10. Литературная деятельность

Во время приближения своего к императрице Державин не посвятил похвале ее ни одного крупного стихотворения. Чем же выразился в эту пору его поэтический талант? Мы должны начать с самого возвращения его в Петербург. Естественно, что вследствие сильных впечатлений, испытанных им в предыдущие годы, первые стихотворения, написанные им по приезде из Москвы, должны были носить автобиографический оттенок. Прежде всего он, в подражаниях двум псалмам (1-му и 100-му), как бы излагает житейские правила, которым отныне намерен всегда следовать:

Я милость воспою и суд,
И возглашу хвалу я Богу;
Законы, поученье, труд,
Премудрость, добродетель строгу
И непорочность возлюблю.

В оде «На коварство», так заинтересовавшей Карамзина, поэт сперва хотел изобразить дурных вельмож, к которым причислял своих гонителей, и противопоставить им честных сановников. Поэтому-то Карамзин выражал сомнение в возможности напечатать ее. Идеалом полководца и вельможи Державин в заключение выставляет Пожарского, называя его «муж великий мой». Это был издавна любимый герой нашего лирика: еще до 1780 года он начал в честь Пожарского эпическую поэму, а впоследствии написал драматическое сочинение такого же содержания. В наброске задуманной поэмы он так характеризует спасителя Москвы: «образ совершенного героя, любителя отечества: великодушен, терпелив, бескорыстен, милосерд, щедр, скромен, богочтителен». Когда разыгрались события французской революции, то Державин решился применить к ним неоконченную оду «На коварство» и таким образом сгладить следы первоначально приданного ей личного характера. Тем не менее во многих стихах ее все-таки слышится голос негодования на те несправедливости, которые сам поэт испытывал. Таковы, например, строфы, вылившиеся у него, вероятно, еще во время производства его дела в Москве и содержащие в себе ясные намеки:

  О ты, который властью, саном
Себя желаешь отличить
И из пигмея великаном
Бессмертно в летописях жить!
Хотя дела твои днесь громки,
Но если поздние потомки
Путей в них правых не найдут,
Не будешь помещен ты в боги:
Несправедливые дороги
В храм вечный славы не ведут...
  Доколь сияние короны
Страстям мрачить не возбранишь,
Священну веру и законы
И правый суд не сохранишь;
Доколь не удалишь бесчинность,
Доколь не защитишь невинность
И с лихвой мзду не пресечешь;
  Доколе роскошь и пороки,
Как быстрые с горы потоки,
Своим примером не прервешь...
Дотоль, о смертный! сколь ни звучен
И сколь ты ни благополучен,
Хоть славой до небес возник,
Хоть сел на троне превысоком, —
Пред любомудрым, строгим оком
Еще, еще ты не велик!

Покупка Державиным дома вызвала послание ко второму соседу. Надо припомнить, что в 1780 году он написал свои удачные стихи к первому соседу, откупщику Голикову, который жил против него на Сенной и кончил тем, что разорился от непомерной роскоши и корысти. Вторым соседом Державина, когда он купил себе дом на Фонтанке, был управитель, или поверенный Потемкина Гарновский, заведовавший, между прочим, его Таврическим домом и наживший огромное состояние. Строя себе великолепное здание, походившее на дворец, он презрительно смотрел на скромные постройки, предпринятые в то же время новым соседом, который поэтически упрекает его в том, что он своим пышным зданием застеняет ему свет солнца и теснит забор безграничным двором. Поэт кончает пророческой догадкой о будущей судьбе роскошного здания:

Быть может, что сии чертоги,
Назначенны тобой царям,
  Жестоки времена и строги
  Во стойла конски обратят.

Предвещание сбылось: когда при императоре Павле Гарновский был посажен в крепость, дом, проданный с публичного торга, поступил в казну и превращен в казармы. По другую сторону дома Державина был дом одного из братьев Зубовых с обширным садом.

Ода «На умеренность», написанная во время статс-секретарства Державина, полна намеков на тогдашнее его положение, на императрицу, на Зубова и на разные современные обстоятельства. Так об отношениях своих к императрице он говорит, между прочим:

А ежели б когда и скучно
Меня изволил царь принять,
Любя его, я равнодушно
И горесть стал бы ощущать,
И шел к нему опять со вздором
Суда и милости просить.
Равно, когда б и светлым взором
Со мной он вздумал пошутить
И у меня просить прощенья:
Не заплясал бы с восхищенья,
Но с рассужденьем удивлялся
Великодушию его.

Пьеса «Горелки», в которой поэт обращается с нравоучением к молодым великим князьям, написана под впечатлением несчастного падения его в царскосельском саду.

«Прогулка в Царском Селе», куда поэт ездил весною 1792 года вместе с Катериной Яковлевной, посвящена Карамзину, и в заключении поэт от песен соловья обращается к молодому писателю с неожиданным приветствием:

Доколь сидишь при розе,
О ты, дней красных сын!
Пой, соловей! — И в прозе
Ты слышен, Карамзин.

Получив эти стихи без подписи автора и собираясь напечатать их в «Московском журнале», Карамзин писал Дмитриеву: «Прогулку в Царском Селе» получил и тотчас узнал сочинителя. Я напечатаю ее в августе (разумеется, что имени моего тут не будет)... Однако ж, не сказывай Г.Р., что я знаю автора». По поводу этой пьесы Погодин замечает: «Державин — надо отдать ему справедливость — прежде всех современников его оценил достоинство Карамзина... Карамзин не остался неблагодарным и в этой же книжке за август напечатал «Сельмские песни», из творений Оссиановых, с надписью «Гаврилу Романовичу Державину посвящает переводчик».

Стихотворение «Любителю художеств», первоначально напечатанное в «Московском журнале» под заглавием «Новый год — песнь дому, любящему учение», восхваляет просвещенное отношение графа А.С. Строганова к наукам и искусствам. Еще Белинский обратил в этой оде внимание на следующее место:

  Боги взор свой отвращают
От не любящего Муз;
Фурии ему влагают
В сердце черство грубый вкус,
Жажду злата и сребра:
Враг он общего добра!
  Ни слеза вдовиц не тронет,
Ни сирот несчастных стон;
Пусть в крови вселенна тонет,
Был бы счастлив только он,
Больше б собрал серебра:
Враг он общего добра!
  Напротив того, взирают
Боги на любимца Муз;
Сердце нежное влагают
И изящный, нежный вкус;
Всем душа его щедра:
Друг он общего добра!

По замечанию Белинского, эти стихи (если оставить в стороне их шероховатость) легко бы принять за перевод из какой-нибудь пьесы Шиллера.

В послании Львову поэт, по следам Горация, воспевает счастье друга в сельском уединении и искренние отношения между своим и его семейством. Львов отвечал стихами же. Надобно припомнить, что в 1792 году Безбородко, возвратясь из Ясс, застал на своем месте Зубова и лишился прежнего значения. Вероятно, еще во время его отсутствия Львов вышел в отставку и поселился в деревне. К этому-то обстоятельству и относится послание Державина. Через него Львов также познакомился с Карамзиным и сделался таким образом одним из сотрудников «Московского журнала».

Послание Державина к Храповицкому служит ответом на стихи, с которыми к нему обратился этот давнишний его приятель и сослуживец. В статс-секретарской должности они опять сблизились и жили рядом в царскосельском дворце. Храповицкий, желая угодить императрице, советовал поэту писать в похвалу ее и менее заниматься неприятными ей делами Якоби и Логинова. Ответ Державина написан в шуточном же тоне. Ты, говорит он, даешь мне умный и очень выгодный совет, но если суждено, чтобы не Аполлон меня вдохновлял,

  Но я экстракты б сочинял,
Был чтец и пономарь Фемиды,
И ей служил пред алтарем...
  То как Якобия оставить,
Которого весь мир теснит?
Как Логинова дать оправить,
Который золотом гремит?
    Богов певец
Не будет никогда подлец.
  Ты сам со временем осудишь
Меня за мглистый фимиам;
За правду ж чтить меня ты будешь:
Она любезна всем векам;
    В ее венце
  Светлеет царское лице.

Стихи «Буря», написанные Державиным при пожаловании его в сенаторы, были уже приведены нами в другом месте по биографическому их значению.

Политические события, вызвавшие в рассматриваемый период творчество Державина, были: взятие Измаила, победа Репнина при Мачине, бракосочетание великого князя Александра Павловича, французская революция и казнь Людовика XVI.

Ода «На взятие Измаила» замечательна не столько по изображению геройских подвигов русской армии, местами слишком витиеватому, сколько по высказываемым поэтом мыслям о предназначении России в восточном вопросе и о враждебном противодействии ей других европейских государств, которые «тщатся помочь врагу Христову и изменить своей вере».

Хотя Потемкин, отъезжая в Петербург после взятия Измаила, и не желал, чтобы в отсутствии его происходили какие-нибудь решительные военные действия, однако Репнин, пользуясь случаем, напал близ Мачина на 80-тысячный турецкий корпус, разбил его и при Галаце подписал с турецкими уполномоченными предварительные условия мира. По этому поводу Державин превознес Репнина в оде «Памятник герою», которая по тону и по форме напоминает оду «Решемыслу», посвященную похвале Потемкина. Ода в честь Репнина написана под впечатлением недавнего чтения переведенной неутомимым Веревкиным книги о Конфуции, или, как в ней назван этот мудрец, Кунтсее. Обращаясь вначале к музе Конфуция, поэт спрашивает: не служат ли и памятники в честь победителей знаками жестокости людской?

Развалины, могилы, пепел,
Черепья, кости им подобных,
Не суть ли их венец и слава?

Нет, отвечает он, герои — друзья человечества, они «соль земли, во мраке звезды»:

Они — великие зерцала
Богоподобных слабых смертных,

и затем поэт представляет идеал героя. Только в последней строфе он уже прямо называет Репнина:

Строи, Муза, памятник герою,
Кто мужествен и щедр душою,
Кто больше разумом, чем силой
Разбил Юсуфа за Дунаем,
Дал малой тратой много пользы.
Благословись, Репнин, потомством!

Похвала, содержащаяся в этих стихах, относится к тому, что Репнин искусным маневром, т. е. занятием горы, быстро решил исход сражения.

Ода «Памятник герою» была написана, конечно, еще при жизни Потемкина и тогда же отправлена от имени неизвестного к Карамзину, который и напечатал ее в октябрьской книжке «Московского журнала» с заявлением, что автор пожелал остаться неизвестным. Таков был вообще обычай Державина; но на этот раз он мог иметь еще и особенную причину скрыть свое имя — опасение не угодить Потемкину, который, как мы знаем, был так недоволен победою при Мачине и начатыми вследствие ее мирными переговорами, что Репнин принужден был уехать в Москву. Репнин был масоном, и потому ода Державина, как уверяют, встречена была очень сочувственно приверженцами этой секты, которых было очень много в Москве.

Весть о казни Людовика XVI произвела сильное впечатление не только на императрицу и двор, но и на все петербургское общество. Чувство общей скорби и негодования отразилось в двух новых одах Державина, из которых в поэтическом отношении особенно замечательна «Колесница» по множеству мыслей и картин, набросанных могучею кистью.

В первоначальной ее редакции некоторые места значительно отличались от напечатанного текста; между прочим, в заключении, позднее измененном, поэт так обращался к венчанным возницам и всем держащим в руках бразды правления:

Учитесь из сего примеру
Царями, подданными быть,
Блюсти законы, нравы, веру
И мудрости стезей ходить.
Учитесь, знайте: бунт народный,
Как искра, чуть сперва горит,
Потом лиет пожара волны,
Которых берег небом скрыт.

Впрочем, эта ода была окончена не ранее 1804 года. Ода же на панихиду Людовика XVI была напечатана отдельно вскоре после получения рокового известия. Панихида была отслужена в исходе марта месяца, в католической церкви, по случаю приезда в Петербург графа д'Артуа. В этой оде особенно выдаются те строфы (6—8), в которых окровавленная тень короля является на лобном месте с речью к народу.

По поводу бракосочетания Александра Павловича со старшею из приехавших в Петербург в 1792 году баденских принцесс Державин написал несколько стихотворений. В оде к «Каллиопе», «царице песней», он воспевает красоту и любовь царственной четы, припоминая свое приветствие «порфирородному отроку» при его рождении:

Гордись, моя, гордися, лира,
Пророчеством теперь твоим;
Уже оно почти сбылося...

10-го мая 1793 года был сговор великого князя. По этому случаю явилась пьеска «Амур и Психея», написанная на хоровод, называемый «Заплетися плетень», во время которого жених и невеста так спутались лентою, что пришлось разрезать ее:

  Ни крылышком Амур не тронет,
Ни луком, ни стрелой;
Психея не бежит, не стонет:
Свились, как лист с травой.

  Так будь, чета, век нераздельна,
Согласием дыша:
Та цепь тверда, где сопряженна
С любовию душа.

Напечатанные тогда же, эти стихи были положены на музыку и петы в присутствии императрицы.

Такой же чести удостоилась «Песнь брачная чете порфирородной», подражание псалму, написанная на совершившееся 28-го сентября бракосочетание; в ней поэт удачно предрекает характер царствования Александра I, не исключая и ознаменовавших эту эпоху европейских войн:

  Сам Бог тебя благословляет,
Величеством в тебе сияет,
И при бедре твой сильный меч:
Блеснешь ты им — и ополчишься,
В защиту правды устремишься
Невинных стон и вопль пресечь.

  Ты бросишь громы из десницы,
От запада к вратам денницы
Покажешь чудеса, герой!
Рассыплешь изощренны стрелы,
Распространишь твои пределы,
Попрешь врагов своей ногой.

  Престол твой Богом утвердится,
Щедротой скипетр позлатится,
Явишься ты царем сердец...

Здесь место упомянуть и о двух стихотворениях в честь Державина, напечатанных в «Московском журнале». Одно из них озаглавлено «К честному человеку», другое — «Доброму человеку». Первое принадлежит перу Дмитриева, как видно из подписи И., которую находим под всеми тогдашними его стихами; автор другого неизвестен. Обе пьесы сочинены, очевидно, по поводу назначения Державина в должность секретаря императрицы. Дмитриев так приветствует почитаемого им поэта:

Что слышу? О приятна весть!
Питомец Аонид любимый,
Порока враг непримиримый,
Стяжал заслугой нову честь!
Излейте, звуки скромной лиры,
Сердечну радость вы мою!
А вы несите их, зефиры,
К тому, которого пою.

Потом речь идет о вдовицах и воинах, которым он оказывает помощь, о спасаемых им юношах, которые, предавшись разврату и впавши в нищету, уже готовы были поднять на себя руку; в конце обращение к Музам:

Сойдите с Пиндовой вершины
И пред лицом Екатерины
Воспойте должну Ей хвалу:
Коварства посрамя хулу,
Она ток милостей сугубит
К тому, кого сам вождь ваш любит
И кто сим богом предызбран
Предать бессмертью в песнях лирных
Владычицу морей обширных,
Пяти держав и многих стран.

Стихи «Доброму человеку», как можно заключать уже по заглавию, написаны под непосредственным влиянием предыдущих. Вначале говорится:

Блажен, кто средь честей блестящих
Не принимает их цепей;
Кто в царском тереме богатом,
Не изменялся в лице,
Идет по золотым помостам
За тем лишь, чтоб творить добро!
. . . . . . . . . .
Прияв в себя и стон вдовицы,
И слезы молодых сирот,
Ты сам несешь их ко престолу,
От коего, склоня стезю,
Златую к ним ты льешь струю.
Когда же, должности исполня,
В своем тулупе голубом
Ты сядешь на диван зеленый
И дух свой, благом восхищенный,
Пленяешь гласом лирных струн:
Склоняешь ты с небес перун!

Как Дмитриев в своей пьесе намекнул на оду «Коварство», которая тогда занимала Державина, так неизвестный автор в заключении своего послания припоминает «Водопад»:

Когда ж тебя поля и селы
В гостях увидят у себя,
На посохе тогда покоясь
При водопаде в летний день,
Как солнца луч во всякой капле,
Ты в каждом миге дней твоих
Увидишь память дел благих
И смерть с улыбкою ты встретишь!

Все доказывает, что в то время Державин пользовался громкою славой. Кроме поэтического таланта его, к тому много способствовали и внешние обстоятельства его жизни — шум, какого наделало в обществе сперва отрешение, потом оправдание его и приближение к императрице по званию ее статс-секретаря. В числе просителей, которых, разумеется, множество стало обращаться к нему, были и писатели, между прочим старый его знакомый Херасков и бывший его начальник по казанской гимназии Веревкин. Хераскова обвиняли в мартинизме; Державин вступился за него перед Зубовым, и автор «Россияды» благодарил поэта за «доставление ему мецената». Веревкину Державин выхлопотал еще в 1791 г. позволение печатать переводы его, до 300 листов ежегодно, на счет Кабинета с платою за каждый печатный лист по 10 руб. Печатание, по соглашению с княгиней Дашковой, должно было производиться в академической типографии. В следующем году Веревкин уже хлопочет о том, чтобы Державин помог ему перевести печатание в другую типографию. В июне 1792 г. он опять просит поэта исходатайствовать ему через Салтыкова и Зубова средства продолжать перевод многотомного сочинения «Полная картина Оттоманской империи» и перевести всю Энциклопедию. Любопытна при этом оговорка его: «Возразят ли мне: какой вздор! одному человеку да и старику переводить такое море!.. Прошу только одного года сроку: кто перевел уже 168 томов, довольно вальяжных, тот всеконечно переведет по одному, а может быть и по два тома Энциклопедии на каждый год. Еще могут сказать: да как исполнить сие? надобно иметь переводчику универсальную ученость. Отвечаю: совопрошаяся и наставляяся с учеными людьми разных профессий и возвещая имена таковых примечаниями. Только бы высочайше повелела тридцатилетняя моя с семейством Питательница, подобно же или инако, по ее единому святому благоизволению, допропитывать меня немногие годишки, жить мне остающиеся». Несколько позже Веревкин доставил Державину список своих сочинений и, называя себя его взысканцем, выражал желание получить пенсию.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница