19. Отношение к делу Радищева

В сборнике «Вчера и сегодня», изданном в 1845 году гр. Соллогубом, напечатано частное письмо из Москвы от 14-го июня 1802 года, в котором пишущий (Каменев), собираясь в Петербург, говорит между прочим: «Поеду по тем станциям, где идеально блуждал Радищев и мечтал, пером своим, в желчи обмокнутым, давать уроки властям. Сказывают, что сочинитель «Водопада» надписал еще на манускрипте его «Путешествия»:

Езда твоя в Москву со истиною сходна,
Некстати лишь смела, дерзка и сумасбродна;
Я слышу, на коней ямщик кричит: вирь, вирь!
Знать, русский Мирабо, поехал ты — в Сибирь.

Приведенное место из письма Каменева дает знать, будто Радищев сообщал Державину свое «Путешествие» в рукописи; но обнародованные в истекшие два десятилетия довольно обильные сведения о деле Радищева не позволяют ни на минуту усомниться в ложности этого известия. Остается принять, что записанные Каменевым стихи просто ходили по рукам под именем державинских. Приписывать какой-нибудь знаменитости то, что вышло довольно удачно из-под пера безыменного автора и распространилось в публике, — дело весьма обыкновенное; так и Державину легко могла быть приписана эпиграмма на Радищева; но чтобы он действительно был автором ее — ничем не подтверждается. Напротив, важным доводом к отрицанию этого является то обстоятельство, что ни в чистых, ни в черновых тетрадях нашего поэта, куда он заносил все, что ни писал, нет никаких следов этой эпиграммы, а одного постороннего указания, конечно, недостаточно, чтобы положительно признать ее за произведение «сочинителя «Водопада».

Из детей Радищева младший сын его, Павел Александрович, достиг глубокой старости и оставался в живых до 1870-ых годов. Около того времени, когда в нашей литературе началось почти общее гонение на Державина, в «Русском вестнике» (1858 года, № 23) появилась статья г. Корсунова о Радищеве, при которой было, между прочим, приведено сообщенное сыном последнего сведение, будто Державин поднес императрице доставленный ему экземпляр «Путешествия», «отметив карандашом все важнейшие места». Это рассказывал, по уверению Павла Радищева, сам отец его. В 1868 году тот же Павел Александрович напечатал отдельно брошюру «Радищев и его книга» и здесь прежнее сведение насчет Державина пополнил следующим образом: «Он (т. е. Радищев-отец) разослал свою книгу знакомым, чем, по мнению Пушкина, поставил в очень неловкое положение Державина. Надо, однако, заметить, что если положение и было сколько-нибудь неловко, то Державин вывернулся из него чрезвычайно ловко: он представил императрице сочинение Радищева с подробным доносом на автора». Такое усиленное обвинение сомнительно уже потому, что его не было при первоначальном показании того же лица, а кроме того, нельзя упустить из виду, что оно явилось тогда, когда поругание памяти Державина было одною из любимых замашек нашей журналистики. Понятно, что вообще свидетельства Павла Радищева не могут внушать большого доверия: так как ему при задержании отца его было не более 6 лет от роду, то он в своих позднейших показаниях мог основываться только на давнишних рассказах отца (умершего в 1802 году); но этот последний, взятый под стражу вскоре после выпуска книги, сам мог узнать разные подробности касательно преследования ее только по случайно доходившим до него слухам, в которых, естественно, кое-что справедливое смешивалось со многим неверным. Что сыну его не был в точности известен ход дела о книге «Путешествие», видно между прочим и из рассказа его о цензировании ее, по поводу чего г. Шугуров в своей статье о Радищеве замечает: «Этот рассказ положительно неверен: Павел Александрович, очевидно, не знал обстоятельств дела, которое происходило иначе». Кто читал его книгу и вдобавок имел, так как мы, случай лично познакомиться с ним, тому хорошо известно, можно ли было ожидать от него самостоятельного суждения в занимающем нас вопросе и был ли он способен устоять против господствовавших в тогдашней журналистике течений.

Молва о том, будто Державин представил со своими комментариями книгу Радищева императрице, опровергается свидетельством Храповицкого, записанным в его дневнике под 26-м июня 1790 года: «Говорено о книге «Путешествие от Петербурга до Москвы». Тут рассевание заразы французской: отвращение от начальства; автор мартинист; я прочла 30 страниц. Посылка за Рылеевым. Открывается подозрение на Радищева». Итак, Екатерина, прочитав тридцать страниц книги, еще не знает, кто автор ее. Он неизвестен государыне еще и тогда, когда она дошла до 88-й страницы, ибо в разборе своем она по поводу этой страницы говорит: «88 стр., упоминается о знании, что имел случай по счастью моему узнать: кажется, сие знание в Лейпциге получено и доходит до подозрения на господ Радищева и Челищева, паче же буде у них заведена типография в доме, как сказывают». Слух, переданный сыном Радищева, в прямом противоречии как с этой заметкой Екатерины II, так и с несомненными показаниями Храповицкого, который не прежде как под 2-м июля положительно называет Радищева как автора книги, уже сидящего в крепости. Если бы Державин представил императрице свой экземпляр «Путешествия», то, конечно, не утаил бы и имени сочинителя, от которого получил его. Притом, по достоверному свидетельству Гельбига, об этой книге императрица узнала от Шешковского.

Но есть еще одно сведение, представляющее в неблагоприятном свете отношение Державина к делу Радищева. По поводу запрещения трагедии Княжнина «Вадим» в ноябре 1793 года княгиня Дашкова в письме к брату, графу А.Р. Воронцову, передает свой разговор с Поповым, приехавшим к ней прямо от императрицы. В этом разговоре речь мало-помалу дошла до книги Радищева, и Попов сообщил княгине слова государыни, что она не хотела верить клевете, будто Дашкова и брат ее участвовали в сочинении этой книги. «Если бы я другую душу имела, — отвечала я (продолжает Дашкова в письме своем), — то бы я тем паче желала с нею говорить о сей книге, что когда Козодавлева посадили в коммерцию, то Державин сказал при многих: «Вот какой я души человек, что я не сказал о Козодавлеве, что он участие имел в сочинении Радищева». Козодавлев против меня неблагодарен, меня злословит. Державин меня и брата злословит: я имею де способ изобличить обоих и не хочу. Для чего, когда Державин, почувствовав ужас к следствиям преступного сочинения и зная прямых сочинителей, марал и клеветал честных людей? Вышеупомянутая речь мне пересказана от честного и нелживого человека, от Богдановича, при котором он говорил». — Зная тогдашние отношения между Державиным и княгинею Дашковой, надо согласиться, что и на этой сплетне, рассказанной через три с лишком года после истории с книгой Радищева, трудно основаться для положительного обвинения Державина в приписываемом ему поступке. Нет, конечно, никакого сомнения, что по своему образу мыслей он не был расположен к Радищеву и строго осуждал его сочинения. Это становится еще яснее из другого места того же письма. «Однажды, когда мы были в Российской академии, — пишет кн. Дашкова, — Державин, говоря о том, что у нас вообще плохо знают русский язык и не вполне понимают значение слов, а все-таки хотят быть писателями, сказал мне, что недавно прочел глупую книгу Радищева об одном из умерших друзей его (Ушакове) и спросил, читала ли я эту книгу. Когда я отвечала отрицательно, но заметила, что едва ли она глупа, так как автор неглуп, то он послал за нею и дал мне ее. По прочтении книги я увидела ясно, что автор старался подражать Стерну, сочинителю «Чувствительного путешествия», что он читал Клопштока и других немецких писателей, но не понял их, что он запутался в метафизике и сойдет с ума».

— Из этого места ясно, что Державин был очень невысокого мнения о Радищеве как писателе, но этого еще далеко не достаточно для вывода, что он участвовал в усилении перед верховною властью вины Радищева, особенно в виду объясненных выше обстоятельств, препятствующих такому выводу. В конце концов остается заключить, что относительно прикосновенности Державина к делу Радищева есть только одно достоверное, на документальном свидетельстве основанное известие, именно собственное показание автора «Путешествия» в его оправдательной записке: «Экземпляров я роздал очень мало, да и не имел намерения моего много отдавать, а хотел употребить их в продажу для прибытка. Один экземпляр г. Козодавлеву, ему же один для г. Державина, один прапорщику Дарагану. Если спросят, с каким намерением я их раздавал, то только, чтобы читали, ибо все они упражняются в литературе; еще экземпляр иностранцу Вицману и г. Олсуфьеву». Чтобы кто-нибудь из этих лиц отплатил Радищеву употреблением своего экземпляра для обвинения автора, на это нет никаких заслуживающих доверия указаний.