9. Кабинетский секретарь

Итак, Державин сделался близок к престолу. Назначение его было, конечно, в связи с новыми обязанностями, возложенными на Зубова по отъезде Безбородки в Яссы. Екатерина хотела доставить своему любимцу надежного помощника в человеке, знавшем законы и строгом в соблюдении их, и выбор ее пал на Державина, который смелым противоборством всякой неправде приобрел почетную известность. Это возвышение не обошлось для него без обыкновенных последствий: с одной стороны, прихожая его стала наполняться искателями мест и просителями всякого рода; с другой, против него зашевелились зависть и недоброжелательство. Через несколько дней после его назначения императрица спросила у него, каким образом в иностранных газетах явился слух, будто она во власть его отдала сенат. После открылось, говорит Державин, что сплетня вышла чрез служившего при дворе Торсукова, которому Храповицкий неосторожно передал слова Державина, что ему поручено рассматривать сенатские Мемории.

Казалось бы, приближение к Фелице восторженного певца ее должно было сопровождаться самыми отрадными для обеих сторон впечатлениями. Вышло совсем иное: Державин не сумел угодить императрице. Он сам рассказывает, что когда он докладывал по делу Мочениго, которое еще и при назначении его к принятию прошений не было кончено, то она раз шесть отказывалась утвердить его мнение, говоря, что он «в делах еще нов». Что Екатерина действительно так смотрела на поэта, видно и из дневника Храповицкого. 2-го марта, т. е. ровно через два с половиною месяца после вступления Державина в должность, в этом дневнике записано: «Как-то не в добрый час Державин докладывал по делу графа Мочениго с банкиром Сутерландом. По наклонению его не захотели решить на основании приговора, в Пизе учиненного, и с неудовольствием Державина отпустили. Потом, тотчас призвав меня, рассказывали об обстоятельствах дела. «Как мне это решить? Пусть разбираются меж собой или помирятся. Он со всяким вздором ко мне лезет». Я отвечал, что как это дело заключается только в купеческих расчетах, то могут выбрать посредников, коммерцию знающих, и кончить расчет. Пошли к прическе волос и скоро, кликнув Державина, при парикмахерах, со слов моих дали резолюцию. После и без него говорили: «Он так нов, что ходит с делами, до меня совсем не принадлежащими».

Однако дело Мочениго и тут еще не было решено окончательно. Через несколько времени Державин должен был опять напомнить о нем. Императрица с неудовольствием отвечала: «Ох, уж ты мне с твоим Моченигом! Ну, помири их!» Действительно, в апреле 1792 года дело наконец приведено было к полюбовной развязке: Мочениго рад был, что мог получить хотя одну треть причитавшейся ему с Сутерланда суммы.

Через два дня после того как записаны были приведенные строки Храповицкого, находим у него еще заметку, показывающую, как вредила поэту репутация старой тещи его: «Говорено мне еще о Державине (по случаю просьбы купца Милютина, по почте из Софии присланной, где ссылается он на просьбу, Державину поданную), что он принимает все прошения о деньгах, готов принять на миллион; это работа его тещи; она самая негодница и доходила до кнута; но так оставлено за то только, что была кормилицею великого князя. Говорено с жаром». Еженедельные доклады Державина по сенатским мемориям и частые его замечания на них скоро наскучили императрице, и она приказала ему объясняться по ним только с обер-прокурорами и правящим должность генерал-прокурора, с тем чтобы они, ежели найдут его замечания основательными, испрашивали у сенаторов новые резолюции и исправляли ошибки; в случае же, если сенаторы останутся при своих мнениях, Державин должен был только вести записку своим замечаниям. Эта продолжалось около года. По его словам, возражения его большею частью принимались во внимание обер-прокурорами и сенаторами.

Между тем доклады его у императрицы становились все реже и реже, так что иногда он не бывал у нее по целым неделям. Сам он приписывал это тому, что через его руки проходили только дела неприятного свойства, как-то: жалобы на неправо-судие, награды за заслуги и прошения о пособиях, тогда как доклады о более важных и интересных предметах относились к обязанностям других секретарей; но главною виною было очевидно то, что Державин не обладал того ловкостью и уклончивою гибкостью, которые необходимы для успеха в придворной сфере, что он вовсе не умел не только скрывать своих мыслей, но и выражать их с приличною осторожностью. Вскоре неудовольствие государыни выразилось очень резко. Под 30-м апреля читаем у Храповицкаго: «При отдаче мне бумаг для доклада граф Безбородко сказывал, что и с ним говорили о шашнях Державина. Граф внушил, что по мемориям именных указов давать сенату нельзя». Безбородко хотел доложить императрице о предположениях Потемкина, представленных Поповым. «Давай их сюда!» — сказала она, думая найти какие-нибудь проекты, но когда увидела вместо того разные незначительные записки и в том числе ходатайство о пожаловании Державину Владимира 2-го класса, все худо очень принято и особенно о Державине отвечали: «он должен быть мною доволен, что взят из-под суда в секретари, а орден без заслуг не дается».

Неловкость Державина обнаруживалась между прочим в том, что по некоторым порученным ему делам он привозил с собою в комнаты государыни целые кипы бумаг и обременял ее чтением их. Мы уже упомянули, что он на один из первых докладов своих явился с огромною массой документов по несогласиям с Гудовичем. Особенно испытывал он терпение императрицы своими докладами по делу о бывшем иркутском генерал-губернаторе Якоби, обвиненном в возбуждении китайцев к войне с Россией. Когда Державин, употребив на рассмотрение этого дела целый год, наконец заявил, что оно готово, то в кабинет государыни «целая шеренга гайдуков и лакеев внесла превеликие кипы бумаг». Испуганная императрица с неудовольствием велела принять эти тюки и потребовала, чтобы прочитана была только самая краткая из заготовленных Державиным докладных записок. По выслушивании Екатерина, однако, усомнилась в правильности заключения, оправдывавшего Якоби, и сочла необходимым ознакомиться с делом подробно, а для этого приказала Державину являться каждый день после обеда часа на два. Во время этих чтений она, потеряв терпение, нередко отсылала его, и однажды, когда он в глухую осень приехал, несмотря на страшную погоду, велела через камердинера Тюльпина сказать ему: «Удивляюсь, как такая стужа вам гортани не захватит». Подобные рассказы, свидетельствующие о правдивости Державина и перед потомством, показывают, до какой степени он сумел сделаться при дворе неприятным своей упорной прямотою. Впрочем, в записках своих он приводит и случаи другого рода, доказывающие, что императрица нередко удостаивала его особенной милости.

Державину было поручено также рассмотреть дело о злоупотреблениях придворного банкира Сутерланда. Однажды государыня опять увидела у себя на столике увязанную в салфетку кипу бумаг. Развернув ее, она в гневе приказала кликнуть Храповицкого, и когда узнала, кто принес эти бумаги, то вскрикнула: «Державин! так он меня еще хочет столько же мучить, как и якобиевским делом! Нет, я не дам ему водить себя за нос. Пусть он придет сюда!» Когда он сам явился для доклада, то императрица позвала дожидавшегося в соседней комнате Попова и, против обыкновения, велела в его присутствии докладывать Державину. «Он входит, видит государыню в чрезвычайном гневе, так что лицо пылает, скулы трясутся. Тихим, но грозным голосом говорит: «Докладывай». Державин спрашивает: по краткой или пространной записке докладывать? — «По краткой», — отвечала. Он начал читать, а она, почти не слушая, беспрестанно поглядывала на Попова. Державин, не понимая тому причины, спокойно кончил и, встав со стула, спросил, что государыня приказать изволит. Она снисходительнее прежнего сказала: «Я ничего не поняла; приходи завтра и прочти мне пространную записку». После она объяснила Попову, что Державин при докладах не только грубил ей, но и бранился, а потому-то она и сочла нужным призвать свидетеля. Так рассказывает сам Державин. Современники несколько иначе передают этот случай, именно прибавляют, будто Державин так забылся на докладе, что в горячности объяснения осмелился схватить императрицу за конец мантильи; тогда государыня позвонила, велела позвать дожидавшегося в смежной комнате Попова, и когда он вошел, сказала ему: «Побудь здесь, Василий Степанович; а то этот господин много дает воли рукам своим». Однако, как всегда великодушная и незлопамятная, Екатерина приказала Державину быть на другой день, приняла его милостиво и «даже извинилась, что вчера горячо поступила, промолвя: ты и сам горяч, все споришь со мною». Дело, однако, и на этот раз не обошлось без неудовольствия. Державин читал пространную записку и реестр, «кем сколько казенных денег из кассы у Сутерланда забрано». Здесь опять предоставим слово самому Державину. «Первый явился князь Потемкин, который взял 800 000 рублей. Извинив, что он многие надобности имел по службе и нередко издерживал свои деньги, приказала принять на счет свой государственному казначейству. Иные приказала взыскать, другие небольшие простить долги; но когда дошло до великого князя Павла Петровича, то, переменив тон, зачала жаловаться, что он мотает, строит такие беспрестанно строения, в которых нужды нет, «не знаю, что с ним делать», — и, продолжая с неудовольствием подобные речи, ждала как бы на них согласия; но Державин, не умея играть роли хитрого царедворца, потупив глаза, не говорил ни слова. Она, видя то, спросила: «Что ты молчишь?» Тогда он ей тихо проговорил, что наследника с императрицею судить не может, и закрыл бумагу. С сим словом она вспыхнула, закраснелась и закричала: «Поди вон!» Он вышел в крайнем смущении, не зная, что делать. Решился зайти в комнату к фавориту. «Вступитесь хотя вы за меня, Платон Александрович, — сказал он ему с преисполненным горести духом. — Поручают мне неприятные дела, и что я докладываю всю истину, какова она в бумагах, то государыня гневается, и теперь по Сутерландову банкротству так раздражена, что выгнала от себя вон. Я ли виноват, что ее обворовывают? да я и не напрашивался не токмо на это, но ни на какие дела; но мне их поручают, а государыня на меня гневается, будто я тому причиною». Он его успокоил и, знать что тот же вечер говорил, что на другой день, выслушав порядочно все бумаги, дали резолюцию, чтоб, как выше сказано, генерал-прокурор и государственный казначей предложил сенату взыскать деньги с кого следует по законам. Тем дело сие и кончилось».

При неприятностях, какие испытывал Державин в личных сношениях с императрицею, он, конечно, не мог долго оставаться в должности статс-секретаря. Первым поводом охлаждения к себе императрицы он считал несчастный случай, бывший с ним летом 1792 года, когда он после доклада, играя в царскосельском саду с великими князьями в горелки, упал и вывихнул себе руку. Пока он шесть недель лежал без движения, недоброжелатели (как он рассказывает) сумели так расположить против него императрицу, что когда он явился к ней по выздоровлении, то нашел ее уже совсем переменившеюся. В этом объяснении нет ничего неправдоподобного: люди, видевшие в Державине лицо вовсе не подходившее к их понятиям и требованиям, легко могли воспользоваться его отсутствием, чтобы очернить его или представить в смешном виде. Но напрасно, кажется, Державин бросает подозрение на прямодушие давнишнего своего благодетеля Безбородки, который будто бы не без умысла поручал ему неприятные дела под тем предлогом, что он справедливее, дельнее и прилежнее прочих статс-секретарей, а в самом деле с тем, чтобы он, «будучи всем ревностью и правдою своею неприятен или, лучше сказать, опасен, наскучил императрице и остудился в ее мыслях». Естественно, впрочем, что Безбородко несколько свысока смотрел на Державина: по возвращении из Ясс, скучая своим бездействием, когда доклады его были переданы Зубову, он писал С.Р. Воронцову 15-го мая 1792 года: «Кажется, (императрица) не прочь от того, чтобы вести меня с Турчаниновым, Державиным и Храповицким, у которых еще и дела никакого нет».

Еще при производстве дела банкира Сутерланда решено было пожаловать Державина в сенаторы, с определением на место его в секретари Трощинского. Рядом с высказанными выше предположениями он приписывал свое удаление от двора внушениям графа Н.И. Салтыкова (бывшего воспитателя двух старших великих князей) и княгини Дашковой. По его подозрению, Салтыков, в то время президент Военной коллегии, мстил ему за то, что вследствие доноса одного донского чиновника Державин потребовал из коллегии справок, которые обнаружили в ней взяточничество при производствах в чины; а княгиня Дашкова не могла простить ему, что он помимо ее выхлопотал прибавочное жалованье служившему при Академии наук механику Кулибину, которого она преследовала за неисполнение какого-то ее желания. Что Дашкова действительно обиделась таким, как ей казалось, вмешательством Державина в ее дела, видно из ее письма к Безбородке, в котором она негодует, что поэт в указе назвал пожалованные Кулибину 900 руб. не пенсиею, а прибавкою к академическому жалованью, и таким образом будто бы «отдал ее под команду Стрекалова»; вместе с тем Дашкова сетует, что Державин «за прежнее ее к нему доброе расположение» наговорил ей много неприятного. Другая вина его перед нею, по его словам, состояла еще в том, что он не умел или не хотел через Зубова испросить награды некоторым из ее подчиненных за поднесенные ими вещицы. Когда он, вскоре после того, однажды вместе с женою приехал к княгине, то услышал от нее так много грубостей и даже насчет императрицы столько непочтительного (например, будто она подписывала указы, не читая их), что он поспешил уехать и прекратил с Екатериною Романовною знакомство. Заметим, что по другому его рассказу он вследствие такого же приема, сделанного ему княгинею Вяземскою, окончательно перестал посещать дом генерал-прокурора.

Кроме того, по его догадкам, неблаговоление к нему государыни происходило от того, что он не мог более хвалить ее в стихах, хотя она часто выражала ему намеками желание, чтобы он писал оды вроде «Фелицы». Он сознается, что высокий идеал, который прежде издали представлялся ему в Екатерине, помрачился, когда он вблизи увидел ее человеческие слабости и не было никаких особенных дел, которые бы воспламеняли его. Много раз он брался за перо, запирался по неделе дома, но не был в состоянии ничего произвести, чем бы сам мог быть доволен: все выходило слабо, холодно, натянуто, «как у цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не мысли и чувства». Свое охлаждение приписывает он также беспрестанным придворным интригам и «толчкам», которыми его раздражали. К этому относится написанное им тогда четверостишие:

Поймали птичку голосисту,
И ну сжимать ее рукой:
Пищит бедняжка вместо свисту, —
А ей твердят: Пой, птичка, пой!

Больно было Державину на собственном опыте разувериться в справедливости слуха, «что будто завсегда возможно Фелице правду говорить», убедиться, что даже и при ее лице трудно выполнить завет доблестного вельможи:

Змеей пред троном не сгибаться,
Стоять — и правду говорить.

Очерчивая тогдашнее положение свое при дворе, он рассказывает несколько случаев в доказательство, что Екатерина II в своих действиях часто руководилась более разными личными соображениями, желанием угодить тому или другому из своих приближенных, нежели попечением об истинном благе государства и строгим правосудием. Вместе с тем, однако, он отдает справедливость милосердию Екатерины, ее снисходительности к людским слабостям, ее заботливости о страждущих и угнетенных, ее умению привлекать к себе сердца и удивительному самообладанию, в подкрепление чего предлагает опять несколько фактов. «Часто случалось, — говорит он, — что она рассердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, то она тотчас приметит, что он сердит; зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить, и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: «Боже мой! кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить; но вы против воли моей делаете из меня, что хотите». Она засмеялась и сказала: «Неужто это правда?»

В должности статс-секретаря¹ Державин пробыл менее двух лет: 2-го сентября 1793 г., при праздновании Ясского мира, он был назначен сенатором, причем ему пожалован орден св. Владимира 2-й ст. После того он еще несколько раз докладывал императрице, но только по таким делам, которых не успел кончить ранее. К числу их принадлежало возбудившее в свое время много толков дело откупщика Логинова, который в 1770-х годах содержал питейные сборы. Благодаря особенному покровительству Потемкина он снял откуп без представления залогов и без переторжки и, не имея денег, склонил в Москве комиссариатского казначея Руднева дать ему в ссуду 400 000 руб. из казенных сумм. Возникшее отсюда дело тянулось около 20 лет и наконец передано было Державину, который сперва в звании статс-секретаря, а потом сенатора способствовал к правильному решению его вопреки всему сенату и тогдашнему генерал-прокурору Самойлову, племяннику Потемкина: Логинов присужден был уплатить в казну более двух миллионов рублей. — Об определении, на место Державина, в секретари императрицы Трощинского сохранилось следующее предание. Императрица спросила Безбородку, не может ли он рекомендовать ей кого-нибудь в эту должность. Безбородко указал на своего земляка и подчиненного, уже известного государыне со времени крымского путешествия. В день мирного торжества Трощинский неожиданно получил указ о своем новом назначении. На первом докладе его императрица прежде всего дала ему прочесть бумагу о пожаловании ему 1700 крестьян. Тронутый докладчик бросился к ногам своей благодетельницы. На вопрос его, чем он заслужил такую милость, Екатерина будто бы отвечала: «Я слышала о вашей честности; на новом месте вы встретите много искушений, а я хочу, чтобы вы оставались честны». До тех пор у Трощинского было де не более 30-ти душ крестьян.

Примечания

1. Называя так должность Державина при императрице, я следую примеру его самого и общему обыкновению, но считаю нужным оговориться, что звание статс-секретаря было установлено только при Александре I; современники поэта, в том числе и Карамзин, употребляли выражение кабинетский секретарь.