11. Знакомство с Коцебу и Мертваго

Около этого времени с Державиным сблизился переселившийся в Россию с 1782 года веймарский уроженец Август Коцебу. Он решился познакомить Германию с замечательнейшим русским поэтом и в 1792 г. напечатал на немецком языке отдельно сперва «Видение мурзы», а потом «Изображение Фелицы». Карамзин, заявляя в своем журнале о выходе в свет первого перевода, похвалил его и отозвался о Коцебу, как об одном из талантливых представителей германской поэзии, хорошо знающим русский язык. Что касается перевода «Изображения Фелицы», то в «Московском журнале» было замечено: «Строгая немецкая критика (в «Иенских ученых ведомостях») не весьма довольна переводом, находя в нем некоторые неисправности и слабые прозаические стихи... Он (т. е. Коцебу) переведет, может быть, и другие сочинения нашего поэта, которые еще более уверят немецкую публику в том, что воображение русских не хладеет от жестоких морозов их климата. Все писатели должны, конечно, думать сперва о благоволении своей публики, но приятно, когда имена их сделаются известны и в других землях». Около того же времени Карамзин писал к Дмитриеву: «Уведомь, в Петербурге ли Коцебу? Гаврила Романович может поздравить себя с таким хорошим переводчиком. Он имеет жени, дух и силу. Я желал бы знать его лично».

В 1793 году Коцебу напечатал в Лейпциге уже целый сборник переведенных им сочинений Державина под заглавием «Gedichte des Herrn Staatsraths von Derschawin, ubersetzt von A. v. Kotzebue». Итак, по странной случайности первое собрание стихотворений нашего поэта (не считая его ранних опытов, известных под именем «Читалагайских од») появилось на иностранном языке. Экземпляр этого томика, изданного с портретом Державина, был послан им Карамзину, который, поздравляя его с пожалованием в сенаторы, благодарил за подарок. «С великим удовольствием, — писал он, — читал я все пиесы и радовался, узнавая мысли российского поэта в немецких выражениях».

Есть повод думать, что прежде того Державин, при определении своем к императрице, приглашал Карамзина в секретари к себе. Карамзин, сначала колебавшийся, как поступить, скоро, однако, принял решение, от которого никогда уже не отступал, — избегать всяких обязательных занятий, чтобы иметь возможность всецело посвящать себя литературе. Не получив его согласия, Державин, по-видимому, обратился с тем же предложением к Коцебу. Что об этом по крайней мере говорили, видно из письма Петрова к Карамзину: «Коцебу скоро будет в Петербург: он переводит сочинения Гаврила Романовича; но что будет жить у Г.Р. в доме, этого я не слыхал; напротив того, я слышал, что П.А. Зубов берет его себе в секретари».

Из этого можно заключить, что Державин рекомендовал своего почитателя Зубову, но дело почему-то не устроилось.

Коцебу отправился на службу в Ригу, куда Репнин, навлекший на себя неудовольствие Екатерины за участие в масонстве, был назначен генерал-губернатором и тем как бы удален в почетную ссылку.

В начале 1793 года Державин просил его доставить Коцебу место губернского прокурора. Репнин отвечал очень учтиво, что этому мешает недостаточное знакомство Коцебу с русским языком и русскими законами, так что «он неумышленно может упущения делать в порядке надлежащем или запутать правительство... Хотя же г. Коцебу и переводил с русского на немецкий язык разные сочинения, но оное может делаться с помощью лексикона и совета других людей, коей помощи в должности прокурора употреблять нельзя, и времени к тому не достанет. Вот, м. г. мой, резоны мои; а затем осмелюсь у вас просить той дружеской доверенности, чтобы вы мне поручили жребий г. Коцебу. Я постараюсь ему в ином случае служить и уповаю, что он от того ничего не потеряет».

Из другого письма Репнина, писанного в конце того же года, видно, что он предлагал Коцебу место советника одной из палат, но что тот просился в председатели земского суда, который, как выражался Репнин, «имеет свой назначенный роспуск» (вакантное время), почему Коцебу и надеялся иметь в этой должности досуг «упражняться в науках, коих однако, — прибавлял генерал-губернатор, — империя Российская от него не требует: какового неусердного расположения хотя я отнюдь в человеке служащем не апробую, но по искреннему желанию делать вам угодность исполнил бы, однако ж, и сие требование, коли бы мне возможно было; но поелику верхний земский суд есть точно суд дворянства, почему заключите сами, что если в нем на место председателя поставлен будет пусть хотя дворянин, как о себе г. Коцебу сказывает, но чужестранец, то сим непременно все эстляндское дворянство крайне обидится, тем более что тот суд точно заменяет бывший их гофгерихт, который николи иначе, как из дворянства эстляндского, составлялся. Вследствие чего я никого, кроме эстляндского дворянина, из пристойного уважения к дворянскому их корпусу на сие место представить не могу; а сверх того не хочу, по участию, которое вы в г. Коцебу берете, скрыть от вашего превосходительства, что он недавно писал ко мне письмо весьма непристойное и крайне дерзкое в его рассуждениях о правительстве, говоря, что чины здесь за деньги покупаются, на которое я ему в ответ сделал строгий выговор: хотя сие никому не известно, но я счел обязанностью вам о том в откровенности и по дружбе сообщить».

Любопытно, что и сама императрица в письмах к Гримму неблагосклонно отзывалась о Коцебу, жалуясь, что он недобросовестно исполнял свои служебные обязанности, часто бывал в отпуску и всех заставлял просить за себя. «У нас, — заключала она, — он слывет завзятым пруссаком и имел много сношений с королем Вильгельмом, который в качестве всемирного покровителя, вероятно, чествовал его как талантливого человека и известного литератора».

В том же году, когда Коцебу знакомил Германию с произведениями нового русского поэта, другой немец, ученый Шторх, уроженец города Риги, бывший на службе в Петербурге, говоря о русской литературе в своей книге, перепечатал перевод «Видения мурзы» и следующим образом охарактеризовал Державина: «Между живущими ныне поэтами, по-видимому, ни один не может так справедливо рассчитывать на бессмертие, как г. Державин, столько же уважения заслуживающий государственный муж, патриот и друг человечества, как и любви достойный писатель. При неутомимой деятельности на обширном и важном поприще он еще находит возможность посвящать свободные минуты музам и обогащать отечественную литературу произведениями своего оригинального, усовершенствованного высшим образованием таланта. Самобытность, тонкость и изящество составляют отличительные черты этого писателя; неподражаемы гармония его дикции и благозвучие его легкого стиха; он сумел сочетать роскошнейшее воображение с самым очищенным вкусом. Так судят о нем знатоки».

Как высоко тогда уже ценили в России поэзию Державина, доказывается между прочим тем, что некоторые стихотворения его, появившиеся либо отдельно («Изображение Фелицы», «На шведский мир»), либо в «Московском журнале» («Видение мурзы», «Хоры, петые на праздник Потемкина» и др.) почти сразу же перепечатывались княгинею Дашковой в «Новых ежемесячных сочинениях».

Между тем его стихотворения вновь издавались также то в Москве, то в основанной им провинциальной типографии. Тамбовский приятель его Нилов в июле 1792 писал ему: «Напечатанная в нашей типографии «Лирическая песнь россу» перепечатана в Москве и выпущена в продажу, почему наших почти и не покупали. С первою оказиею пришлю к вам один экземпляр московской, который я нарочно купил у книгопродавца на тамбовской ярмонке. Видел я также и оду «Бог», напечатанную там же особливою тетрадкою. Постарайтесь, батюшка, отвратить сие злоупотребление».

В то время, когда Державин занимал место кабинетского секретаря, с ним познакомился приехавший из отдаленной провинции сравнительно еще молодой человек, который впоследствии приобрел на службе почетное имя, а не так давно сделался и в литературе известен своими записками. Это был уроженец Оренбургского края Дмитрий Борисович Мертваго. Крестник его С.Т. Аксаков называет его «в обширном и строгом смысле честнейшим человеком, которого вся жизнь была борьба правды и чести с ложью и подлою корыстью». Мертваго служил в Уфе советником губернского правления и, имев там разные неприятности по службе, приехал в Петербург для оправдания себя перед бывшим уфимским генерал-губернатором, графом О.А. Игельстромом. Сблизившись здесь с Державиным, он поместил в своих записках рассказ об этом знакомстве, составляющий важное свидетельство для оценки нашего поэта как человека. «С первого же раза Державин обошелся со мною хорошо, — говорит он, — и дозволил мне иметь свободный вход в его дом. Вскоре случилось мне рассуждать с ним о делах; понятия мои ему понравились; он откровенно мне это высказал и изъявил желание быть чаще со мною. Пользуясь этим дозволением, я, часто бывая у него в доме, познакомился с ним коротко». Они сообщили друг другу печальные опыты, вынесенные ими из своих служебных отношений, и Державин показал своему новому приятелю «объяснения», которые подавал сенату о делах Тамбовской губернии. Мертваго просил его совета, что предпринять по своим обстоятельствам. «Если не желаете мщения, — отвечал Гаврила Романович, — то бросьте все это, потому что дело пустое». Вместе с тем он обещал постараться все-таки вывести Мертваго из Оренбургской губернии. Записки последнего продолжают:

«День ото дня делаясь знакомее с этим человеком, достойным всякого почтения, и бывая с ним часто по нескольку часов наедине, я наслаждался умными его рассуждениями, клонящимися к добру, восхищался его доверенностью и был счастлив знаками его ко мне дружества. Жена, подобно ему, не родилась обыкновенною в свете женщиною; пылкость ее разума и воображения и обширные познания украшали прекрасное ее тело и давали блеск великодушному и щедролюбивому ее сердцу. Страстная ее любовь к мужу, а еще более к славе возвышала душу Державина, делала разум его деятельнейшим к добру».

В то время Зубов искал письмоводителя, и ему предложили на эту должность Мертваго. Державин стал хлопотать о помещении его не только при Зубове, но и в какое-нибудь звание при Кабинете, чтобы дать более прочности его положению. Но это до того не понравилось новому правителю кабинетских дел, что он не захотел принять Мертваго и в письмоводители. Приятель Державина возвратился в Уфу к прежней должности.

Дружеские отношения к Мертваго не охлаждались уже во всю жизнь Державина, который не раз имел случай оказывать ему важные услуги и в начале царствования императора Александра Павловича доставил ему место главного надзирателя крымских соляных озер. Со своей стороны, Мертваго, пока оставался в Оренбургском краю, отплачивал Державину тем, что имел наблюдение за делами тамошней его деревни и устроенного в ней винокуренного завода.

Известно, что покойный С.Т. Аксаков был одним из самых пламенных почитателей Державина. В своем «воспоминании» о Мертваго он рассказывает, что однажды в 1808 году, когда последний служил уже в Петербурге генерал-провиантмейстером, он, Аксаков, увидел в его кабинете над письменным столом вид принадлежавшего Державину сельца Званки, и между ними завязался разговор о знаменитом поэте. Аксаков восторженно прочел наизусть несколько од его, а Мертваго, посадив своего крестника на диван, «рассказал про свое знакомство с Державиным, прибавив, что он не только великий стихотворец, приносящий честь и славу своему отечеству, но и честный сановник и добрейший человек, и что все, что говорят про него дурного, — выдумка подлых клеветников и завистников».