13. Дело Дмитриева с Всеволожским

Другой, особенно ярко выдающийся пример неуступчивости Державина в том, что он считал справедливым, мы видим в деле о наследстве после бывшего астраханского губернатора Никиты Афанасьевича Бекетова, дяди поэта И.И. Дмитриева. Дело это производилось не в сенате, а в совестном суде, но и тут противниками Державина были сенаторы.

Старик Бекетов умер в 1794 году, в своем селе Отрада, лежащем между Царицыном и Сарептой, и отказал почти все свое огромное имение двум незаконным дочерям своим, а Дмитриеву и сестрам его (их мать была родная сестра покойного) завещал 40 000 руб. Муж одной из тех дочерей, Всеволод Андреевич Всеволожский, не довольствуясь доставшимся ему богатством (более 100 000 руб. ежегодного дохода, да наличного капитала более 200 000), стал оспаривать право племянника и племянниц завещателя на отказанную им сумму, так как при составлении духовной не были будто бы соблюдены какие-то формальности. Сначала Дмитриев, отправясь в Астрахань, искал правосудия в тамошних присутственных местах, но испугавшись затруднений, которые встречал на каждом шагу, решился кончить тяжбу совестным разбирательством в Петербурге. На это согласился и Всеволожский, взяв в посредники сенаторов А.И. Васильева и Сушкова. Посредничество со стороны Дмитриева принял на себя Державин. После нескольких съездов Всеволожский, в доме Васильева, обещал пойти на мировую и уплатить Дмитриеву завещанные ему с сестрами 40 т. руб. Каково же было удивление Державина, когда на другой день он получил от Васильева приглашение снова приехать к нему для обсуждения спорной бумаги, поданной Всеволожским. Так как после изъявленного ответчиком согласия на мир посредники, по закону, могут без участия тяжущихся решать дело полюбовно, то Державин нашел, что Васильев, приняв протест Всеволожского, поступил неправильно. Поэтому Гаврила Романович в негодовании отвечал, что, значит, мир не состоялся, и посредники должны подать свои мнения в совестный суд. Это и было сделано в ноябре 1795 года. Не прежде как в следующем феврале, на масленице, и притом в день торжества по случаю бракосочетания великого князя Константина Павловича, Державин получил приглашение явиться в суд для выслушивания определения. Несмотря на странный выбор времени (когда ему следовало бы находиться во дворце), Державин из любопытства отправился на зов. Присутствующими оказались только совестный судья Ржевский, посредники противной стороны и один секретарь (подпоручик Куликов). С Ржевским Державин был некогда в приятельских отношениях, о чем свидетельствует его стихотворение 1780 года «Счастливое семейство». При входе в суд Гавриле Романовичу показалось, что лица присутствовавших выражали «некоторое скрытое намерение или, лучше сказать, стачку на что-либо ему противное». Когда же после прочтения мнений посредников секретарь стал читать определение суда, обвинявшее Дмитриева в том, что он в поданном императрице прошении употребил колкие выражения, то Державин, видя, что совестный суд совершенно забывает свою роль примирителя, вышел из себя и потребовал учреждение. Произошел шум и крик. Кончилось тем, что когда, после некоторого колебания, секретарь таки вынужден был подать учреждение, то Державин, не раскрывая его, встал и стремительно удалился. В подробном описании этого присутствия он оправдывается тем, что в последнюю минуту ему ясно представилась бесполезность всяких представлений: некого даже было попросить записать в журнал то, что он намеревался сказать.

Державин сбирался принести императрице особую жалобу на действия совестного суда; но прежде нежели он успел исполнить это намерение, Ржевский подал петербургскому генерал-губернатору Н.П. Архарову записку, в которой описал поведение Державина на суде в самых темных красках. Архаров представил ее государыне и получил приказание истребовать от Державина письменное объяснение. Ответ поэта был доставлен Архарову при письме от 4-го марта 1796 года, в котором он просил как особенной милости к Дмитриеву исходатайствовать, чтобы повелено было дело его со Всеволожским пересмотреть в полном присутствии совестного суда, «приняв с обеих сторон замечания на противоречия, а потом уже да предложит суд свое мнение и средство, как примирить, а не обвинить тяжущихся».

Из последующих обстоятельств видно, однако, что эта просьба Державина не была уважена. Что касается приложенного к письму объяснения его, то оно представляет некоторые очень характеристические черты. В нем по пунктам кратко разбираются показания Ржевского с простым обозначением, что справедливо и что неверно. Например:

«Что он, г. Ржевский, один не составляет совестного суда, это правда, я говорил».

«Что будто указывал на него пальцем и говорил ему ты, это неправда».

«Что я вскочил со стула с телодвижением, это правда, для того что без телодвижения встать нельзя».

Ржевский в своей жалобе заметил между прочим, что истину его показаний могут подтвердить не только секретарь и посредники, но и сами тяжущиеся, бывшие в комнате возле судейской камеры. На это Державин возражает: «Если г. Ржевский ссылается на Дмитриева, то пусть его спросят», и к этому прибавляет следующие любопытные рассуждения: «Дмитриев должен по присяге сказать, что был у нас разговор с г. Ржевским обоюдно горячий, но не непристойный или ему обидный, каковым он его в жалобе своей на меня представляет, хотя, впрочем, не один раз имел я несчастие, что в подобных случаях противу меня согласившиеся, тонкие и хладнокровные люди старались обратить в предосуждение мне правоту мою и горячую любовь к истине, но и здесь в том, кажется, не преуспели; потому что, основываясь на законах и истине и защищая правого, не вышел я нигде из благопристойности. Множество чрез мои руки перешедших совестных разбирательств, в здешней и других губерниях и даже по особым высочайшим повелениям моему одному лицу и посредству вверенных, и не в таких важных делах, мною кончены были, и никто из тяжущихся нигде не приносил на меня жалоб. Делами свидетельствоваться я почитаю себе правилом, а слова употребить нахожусь принужденным в собственное мое защищение, имея при том утешительное в душе моей оправдание собственного суда совести моей, по которой, нередко выбираемый в посредники, не отрекался никогда защищать невинность».

Во второй половине своей записки Державин подробно излагает весь ход дела и, выставив в конце все допущенные в нем отступления от справедливости, заключает свое послание словами: «После всего того осмеливаюсь спросить: где же по сему делу был тот совестный, благотворный и святой суд, который установлен премудрою нашею законодательницею для защиты угнетаемого человечества?»

Императрица, по поднесении ей всех этих бумаг, приказала Трощинскому передать их генерал-прокурору, с тем чтобы он представил ей свое по ним мнение. Самойлов в отзыве своем только сопоставил главные обвинения Ржевского с оправданиями Державина и затем вывел следующее заключение: «Впрочем, оказывается, однако ж, из собственного г. Державина объяснения, что он не соблюл всей той умеренности, какая в суде сохранена быть должна; сам он пишет: 1-е, что у него с г. Ржевским был разговор обоюдно горячий; 2-е, что он, почувствовав оказываемую Дмитриеву несправедливость, не мог вытерпеть, чтоб не спросить высочайшего учреждения. Таковые выражения, в собственном объяснении г. Державина написанные, не показывают сохранения всего должного суду уважения, и посему, ежели отдать вероятность представлению совестного судьи, г. Ржевского, то выходит, что г. Державин против него собственно поступил обидным, а для совестного суда несоответственным образом».

В объяснении Державина был намек на то, что он защищал сторону слабую и небогатую, тогда как противники его имели большие средства и пользовались сильною поддержкой. В записках своих он выражается яснее, говоря прямо, что Всеволожский «пронырствами и подарками» сумел задобрить не только семейства Васильева и Ржевского, но и при дворе привлечь на свою сторону Торсукова, Трощинского и Перекусихину. Противники Державина, по словам его, всячески старались возбудить против него гнев императрицы, и действительно она «так была раздражена, что хотела примерно наказать пренебрегшего ее законы». Внезапная смерть Екатерины остановила ход этого дела; по восшествии на престол императора Павла совестные суды были упразднены, и дело это сдано в архив, а когда воцарился Александр Павлович и Державин сделался генерал-прокурором, то Всеволожский «без памяти прискакал из Москвы в Петербург» и просил кончить дело полюбовно на том самом основании, как предполагалось прежде посредничеством со стороны Дмитриева, который таким образом наконец и получил справедливое удовлетворение.

Для личных отношений Державина дело это имело важные последствия: оно скрепило его дружбу с Дмитриевым, но навсегда рассорило его с Васильевым и Ржевским. Последнего он в записках своих изображает «человеком весьма честным, но слабым, худо знающим законы и удобопреклонным на сторону сильных». Известно, что Ржевский по своим родственным связям принимал некоторое участие в обстоятельствах, предшествовавших возведению Екатерины II на престол. По этому поводу княгиня Дашкова упоминает о нем в своих мемуарах и произносит о его характере отзыв, подтверждающий приговор Державина. Но лет за шестнадцать до рассказанного случая поэт, в посвященных Ржевскому стихах, с искренним воодушевлением говорил:

  Благословится от Сиона,
Благая снидут вся тому,
Кто слез виновником и стона
В сей жизни не был никому!

  Кто не вредит и не обидит,
И злом не воздает за зло, —
Сыны сынов своих увидит
И в жизни всякое добро.

  Мир в жизни сей и мир в дни оны,
В обители избранных душ,
Тебе, чувствительный, незлобный,
Благочестивый, добрый муж!

Сдержаннее и осмотрительнее Державин вел себя в сенате при возбужденном им разногласии по делу о сумасшествии некоего Жукова. Было два брата этого имени, и один из них держал в опеке другого как помешанного. Племянница их, молодая девушка Безобразова, подала на это жалобу, утверждая, что содержащийся под опекою дядя ее вовсе не страдает расстройством умственных способностей. Дело поступило во 2-й департамент сената. Жуков, по словам Державина, подвергался помешательству периодически, особенно в новолуние или под ущерб луны, в остальное же время он был только пасмурен и тих. В таком именно положении он был представлен сенату для освидетельствования, и так как он сносно отвечал на предложенные ему незначительные вопросы, то его и признали здоровым. По несогласию обер-прокурора Кононова дело было перенесено в общее собрание, которое, однако, утвердило решение департамента. Узнав о том, другой Жуков обратился к Державину, объяснил ему подробно все обстоятельства дела и показал отцовские письма, в которых брат его положительно признаваем был сумасшедшим, вследствие чего и назначена опека. Соображая сверх того, что Жуков увезен был из Москвы восемнадцатилетнею своею племянницею и дал ей принести за него просьбу императрице, чего бы, конечно, не могло быть, если бы он был в здравом уме, Державин решился объявить в сенате, что он с другими не согласен. Начались возражения и споры; наконец, говорит он в записках, «восстал превеликий шум», среди которого он не уступал и горячился, однако не вышел из благопристойности и никого слишком резкими словами не обидел; затем он подал особое мнение, при чтении которого опять сумел остеречься от всяких возражений на задирательные речи сенаторов, очевидно желавших будто бы вывести его из терпения, чтобы донести государыне, что с ним присутствовать невозможно. Таким образом, оставалось только по тогдашним законам представить дело, за разногласием, на высочайшее благоусмотрение. Императрица, уже слышавшая о нем от Самойлова, сказала докладывавшему ей обер-прокурору Башилову: «Посмотри, стоило ли это дело такого содому». Державин, против которого Безобразова по своим связям сумела возбудить приближенных к Екатерине лиц, мог ожидать больших неприятностей, но, к счастью его, сама судьба позаботилась об оправдании его мнения: спустя недели две больной Жуков в припадке сумасшествия выбросился из окна и раздробил себе череп.