду я, но буду говорить.

В наше время эти слова получили видимое осуществление. На величественном памятнике Екатерины II Державин удостоен почетного места среди знаменитейших ее сподвижников. В лице его воздана честь не государственной деятельности, а литературной заслуге в изображении дел и людей великой эпохи. В памяти потомства имя его осталось неразлучным с ее историею. Да будет нам позволено повторить здесь несколько слов из заключения речи, произнесенной нами в торжественном собрании Исторического общества при открытии памятника Екатерине 25-го ноября 1873 года: «Державин всего блистательнее выполнил ту сторону своего призвания, на которую ему указывало глубокое понимание духа Екатерины и восторженное сочувствие славным событиям ее царствования. Величавые образы, в которых он начертал ее и главных ее пособников, так же бессмертны, как и самые дела их». По замечанию критика, на которого мы уже несколько раз ссылались, «поэзия Державина в лучших ее проявлениях есть прекрасный памятник царствования Екатерины».