1.1. Образ детства в творчестве Державина и Боброва

1

Г.А. Гуковский отмечал, что «до Державина поэта как образного единства не знали»; именно он открыл «для русской поэзии живого индивидуального человека», его творчество «подготовляло «рождение человека» в русской поэзии»¹. Такое «рождение человека» — это, конечно, в первую очередь рождение ребенка². Неслучайно в ряду первых написанных и опубликованных шедевров поэта, в которых ярко проявился его индивидуальный стиль, — стихотворение «На рождение в Севере порфирородного отрока» (1779) (будущего Александра I)³.

Своеобразным ключом к личности и творчеству крупнейшего русского лирика и религиозного поэта XVIII века, с нашей точки зрения, является эпизод из его детства. В «Записках из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающих в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина» среди немногих сведений о младенчестве характерным является следующее: «Примечания достойно, что когда в 44-м году явилась большая, весьма известная ученому свету комета, то при первом на нее воззрении младенец, указывая на нее перстом, первое слово выговорил: «Бог!»⁴. Опора на семейное предание (поэт, конечно, помнить этого не мог), особая композиционная роль эпизода (он, почти единственный о первых годах жизни, фактически открывает «Записки», создававшиеся на склоне лет) указывают на его символическое значение, которое, без сомнения, виделось и самому поэту. «К этим строкам «Записок» Державин сделал особое примечание: «Два сии происшествия совершенная были правда, и может быть Провидением предсказано чрез них было, первым: трудный путь его жизни, что перешел, так сказать, чрез огонь и воду; вторым: что напишет оду Бог, которая от всех похваляется»⁵.

Этот эпизод биографии о первом слове поэта, опущенный Я К. Грогом, художественно подчеркнут В.Ф. Ходасевичем⁶.

Напомним, что «Бог» — ярчайшая и наиболее известная, многократно переведенная на основные европейские языки⁷ религиозно-философская ода Державина. Детское религиозное чувство, впервые нашедшее выражение в слове, в соотнесении с Божественным творением (комета), оказалось впоследствии развернутым в масштабном поэтическом произведении, как бы воплощенным во всей своей изначально потенциальной полноте.

Философская глубина и непосредственность детства сопрягаются через евангельские указания: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3) и «пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие» (Мк. 10:14). Путь к такому «возвращению» к детству пролегал через усилия, воспитание: «Гаврила выучился читать уже на пятом году. Этим он обязан был матери, которая и потом приохочивала его к чтению, особенно духовных книг, награждая его за внимание игрушками и сластями. Припомним, что то же самое рассказывал и Крылов о своей матери»⁸.

Масштабные картины космоса и их глубокое лирическое переживание и философское осмысление — не только традиция русской оды XVIII века (М.В. Ломоносов, В.П. Петров), но и примета державинского стиля и личности, находящая себе параллели уже в младенческом впечатлении от лицезрения кометы. В самом деле, ода «Бог» полна картин космоса, указывающего своим существованием и красотой на Творца. В них можно различить и изображение кометы:

<...> огненны сии лампады,
Иль рдяных крисгалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед Тобой, как нощь пред днем⁹.

Поэт портретирует¹⁰ библейский стиль через ряд приемов, характерных для ею творческой индивидуальности: амплификацию с анафорическими союзами иль (или), славянизмы в сочетании с разговорными словами и окказионализмами («рдяных кристален громады»), яркие художественно-речевые антитезы, «сгущающее мысль» итоговое сравнение «как нощь пред днем».

Вот как Державин комментирует обстоятельства создания оды: «Автор первое вдохновение или мысль к написанию сей оды получил в 1780 г., быв во дворце у всенощной в Светлое воскресенье, и тогда же, приехав домой, первые строки изложил на бумагу; но, будучи занят должностию и разными светскими суетами, сколько ни принимался, не мог окончить оную, написав однако в разные времена несколько куплетов. Потом 1784 года, получив отставку от службы, приступал было к окончанию, но также по городской жизни не мог; беспрестанно, однако, был побуждаем внутренним чувством, и для того чтоб удовлетворить оное, сказав первой своей жене, что он едет в польские свои деревни для осмотрения оных, поехал и, прибыв в Нарву, оставил свою повозку у людей на постоялом дворе, нанял маленький покой в городе у одной старушки немки с тем, чтобы она и кушать ему готовила; где, запершись, сочинял оную несколько дней, но, не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле воображение было так разгорячено, что казалось ему, вкруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде, написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вперены были. Надобно приметить кстати к сему сочинению еще анекдот¹¹, в самом младенчестве с автором случившийся. Родился он 1743 года 3 июля, а в 1744 году, в зимних месяцах, когда явилась комета, то он, быв около двух годов, увидев оную и показав пальцем, быв у няньки на руках, первое слово сказал: Бог»¹².

Как видно, поэт вновь и вновь соотносит два события своей внутренней жизни, объединенных в одном слове Бог, — младенческий восторг перед явлением творения, сопровождаемый первым явленным в слове религиозным чувством и разверткой этого чувства в вершинном поэтическом произведении. Неслучайно, что в финале программной оды Державина, после всех рациональных «доказательств» и ярких образов природы и космоса, именно детский восторг, удивление и детские же, пережитые им самим, благодарные слезы — основной и наиболее весомый аргумент веры, реальности связи человека с Богом:

Неизъяснимый, Непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображения бессильны
И тени начертать Твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить¹³.

Художественная убедительность произведения в целом и его заключительной строфы объясняется в немалой степени особенностями слога поэта, характерной для него интенсивной словесно-звуковой образностью, в пределе — поэтическим корнесловием¹⁴. Такого рода примеры, резко усиливающие ассоциативные связи образов и обогащающие содержание произведения, многочисленны («В безмерной разности теряться» и др.).

Державин — не только крупнейший поэт-философ XVIII века, но и поэт-сатирик, сделавший гражданскую тематику одной из основополагающих в своем творчестве. Образ детства создается им и в этом контексте, например, в стихотворении «Горелки». Игра, по преимуществу детская, юношеская, в данном произведении — забава придворных, повод для философских и сатирических размышлений:

Хоть детской сей игре, забаве
И насмехается мудрец;
Но гордый дух летит ко славе,
И свят ему ея венец.

Игра становится соревнованием тщеславий, нарушена ее детскость, развлекательный характер, чем и объясняется философское вступление к произведению:

На поприще сей жизни склизком
Все люди бегатели суть:
В теченьи дальном, или близком
Они к мете своей бегут.

Спроецированный на взрослую жизнь образ детской игры обнаруживает свою универсальность, становится ключом к созданию произведения о недетских человеческих страстях, их тщете, некоторые из которых (тщеславие), быть может, наиболее развиты в среде придворных, людей высокопоставленных, хорошо знакомых Державину — дважды губернатору и министру:

Надеждой, самолюбья дщерью,
Весь возбуждается сей свет;
Всяк рвенье прилагает к рвенью.
Чтоб у передниз взять перед¹⁵.

Наиболее развернут образ детства в одах Державина, сочиненных в соответствии с жанровой традицией, — на день рождения и тезоименитства, на рождение или крещение ребенка царской семьи: «На рождение в Севере порфирородного отрока» (1779), «На рождение царицы Гремиславы» (1796), «На рождение Великого Князя Михаила Павловича» (1798), «На всерадостное рождение Государыни Великой Княжны Елисаветы Александровны» (1806) и другие. Многие из них исключительно характерны для державинского стиля¹⁶.

За этими произведениями стоят тексты русской литературы многих десятилетий XVIII века, причем не только непосредственных предшественников (М.В. Ломоносов), но и более далеких, таких, как Ф. Прокопович, крупнейший литератор Петровской эпохи, которого Державин ставил очень высоко (см. его письмо к А.С. Шишкову¹⁷). Поэт даже написал стихотворение «На изображение Феофана»:

Российской церкви столп, совета мудрый муж,
Философ, богослов, историк, пастырь душ.
Витийством слов его доднесь Россия блещет;
Петровым похвалам вселенна совосплещет¹⁸.

Ф. Прокопович в «Слове похвальном в день рождества благороднейшего государя царевича и великого князя Петра Петровича» (1716) связывает рождение ребенка царской семьи и будущее благополучие Отечества, тем самым и тема рождения и детства звучит масштабно и универсально: «Рождение бо сына царского есть великая всенародных благ надежда, общего благополучия ожидание, блаженства всероссийского семя, корень, основание»¹⁹.

Державин не оставляет тему детства и в поздний период творчества. В Записках поэт отмечает традицию одаривать крестьянских детей, специально собиравшихся к нему, в Званке. Вероятно, некоторые впечатления от взаимно радостного общения с детьми (своих детей у поэта не было) отразились в следующем произведении:

Детская песня

Коль я добрая девица.
Любит маменька меня;
Если прясть я мастерица,
Я любезна для нея.

Шью когда, вяжу, читаю,
Это нравится все ей;
Что прикажет, исполняю
Волею всегда своей.

И она мне позволяет
Дни в веселье проводить,
Петь, играть не запрещает,
Резвою и милой быть²⁰.

Созданный поэтом образ в некотором смысле идилличен, подчеркивает гармонию детско-родительских отношений. Приказ исполняется «волею всегда своей», с другой стороны — «маменька» «петь, играть не запрещает» («Если прясть я мастерица»). Название «Детская песня» и соответствующий образно-ритмический строй произведения — еще одна грань соприкосновения стиля Державина, с присущим ему синтезом искусств, музыкальностью, с феноменом детства, с важностью соединения слова и ритма, музыки в воспитании и развитии ребенка.

К запросам и интересам детства Державин приспособил и традицию необычных фигурных стихов, восходящую к поэзии барокко XVII века. Так, следующее стихотворение, видимо, экспромт, посвящено «моим детям»:

Пирамида

Зрю
Зарю,
Лучами,
Как свещами,
Во мраке блестящу,
В восторг все души приводящу.
Но что? — От солнца ль в ней толь милое блистанье?
Нет! — Пирамида — дел благих воспоминанье²¹.

Свойственная детям способность живо удивляться всему необычному (в данном случае непривычной форме стиха) поставлена на службу воспитанию: «Пирамида — дел благих воспоминанье».

Итак, образ детства создается в целом ряде произведений поэта, несет на себе явную печать его неповторимого стиля. В нем соединяются ведущие литературные темы: философско-религиозная, сатирическая, гражданско-политическая. Задействованными в его создании оказываются и основные литературные жанры: ода, стихотворение, записки. Образ детства и детского впечатления в творчестве Г.Р. Державина — один из ключей к его личности и стилю.

2

Бобров (подробнее о поэте см. далее) не создал достаточно развернутого, целостного образа детства, о котором можно говорить применительно к поэзии Державина («На рождение в Севере порфирородного отрока» и мн. др.). Но мотив детства многократно проявляется в его поэзии, причем первостепенными для его воплощения оказывается христианский контекст и традиции державинского стиля.

Значимым в этой связи становится уже имя поэта — Семен, связывающее его с небесным покровителем Симеоном Богоприимцем, 300-летним старцем, в храме принявшим на руки младенца Христа (праздник Сретения). Бобров создал 2 поэтических переложения известной молитвы святого старца «Ныне отпущаеши...» — «Ныне отпущаеши...» и более развернутый «Восторг приявшего Мессию старца». Приведем начало второго произведения:

Иегова! — ты ли сам вещал,
Что я не сниду в смертну сень,
Доколе не настанет день,
Когда б я живо созерцал
Помазанника в пеленах,
И взяв в объятья восхищенны
Держал его в своих руках,
Являя сим восторг священный?²²

Бобров, как видно, до парафразирования самой молитвы обращается к церковному преданию, разворачивая переживания св. Симеона и создавая образ младенца Христа, который в молитве в своей младенческой, а не мессианской ипостаси напрямую не выражен. Этот образ также напрямую соотносим с иконой Сретения Господня, где древний, согбенный летами старец готовится принять на руки Богомладенца, символизируя встречу Ветхозаветной и Новозаветной Церкви.

Стиль (в узком значении) Боброва проявляется в этом переложении. Есть характерное для него и державинской поэтической школы в целом корнесловие («не сниду в смертну сень»), присутствует смелый метонимический эпитет: объятья восхищенны (восхищен, конечно, сам Симеон). Обращение к Богу Ветхого Завета напрямую («Иегова! — ты ли сам вещал...») является одним из элементов характерного для поэта парафразирования библейского стиля.

Мотив детства, семейной любви оживляет, придает неповторимую художественную убедительность, казалось, уже избитой торжественной оде на воцарение очередного монарха. Недаром современники подчеркивали оригинальность од Боброва, выделяя, наряду с ломоносовским и державинским, особый бобровский тип оды²³. Пророчества о будущей воинской славе нового императора сопровождаются обрисовкой семейного уюта и любви, очеловечивающей монарха в «Гимне Александру I 12 марта 1801»:

Язык побед и честь народна
Его проводят в прежний кров,
Где с чадами супругу милу

Оставил во слезах унылу.

Хотя несчастная не мнила
Под кровом сим его узреть;
Но вдруг печаль бы позабыла.
В восторге стала бы неметь; —
Его зря в шлеме усмехнется;
Прижмет чад к сердцу: сердце бьется²⁴.

Бобров создает живописный в своей основе образ. Император в шлеме — характерная для эпохи живописная аллегория воина. Поэт умело сопрягает государственное, воинское и домашнее, семейное. Императрица, жена и мать, «Его зря в шлеме — усмехнется», что, видимо, подчеркивает необычность шлема для привычного уютного и гармоничного домашнего обихода. Для слога поэта наряду с живописностью характерны эллипсисы, ориентированные на передачу семантики устной речи и подчеркнутые тире: «Прижмет чад к сердцу; — сердце бьется» (почти непередаваемые переживания внезапной радости лишь пунктирно обозначены, даны метонимически, через жесты и действия). Особые знаки препинания поэта, например точка с запятой перед тире, также призваны «остановить» скользящий читательский взгляд, наметить недосказанное: «В восторге стала бы неметь; —». Подобные приемы вряд ли следует сглаживать при современных переизданиях.

Стихотворение «Торжественное утро марта 12 1801 года» строится на основе допустимого для оды гиперболического соотнесения воцарения Александра I и Сошествия Иисуса Христа (Солнца Правды) во ад и (другим планом) второго Пришествия Спасителя и всеобщего воскресения мертвых²⁵:

Земной ад ужас Божий внемлет,
Где свет едва бывал знаком;
Торжественный луч тьму объемлет;
Дух жизни паки веет в нем.
Отец слезящих чад сретает;
Друг слышит томный друга глас;
Супруга мужа прижимает, —
В восторге перлы льет из глаз.
К отцу младенец подбегает;
Чуть узнает, — и на щеках
Румянец утренний играет;
«Ты ль здесь? — где был? — какой был страх?»
Так нежное дитя немтует,
И трогает браду отца,
Темничну отрасль, — и целует. —
Тут тают кровныя сердца²⁶.

Созданный поэтом лирический образ обретения единства семьи подчеркнуто живописен. И не только в плане ярко обрисованного контраста света и тьмы («Торжественный луч тьму объемлет»). Но и на основе соотнесения поэтического образа с иконой и жанровыми картинами (живописными аллегориями, картинами на библейские и античные сюжеты). В самом деле, картины Боброва зримы и пластичны: «Супруга мужа прижимает, — В восторге перлы льет из глаз»; «К отцу младенец подбегает <...> И трогает браду отца» и т. д.

Напомним, что на православных иконах «Сошествие во ад» справа и слева от Спасителя изображаются Адам и Ева, также максимально исполненные движения и в радости избавления протягивающие к Нему руки. Такой контекст развернут также в стихотворениях «Полнощь» и «Утро» (Ч. 2) и вполне соответствует образности данного произведения:

Добычи смерти простирают
На солнце умиленный взгляд.
И с ужасом назад взирают
На свой художественный ад²⁷;

В образе Боброва вновь проявляется мотив сретения («Отец слезящих чад сретает» и встречи с Богочеловеком. Изображение детей и семейного единения реализует и политическую составляющую тематики произведения, и раскрывающуюся в соотнесении с ней, по сути, являющуюся основной тему преодоления греха и смерти, от чего, по христианскому верованию, освободило человечество Воскресение Христово.

«Трудный слог» Боброва, на темноту которого пеняли современники поэта, в ряде случаев проявился и в приведенном фрагменте. Показательна ярко выраженная инверсия «Земной ад ужас Божий внемлет», вместо возможного «Земной ад внемлет ужас Божий». Перестановка слов делает строку не только более сложной для восприятия, но и семантически обогащает ее. Так соседними, подобно словам одной синтаксической роли, оказываются слова ад (Им. пад.) и ужас (Вин. пад.), образующие на ассоциативном уровне новые смысловые планы. Парадоксальна и точна метафора земной ад (ад, казалось, то, что находится как бы под землей), вполне соответствующая христианскому взгляду на обезбоженный мир как на ад. Бобров в такого рода приемах продолжает традицию «трудного слога» и «мнимых неправильностей» стиля Державина, а также подвергшегося несправедливым насмешкам В.К. Тредиаковского.

Мотив детства у Борова, крупного религиозного поэта, нередко связывается с изображением быстротечности жизни и одновременно воплощает тему преодоления смерти, как это происходит в стихотворении «Ко вступающему в путь жизни и подвига»:

Дай руку! — ей! Сквозь бури мира
Проложишь столь же верный шаг,
С коликим усыпленьем мира
Ступил ты в первый мира праг; —
Сколь тихо было в колыбели;

Столь тихо снидешь к общей цели....
К какой же, — храбрый мой сподвижник? —
К могиле матерней, и — дале....²⁸

Любопытно, что в конце приведенной строфы поэт ставит нетрадиционный знак препинания — четырехточие. Оно сложилось, очевидно, из многоточия и следующей за ним вовсе не необходимой точки. Однако фактически это новый, авторский знак препинания, который Бобров в ряде случаев уверенно использует. В приведенном примере он максимально подчеркивает ключевой и внезапно открывающийся содержательный план — жизни вечной²⁹.

Мотив рождения, по плоти и по духу, вообще один из характерных для поэта:

Меж тем, — как в пламени истлеет
Земнорожденный человек:
Небо-рожденный окрылеет,
Паря на тонких крыльях в век³⁰.

В приведенном фрагменте наиболее выразительными с точки зрения авторского стиля являются неологизмы. Они создают выразительную антитезу: земнорожденный — неборожденный. Духовный план подчеркнут и другим неологизмом — окрылеет, соотносимым с новообразованиями футуриста Хлебникова (крылышкуя). Внутренняя форма нового слова раскрыта через повтор и мотивирует более развернутый образ «Паря на тонких крыльях в век». Новообразования Боброва вполне соотносимы с особенностями детской речи и свойственными ей неологизмами, тем более что по отношению к типологически близким Боброву футуристам такие выводы уже были сделаны³¹.

В конце 3-й книги Собрания своих произведений «Рассвет полночи...» Бобров публикует подборку стихотворений, посвященных детям: «К одному дитяти», «Маленькому другу», «К одной тринадцатилетней воспитаннице», «Маленькая жертва. Двум любезным дочерям», «Две апрельские утренние песенки им же», «К милой девочке», «Сердечный подарочек Клариньке на имянины», «К новорожденному», «На смерть сего же самого младенца», «К совосприемнице девушке» и другие. Христианское наставление, данное с любовью и размышлением — вот основная их задача.

Приведем фрагмент стихотворения «К одному дитяти»:

Ах! — нейди, где свет прельщает!
Ты не должен там итти;
Там Сирена воспевает;
Но в Сион ищи пути! (Курсив автора. — С.В.)³²

Поэт создает характерный для его стиля яркий звуковой образ и на его основе запоминающуюся значимую антитезу Сирена — Сион. Ее можно раскрыть как противопоставление преходящих прелестей мира (античный миф о Сиренах) и вечного Царства Божия (один из холмов Иерусалима). Призыв поэта, обращенный к дитяти недвусмыслен: «в Сион ищи пути!».

А вот небольшое стихотворение, обращенное к крестной матери младенца «К совосприемнице девушке»:

Долг первой матери, — долг жизнь младенцу дать:
Долг матери второй — в нем Ангела создать; —
Невинная! — ты мать вторую представляешь;
Не сим ли первенство пред первой получаешь?³³

Бобров демонстрирует блестящее умение строить стихотворную миниатюру, четко отобрать материал художественного сравнения (мать по плоти и через крещение). В центре его внимания — будущее возрастание младенца, прежде всего духовное. Характерны эллипсисы, графически обозначенные четырьмя тире, риторический вопрос в финале, подчеркивающий христианский взгляд на природу человека (первенство духовного начала).

В заключение приведем одно из характерных для воплощения мотива детства стихотворений — «К милой девочке». Бобров сумел найти неординарное художественное воплощение, казалось, избитого сравнения ребенка и ангела:

Ты ль, ангел в тело облеченный,
Немтуешь ныне утром дней? —
Твои ль усмешки зрю бесценны? —
Так, милая! — ты ангел сей. —

Любезна ты, как ангел нежный,
И носишь имя ты его;
Моли его, чтоб безмятежный
Рай сшел к тебе через него! —

Бог — ангелов отец святейший;
Он их хранит в самом себе,
Он всех существ отец нежнейший;
Отец он также и тебе.

Поэт разворачивает и конкретизирует шаблонное сопоставление ребенок — ангел. Он создал образ мироздания, своеобразной «лестницы существ» — ангелов: ребенок — ангел хранитель и небесный покровитель — Бог, Отец «всех существ».

Итак, мотив детства — один из значимых в поэзии Боброва, он включается в произведения одического характера, присутствует в поэмах, является определяющим для ряда произведений, обращенных к детям или раскрывающих образ ребенка. Мотив детства и образ ребенка воплощены Бобровым с присущими его индивидуальному стилю чертами: христианской доминантой, афористичностью и парадоксальностью, в плане слога — корнесловием, эллиптированием, «сгибанием синтаксиса» (инверсиями особого рода) и др. чертами, обнаруживающими в Боброве последователя Державина.

От анализа черт стиля Державина и его традиции, проявившихся в образе детства (Державин, Бобров), обратимся к системному анализу поэтической индивидуальности ведущего в начале XIX века ученика великого поэта, правда, ушедшего раньше своего учителя, — стилю Боброва.

Примечания

1. Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1999. С. 358, 359, 360.

2. Васильев С.А. Образ детства в творчестве Г.Р. Державина // Мировая словесность для детей и о детях. Вып II. М., 2006.

3. См.: там же. С. 338; Минералов Ю.И. История русской словесности XVIII века. С 152—153.

4. Держании Г.Р. Сочинения. Л. 1975. С. 275.

5. Державин Г.Р. Избранная проза. М., 1984. С. 368.

6. Ходасевич В.Ф. Державин // Ходасевич В.Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1997. С. 123. См. также: Горелова М.А. Диалог двух поэтов (О сюжете биографической книги и В.Ф. Ходасевича «Державин») // Русская литература XI—XXI веков, проблемы теории и методологии изучения. Материалы Международной научной конференции 10 — 11 ноября 2004 гола. М., 2004.

7. Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. С. 339.

8. Грот Я.К. Жизнь Державина М., 1997. С. 23.

9. Державин Г.Р. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. Грота. С. 1. СПб., 1864. С. 198 — 199.

10. О портретировании как разновидности стилевого мимесиса см. Минералов Ю.И. Теория художественной словесности.

11. Реально происшедший случай. — С.В.

12. Обвинения на Сочинения Державина // Державин Г.Р. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 3. СПб., 1866. С. 594.

13. Державин Г.Р. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. Грота Т. 1. С. 203.

14. Минералов Ю.И. История русской словесности XVIII века. С. 183.

15. Державин Г.Р. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. I. С. 549, 547, 548.

16. Минералов Ю.И. Теория художественной словесности. С. 79—86 и др.

17. Письмо Г.Р. Державина к А.С. Шишкову с 13 января 1814 г. // Литературное наследство. Т. 9—10. М., 1933. С. 394.

18. Державин Г.Р. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 3. С. 331.

19. Прокопович Ф. Сочинения. М.—Л., 1961. С. 38.

20. Державин Г.Р. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. Грота Т. 3. С. 444.

21. Там же. С. 442.

22. Бобров С.С. Рассвет полночи...: В 4 ч. Ч. 3. СПб., 1804. С. 111.

23. Зайонц Л.О. Бобров С.С. // Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Т. 1. М.. С. 293.

24. Бобров С.С. Рассвет полночи... Ч. 1. С. 76.

25. См. также: Васильев С.Л. Мифопоэтические образы в стиле С.С. Боброва // Филологические традиции и современное литературное и лингвистическое образование. Вып. 5. М., 2006.

26. Бобров С.С. Рассвет полночи... Ч. 1. С. 72—73.

27. Бобров С.С. Рассвет полночи... Ч. 1. С. 73.

28. Бобров С.С. Рассвет полночи... Ч. 2. С. 4.

29. Ср. роль грамматический «мнимых неправильностей» в стиле А.А. Блока Саленко О.Ю. Особенности художественно-речевой образности лирики А.А. Блока. Диссертация... кандидата филологических наук. М., 1997.

30. Там же. Ч. 3. С. 24.

31. Иванюшина И.Ю. Русский футуризм: идеология, поэтика, прагматика. Саратов. 2003. С. 139; Васильев С.А. Образ детства в поэзии Велимира Хлебникова // Мировая словесность для детей и о детях. М., 2005; он же. Хлебников // Русские детские писатели XX века. Биобиблиографический словарь. М., 1999.

32. Бобров С.С. Рассвет полночи. Ч. 3. С. 136.

33. Там же. С. 192.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница