12. Сенатор

Звание сенатора (по межевому департаменту) с чином тайного советника и пожалованием одного из высших орденов не удовлетворяло честолюбия Державина. Перед тем императрица и Зубов разговаривали с ним о предстоявшем назначении нового генерал-прокурора, и по их пристальным на него взглядам он заключил, что при этом именно его и имели в виду. После того Зубов призывал его к себе и от имени государыни советовался с ним, кого бы избрать в эту должность. Державин отвечал, что это зависит от воли ее величества, но в душе находил, что никто не имел на то такого права, как он, почти целый год уже делавший замечания на мемории сената. К удивлению своему, однако, он на следующее утро услышал от Зубова, что преемником князя Вяземского назначен племянник Потемкина А.П. Самойлов. Вслед за тем Державин был позван к императрице, и на вопрос ее, записывал ли он свои примечания на «сенатские ошибки», как она приказывала, отвечал утвердительно. — «Принеси же их завтра ко мне». — Записки были представлены; через несколько дней государыня лично возвратила их со своим одобрением, сказав: «Отдай их новому генерал-прокурору и объяви от меня, чтоб он поступал по ним и во всех бы делах советовался с тобою». Вскоре она подтвердила это приказание самому Самойлову, который и заявил о том Державину. Вследствие того Гаврила Романович был несколько раз приглашаем на совет к генерал-прокурору, но так как они в мнениях своих часто не сходились, а притом Самойлов совершенно подчинился влиянию правителя своей канцелярии (П.А. Ермолова, отца известного полководца), то разлад между генерал-прокурором и Державиным сделался неизбежен.

К этому присоединилось еще то обстоятельство, что при разделе оставшихся после Потемкина в польских губерниях имений Самойлов, в ущерб других племянников и племянниц покойного, хотел присвоить себе несоразмерно выгоднейшие участки. Никто из сонаследников, не исключая даже и столь близкой к Екатерине графини Браницкой, не в силах был противоборствовать генерал-прокурору. Наконец, по желанию этой дамы Державин от имени ее подал просьбу в 3-й департамент сената; по происшедшему там разногласию дело перенесено было в общее собрание и единогласно решено в пользу графини и ее соучастников. По этому поводу Самойлов имел с Державиным весьма крупное объяснение. Явные следы бывшей между ними розни можно найти и в тогдашних произведениях нашего поэта. Так, по собственному его объяснению, к Самойлову относятся следующие стиха «Вельможи»:

Каких ни вымышляй пружин,
Чтоб мужу бую умудриться,
Не можно век носить личин,
И истина должна открыться.

То же надобно сказать и о некоторых местах оды «Афинейскому витязю», где поэт применяет к Самойлову мысль, что свет кулибинского фонаря уменьшается по мере приближения к нему, и в примечании прямо говорит, что он метил «на знатного человека или министра, который вдали гремит своим умом и своими способностями, но коль скоро короче его узнаешь, то увидишь, что он ничего собственного не имеет, а ум его и таланты заимствуются от окружающих его людей, т. е. секретарей и т. п.»

Хотя Державин и не совсем был доволен своим новым званием, однако он просил Зубова выразить императрице свою благодарность за это назначение. Зубов, рассказывает он, очень удивился тому, так как сенат «приближенными к государыне вельможами, или, лучше сказать, ею самой доведен был до крайнего унижения или презрения».

— Неужто доволен? — спросил Зубов.

— Как же, — отвечал он, — бедному дворянину, без всякого покровительства служившему с самого солдатства, не быть довольным, что он посажен на стул сенатора Российской империи? Ежели кто почитает их (т. е. сенаторов) ничтожными, то я сумею снискать себе уважение.

Как он смотрел на некоторых из своих сочленов, видно из собственного его примечания к известным стихам оды

«Вельможа»:
Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами:
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.

В записках своих Державин говорит, что во все время служения в звании сенатора он, невзирая ни на какие лица и обстоятельства, строго стоял за соблюдение правды и законов и вел постоянную борьбу то с самими сенаторами и даже генерал-прокурорами, когда они действовали вопреки своим обязанностям, то с обер-прокурами и обер-секретарями. Неутомимое усердие его к исполнению долга простиралось до того, что он ездил в сенат даже по воскресеньям и праздникам и там «наедине прочитывал кипы бумаг, делал на них замечания, сочинял записки или и самые голоса». Во всем этом нельзя не подтвердить собственного его свидетельства, хотя его правдолюбие и выражалось вообще в слишком резких, а иногда и грубых формах и подавало повод к бурным сценам. Представим беглый очерк двух-трех дел, по которым он во время своей деятельности в сенате с особенной энергией отстаивал правую сторону.

Упорство его в защите своих мнений видно между прочим из его переписки с Зубовым и Самойловым по делу о землях, пожалованных в Саратовской губернии Потемкину, а потом доставшихся покупкою капитану Шемякину. На этих землях жило до 3000 малороссиян, которые, поселясь там давно и получив в собственность землю, считали себя свободными; Шемякин же доказывал свое право владеть ими как крепостными на том основании, что они, после бывшего между ними возмущения, военною силою приведены были в покорность князю Потемкину и дали подписку повиноваться ему.

В сенате произошло по этому делу разногласие. Державин и с ним меньшинство сенаторов, против Завадовского и его партии, находили, что помянутая подписка взята была у малороссиян насильно «чрез многие побои и истязания», что земли у них были отобраны и отданы князю несправедливо под предлогом негодных, и потому они должны быть признаны вольными, принадлежащими казне, которая в противном случае лишалась более 100 000 руб., числившихся на них в недоимке.

При рассмотрении этого дела в сенате обер-прокурор Башилов, подав предложение к соглашению мнений, присоединил к тому после еще свое особое объяснение против мнения Державина, разбирая его по частям. Державин находил этот способ возражения противным закону, допускающему оговорку мнений только при докладе или записке в журнал. Поэтому он пожелал после заседания прочесть объяснение обер-прокурора, но Башилов ему в том отказал, ссылаясь также на закон и обещая прочесть свою записку в общем собрании вместе с другими объяснениями. Державин, жалуясь генерал-прокурору на Башилова, просил приказать ему «дать прочесть свое объяснение если не в доме Державина, то по крайней мере в сенате, дабы к будущему общему собранию мог он, Державин, основательнее вникнуть в его мысли, согласиться с ним или остаться при своем мнении». В то же время он обратился к Зубову с письмом, в котором смело и резко жаловался не только на противника своего в сенате, Завадовского, но и на самого генерал-прокурора. «Я еще не имею, — говорит Державин, — никакого отзыва на свое письмо от генерал-прокурора; но по обыкновенной моей участи ожидаю неприятностей. Прежде всего скажут: какой вздорный и неспокойный человек! вот опять новую завел историю! Не оставят может быть внушить, согласно мнению графа Петра Васильевича Завадовского, и того, что опасно дать сим малороссиянам свободу, для того что будто все малороссияне, утвержденные манифестом 1783 года к землям помещиков, возмутятся и пожелают в казенное ведомство; но сия хитрая софизма, при здравом рассудке и при усердии к прямому благу, весьма слаба» и проч. «Производство правосудия не стратажем воинских требует против неприятеля, не уловок и крючков стряпчих к преодолению соперников (что все Петр Великий в настольном указе называет минами под фортециею правды); но требует оно усердного, чистосердечного и рачительного разбирательства дел; к чему все вообще и каждый служители правосудия совестью и присягою своею обязаны. Когда же мнения сенаторов поданы, записаны, то объяснять их или перетолковывать не токмо г. обер-прокурору, но и генерал-прокурору уже поздно. Усмотреть неосновательность, оценить их и решить уже ни в чьей другой власти, как токмо монаршей. Вот куды забрел г. обер-прокурор, и вот, м. г., как производятся дела наши! Те самые, которые должны споспешествовать правосудию, запутывают оное; то место, которое должно облегчать бремя правления, отягчает оное».

На другой день после этого письма Державин, получив от Самойлова ответ, вполне оправдывавший Башилова, снова написал к Зубову. Прилагая свой отзыв, он жалуется, что и генерал-прокурор не позволил записать в журнал этого отзыва, в котором он протестовал только против новой, по его мнению, процедуры. В заключении он выражает желание лично поднести свой отзыв императрице и считает это тем более своим долгом, что «ее величество, при отпуске его из прежней должности, позволила ему нужные случайности в сенате доводить до ее сведения»; почему он и просит Зубова исходатайствовать, чтоб «соизволили без гнева и с милостивым вниманием его выслушать». Чем кончилось дело, нам не удалось отыскать, но, по всей вероятности, оно было решено против Державина, так как он в записках своих ничего об этом деле не упоминает.