Глава 1. «Я знак бессмертия себе воздвигнул...» (От Горация до В.Г. Бояринова)

Превыше пирамид...

Квинт Гораций Флакк, в пер. М.В. Ломоносова

О «памятниках». Идея увековечивания поэтами себя в своих стихах, вероятно, принадлежит Квинту Горацию Флакку (66—8 годы до н. э.). Перевод оды Горация «К Мельпомене», близкий к подлиннику, осуществил великий русский ученый, химик, художник и поэт М.В. Ломоносов (1711—1765) — Риторика, 1748, п. 268 /20/:

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный Аквилон сотрете не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру, но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И первому звенень Алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу Дельфийским лавром.

1747

После Михайлы Васильевича на перевод Горация «посягнул» Г.Р. Державин. Он, как говорили в XVIII веке, дерзнул «склонить» оду Флакка «на русские нравы», непосредственно «проторив дорогу» А.С. Пушкину /21/. Приведем вольный перевод создания великого грека, выполненный Гаврилой Романовичем, ибо последователь великого мастера несколько снизил величественный образ «памятника», явленный «стариком»:

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.

Так! — весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселена будет чтить.

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.

О муза! Возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой неторопливой
Чело твое зарей бессмертия венчай.

1795

У М.В. Ломоносова, как и у Г.Р. Державина в вольном переводе, воздвигнутые себе поэтические знаки величия (памятники) — «превыше пирамид». Известно, египетские пирамиды были самые высокие сооружения на земле. Несравненный А.С. Пушкин, будем надеяться, по скромности, сравнил свой «Памятник» со столпом, только что воздвигнутым умершему российскому царю его братом. П оговорку о своей якобы «непокорной» голове, вознесенной выше «Александрийского столпа», умело нивелировал... Однако, как ни крути, гранитному «столпу» в Питере на Дворцовой площади далеко до египетских пирамид. Данный «столп» не чудо света!

Следует привести фрагмент из книги В.С. Баевского /13 С. 43/, профессионального исследователя истории русской поэзии. Вадим Соломонович переводит анализ «памятников» в иную плоскость. Он образно, документально, а главное, убедительно пишет о значимости стихотворения Г.Р. Державина «Лебедь», которое можно рассматривать как малую оду. Державинское видение деталей в сочетании с его могучей фантазией создает «картины неповторимые и потрясающие. Это значительно более сильный поэтический памятник, чем знаменитое подражание Горацию...»

Старый поэт как бы превращается в прекрасного лебедя и с высоты небесной видит, как он будет увековечен последующими поколениями всех людей мира благодаря его лире, его музе!.. Можно ли тут ощутить влияние философии Платона — вопрос... А вот почти прямое использование мыслей великого поэта и фрагментов этого стихотворения тоже в «Памятнике» А.С. Пушкина видно невооруженным глазом даже неспециалистам! При этом опять — ни слова о заимствовании. Что это, небрежность к первопроходцу или нечто другое? Ответить на этот вопрос мы даем возможность читателю, осилившему в прочтении данную работу. А пока приведем половину строф из десяти, составляющих оду «Лебедь»:

Необычайным я пареньем
От тлена мира отделюсь,
С душой бессмертною и пеньем,
Как лебедь, в воздух поднимусь...

Лечу, парю — и под собою
Моря, леса, мир вижу весь;
Как холм, он высится главою,
Чтобы услышать Богу песнь.

С Курильских островов до Буга,
От Белых до Каспийских вод,
Народы, света с полукруга,
Составившие россов род,

Со временем о мне узнают:
Славяне, гунны, скифы, чудь,
И все, что бранью днесь пылают.
Покажут перстом — и рекут:

«Вот тот летит, что, строя лиру,
Языком сердца говорил,
И, проповедуя мир миру,
Себя всех счастьем веселил»...

1804

Пушкинский «Памятник» печатался многие миллионы раз, поэтому приводить его здесь бессмысленно. Почти все литераторы считают его лучшим в мировой практике. Пусть думают так и далее. Однако им не завершился процесс видения проблем «Поэт и человечество», «Поэт и вечность». И отрадно писать, что в развитии данной темы преуспел наш современник, талантливейший поэт эпохи — В.Г. Бояринов. Его стихотворение «Струг небесный» /22, 23/ совершенно по-новому продолжает тернистый путь раскрытия указанных проблем, а следовательно, и развития русской поэзии. Не знаю, заметили ли другие, но данное творение Владимира Георгиевича, как горная река из тающего ледника, вытекает напрямую из оды Г.Р. Державина «Лебедь». И еще как бальзам на мою израненную душу: что-то лермонтовское слышится в мелодии бояриновского стиха. Помните «Парус» великого поэта... Итак, ода «Струг небесный»:

Ты увидишь не скорее
Воскресения, мой друг,
Как я высек из хорея
Именной работы струг.

Вровень с ветром, вровень с тучей,
Я поставил паруса,
И вознесся струг летучий
В заревые небеса.

Не страшны ему цунами,
Не грозит ему тщета,
И лихими временами
Не разъедены борта.

То не ропот русской вьюги,
Не борей свистит в кулак, —
То заспорили на струге
Пушкин и Гораций Флакк.

Ломоносов, как я понял,
И Державин тоже здесь.
Или я еще не помер,
Или помер, но не весь.

Как уйду я — рать святая
За отеческим селом
Пропоет в скитах Алтая
Староверческий псалом.

Звякнут ядерные цепи,
Вздрогнет дедушка Иртыш:
«Видят матушкины степи,
Как высоко ты паришь!»

И пышна, и величава,
Пропоет вослед Москва:
«Я твоя земная слава И законная вдова!»

Сокрушенные ашуги
И шаманы языка
Сложат о небесном струге
Свод сказаний на века.

Заповеданы секреты

На столетия, мой друг:
— Кто вцепился в хвост кометы?
— Кто уселся в звездный струг?

И пока на Красной Пресне
Хоть один живой поэт
Распевает наши песни —
Есть Господь и смерти нет!

2006

Чем данная ода не памятник самому поэту, чье видение упомянутых проблем подвинуло меня к выполнению задачи, обозначенной в названии настоящего исследования.

Хлебниковский памятник. Председатель земного шара собирался создать стихотворный памятник Михаилу Юрьевичу, да все откладывал.

Однажды в разговоре с поэтами он услышал: Пушкин, — может быть, и Пушкин... Но Лермонтов — вот это «Пушкин»! Выше Лермонтова разве только Бог!

Другой раз Велимира Хлебникова спросили, как он относится к поэту. Он не задумался: Если я — Председатель земного шара, то Лермонтов — сам Бог!..

Председателя нашли мертвым в баньке осенью 1922 года. Около широкой оструганной лавки белел лист бумаги с перечеркнутым накрест текстом:

Ты памятник стране воздвиг нерукотворный,
И пьедестал его огромный
Земную твердь и гладь морей включает,
И млечный звездный путь его венчает.

Ты осознал, поэт, и ты постиг
Все правды горькие ученья,
И твой железный несравненный стих
Явил нам яркие и честные творенья:

К добру и злу позорно равнодушны,
Мы вянем, старимся без славы и борьбы
И наблюдаем малодушно
Победу зла и радость клеветы.

Не хуже всех философов Востока,
Ты доказал, что для пророка
Ни времени и ни пространства — нет!
Ты — молния! Но твой не гаснет свет!..

Алмазное ночное небо Машука
Хранит твои печальные глаза...

Октябрь 1921

Когда-то нами был восстановлен текст «Памятника Лермонтову», написанный Председателем земного шара и утерянный приятелями после его смерти... Поэт Велимир Хлебников был рядом с А.А. Блоком, В.В. Маяковским, Рюриком Ивневым как зачинатель поэтической оценки дел «пламенных революционеров». Тут же ужами вертелись прислужники «пламенных...», посредственные литераторы, если не сказать более жестко...

И не по форме, а по своему накалу стихи Велимира были похожи на гениальные лермонтовские творения, бьющие по физиономиям власть имущим прошлого и нынешним. Эти стихи — некое развитие идей «немытой России» и «послушного народа»... Таким образом, оказывается, что далекий М.Ю. Лермонтов поближе к нам, к нашей жизни и к нашим делам, чем близкие и почти родные... «футуристы».

О Создателе. О Боге писать очень ответственно и невероятно трудно. Это — истина. Но если о нем уже написал «старик Державин», то делать такое вовсе не следует. Он уже все сказал. И остается только поклониться великому поэту, выделив его как первого среди равных, даже тех, которые, казалось бы, оказались «наше все»¹. Нет, братцы, — наше, но не все! Наш еще Гаврила Романович с его «Богом» и Михаил Юрьевич с его «Отчизной». И кто этого не понимает, тот не наш!..

Данную тему ранее мог бы развить Н.П. Бурляев, с которым мне посчастливилось познакомиться и поделиться своими писательскими соображениями после многократного просмотра его замечательного исторического и патриотического фильма «Лермонтов». Но, к сожалению, Николай Петрович литературными делами до сих пор занимается лишь эпизодически. Поскольку наши результаты анализа последних лет жизни поэта и обстоятельств его преступного убийства совпали, а также поразившее меня его видение значимости произведения Г.Р. Державина «Бог», я не могу не привести в контексте с содержанием настоящего труда и этот материал (см. гл. 4).

Примечания

1. Точная цитата: «А Пушкин — пока еще наше все, — все, что полного, ценного и прекрасного дало нам наше духовное развитие» /24/. Так ее и нужно приводить, а не в укороченном виде!..

И еще в развитие и обоснование тезиса «А Пушкин — не все наше». Еще — Гаврила Романович ДЕРЖАВИН, причем впереди А.С. Пушкина!.. Никто так проникновенно не говорил о Г.Р. Державине, как Н.В. Гоголь: «У него есть что-то еще более исполинское и парящее, нежели у Ломоносова. Недоумевает ум решить, откуда взялся в нем этот гиперболический размах его речи. Остаток ли это нашего сказочного русского богатырства, которое в виде темного пророчества носится до сих пор над нашею землею, преобразуя что-то в высшее, нас ожидающее. Или эго надеялось отдаленным татарским его происхождением, степями, где бродят бедные остатки орд, распаляющие свое воображение рассказами о богатырях в несколько верст вышиною, которые живут по тысячи лет на свете. Что бы то ни было, но это свойство в Державине изумительно. Иногда бог весть как издалека забирает он слова и выражения именно затем, чтобы стать ближе к своему предмету. Дико, громадно псе; но где только помогла ему сила вдохновения, там весь этот громозд служит на то, чтобы неестественною силою оживить предмет, так что кажется, как бы тысячью глазами глядит он». Н.В. Гоголь, Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М.: Наука, 1937. С. 422.

Странно, что такого не видел и не понял «наше светило», обвиняя гениального поэта в неумении слагать стихи («жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом...») в письмах к А.А. Дельвигу, о чем написано в начале нашего повествования.