VIII. Сын своих родителей (Из поденных записей Алексаши Бастидона)

Июля 3-го дня 787 г. Исполнился год, как я оставил Северную Пальмиру и прибыл в Тамбов. В Тамбове 15 тысяч жителей, много церквей, множество домов, покрытых камышом. Дома стоят как попало — никакого порядка, кто где хотел, так и ставил свое жилище. Между домами мостовая — из навоза и всякого хлама, вывозимого из подворий в коробах, сплетенных из прутьев. В сердцевине города красуется Преображенский собор с самой высокой в Тамбове звонницей. Неподалеку от собора питейное заведение «Таврида» и Теплый трактир. В подражание, кажется, С.-Петербургу учреждена в этом серединном российском городе и лейб-гвардия, состоящая из губернской роты, коя несет караульную службу и курьерствует на посылках. Командует губернской ротой полковник и кавалер Булдаков. В нашей семье сей воин души не чает — в знак благодарности за лихого жеребца, подаренного ему моим щедрым и тороватым зятем Державиным. Как в столицах, здесь отчаянно играют в карты, и я тож участвую в этих баталиях, часто оставаясь в выигрыше. В доме у губернатора устраиваются балы с танцами, плясками, роговой музыкой, хорами и угощениями. Танцуя, я выступаю в первой паре и пользуюсь успехом...

Я пишу о себе, — зачем? Что я, сын своих родителей, мелкопоместный дворянин, человек, которого природа не наделила никаким талантом, игрок, ради остроты немного шулер, пустой малый, как меня величают заглазно почти все, — что я! А вот мой зять Державин, это — да! Как представишь его взлет — в голове кружение. Лейб-гвардии рядовой, прапорщик, подпоручик, поручик, коллежский советник, начальник губернии. Из писем слышно, в Питере поговаривают, что Гавриила Романовича ждет кресло с.-петербургского губернатора. Но я в этом глубоко сумлеваюсь: не такой Державин человек, чтобы власть позволила ему так высоко вознестись.

По талантам — да, он достоин высокого выдвижения. Вне сомнения, он наделен умом высоким. Служа у князя Вяземского экзекутором, он мог бы сделаться его правой рукой и, в конце концов, занять его место. Но для того чтобы сделаться генерал-прокурором, требовалось одно — уметь воровать. А он этого не может, да и не хочет. А отсюда на высокий взлет нет у него никакой надежи... Достаточного того, что он достиг.

Пусть простит мне мой вельможный зять, но я не могу взирать на него со стороны без смеха. Бывает, сойдутся они у нас в доме с полковником и кавалером Булдаковым и примутся мечтать, как они преобразят Тамбов-град лет этак через пять. Ни камышовых крыш, ни назьма посреди кривых порядков домов, ни сточных канав, ни выгребных ям. Пролягут их стараниями широкие, как в Питере, прошпекты, вместо грязи — каменные мостовые, придвинется вплотную к городу река Цна, по ней в разные углы империи пойдут барки с хлебом и другими грузами. Я сторонне слушаю их мечтания и смеюсь про себя, разводя в удивлении руками: как могут столь заблуждаться разумные люди? Что могут сделать одиночки? Кроме этих двух, до преобразований в городе никому нет никакого дела. Город пусть утопает в грязи и назьме! Пусть он горит — всем все равно. А коли так, то можно быть уверенным, что благие порывы моего зятя обречены на гибель. Пример тому Дон Кишот из Ламанчи, выведенный Сервантесом. Чего только Дон Кишот не начинал, к чему не стремился, но его неотступно преследовали неудачи. На днях Державин, или Дон Кишот, совместно со своим верным оруженосцем Булдаковым повел войну с тайным винокурением, коим заняты ради собственного обогащения местные властные люди. И что вышло? Винокурщики оказались правыми, а губернатор с городничим завинены. Только по милости и доброте генерал-губернатора Гудовича дело о злоупотреблениях Державина не пошло в сенат, а остановлено в Рязани. Вот и борись начальник губернии с тайным винокурением!..

И во всем так. Гавриил Романович в прошлом году, осмотрев вросшие в землю избицы, где томились посаженные туда колодники, добился денег и воздвиг для осужденных, а также сидящих годами в тюрьме без суда и следствия узников новое здание. И что же? Когда колодники, связанные цепями, сидели в мокрых ямах, тамбовские обыватели их жалели и снабжали калачами, буханками хлеба и мослами. А когда преступников перевели в новую тюрьму, где светло и сухо, обыватели их жалеть перестали и больше не подают им ни калачей, ни мослов. Слышится злорадное: чево им там, разбойникам, в новом доме не прохлаждаться! Как дворяне, во дворце! Такое охлаждение со стороны обывателей ворам и разбойникам за обиду показалось. Стали они искать виновника, кто их отдал на муки голода? — и вскоре нашли. Таким злодеем оказался губернатор, вызволивший узников из промозглых ям... Вчера, слышно, партия колодников в связке брела по городу в безуспешных поисках подаяния. По случаю повстречался ей, партии, губернатор, который проезжал в карете по своим делам. Колодники бросились к нему с воплями возмущения... Теперь начальник губернии ломает голову над улучшением тюремного харча.

Державину еще повезло: преступники покричали на него возмущенно — и конец. А ведь могли бы и наломать бока — им терять нечего. Тогда получилось бы совсем как у Сервантеса...

Июля 5-го 787 г. Сегодня у нас в доме, как всегда по четвергам, должен был состояться танцкласс. Молодые люди обоего пола из благородных семей должны были учиться у моей сестры Екатерины Яковлевны и танцмейстера под роговую музыку манерам и танцам. Я должен был выступать для показа в первой паре с милым созданием Любинькой Цветковой. Но по непредвиденным обстоятельствам танцкласс не состоялся. Никто из учеников, будто сговорившись, не пришел. Державин приказал, и Булдаков тотчас бросился на своем рысаке по городу узнать, что случилось. Вскоре властный Булдаков явился и на словах изложил причину неявки танцоров. Оказывается, благородные дворяне, прослышав о ссоре начальника губернии с председателем Казенной палаты, рассудили так: за семь лет в Тамбове сменилось пять губернаторов. Начальники губернии приходят и уходят, а властные люди, в том числе и господин Ушаков, остаются. Отсюда толк: надобно держаться постоянных, а временных избегать. Державин — временный...

В доме в связи с этим сообщением настоящий траур: Катенька заперлась у себя. Дон Кишот совместно о оруженосцем Булдаковым совещаются в кабинете. Я взялся за свои поденные записи...

Июля 7-го дня 787 г. Гораций (не первостепенный римский поэт, друг Мецената, которого Державин считает своим учителем, а попугай) делает определенные успехи. Довольно явственно он выговаривает: Кат-ка! Правда, сию премудрость он восклицает перед всяким, кто подойдет к его позолоченной клетке, но я надеюсь на лучшее. Я бьюсь над тем, чтобы научить его смешным штукам. Мои надежды подкрепляются соображениями о том, что поскольку Гораций, по своей природе из высокородных, то он должен блистать умом.

История его такова. В Россию его привезли датские послы и подарили ея императорскому величеству. Когда Матери Отечества попугай надоел, она переправила его в Гатчину, подарив сыну, цесаревичу Павлу Петровичу. А наследник престола, продержав его несколько лет вблизи от себя, преподнес его в дар молочной сестре Екатерине Яковлевне (наша с Катей матушка Матрена Дмитриевна Бастидонова является кормилицей цесаревича). Сей дар великий князь осуществил в день свадьбы Державина с Екатериной Яковлевной, присовокупив тысячу рублей серебром. Цесаревич Павел явно человек великодушный. Не понимаю, почему он свое великодушие не распространяет и на меня, ведь я вскормлен молоком той же женщины, что и он. Попугай мне не нужен, деньги — тоже: я их могу выиграть или, наоборот, проиграть в один вечер. А вот от деревеньки в душ 300 я бы, наверно, не отказался. Был бы я хозяин, помещик, получал бы оброк в виде денег и натуры и не выслушивал бы от моей ворчливой матушки, Бастидонихи, наставлений.

Между прочим, маменька пишет из Питера, чтобы в Тамбове я вел себя паинькой, во всем, яко отца, слушался зятя. Матушка советует мне поступить на службу, но я не хочу. Копаться в бумагах!.. Другое дело, если бы зять назначил меня городничим в город Козлов. Я намекал зятю о козловской вакансии, но губернатор мне объяснил, что на его место нацелилась светлейшая княгиня Екатерина Романовна Дашкова — для одного из своих младших братьев Воронцовых. Вот куда тянутся нити! Само собой разумеется, молочная сестра цесаревича, моя сестрица Катенька, могла бы составить протекцию своему любимому братцу. Но тому есть великая помеха: цесаревич у своей матушки царицы в немилости, она, слышно, изволит опасаться своего сынка, как бы не отомстил ей за своего папеньку, императора Петра Федоровича III, низложенного маменькой, и держит его под строгим присмотром в Гатчине, предоставив ему маленькое войско для ратных потех.

Неисповедимы пути! Не низложи путем заговора Екатерина II своего мужа-императора, моя жизнь потекла бы, наверно, другим руслом. Ведь мой отец, португалец родом, был у Петра Федоровича камердинером. Смог бы, я думаю, камердинер императора по-другому определить своего сына, чем его вдова, Матрена Дмитриевна, коей в голову не пришло ничего лучшего, чем записать Алексашу на корабль матросом...

Июля 12-го дня 787 г. Тучи рассеиваются, солнышко, как в день светлого Христова воскресения, вновь заиграло над нашим домом. У сестрицы сияющее лицо, она не знает, куда подеваться от счастья. Дон Кишот исполнен достоинства и самоуважения. Он самоуглублен и, кажется, в душе слагает благодарственную оду.

А причина сих разительных изменений вот в чем. С полгода тому в Тамбов изволили наехать с ревизией два сенатора — граф Александр Романович Воронцов, любимый братец Дашковой, и Алексей Васильевич Нарышкин. Встретили их пышно, гудели колокола, купечество преподнесло им по обычаю хлеб-соль, Державин выделил им по резиденции, рота питерских и тамбовских писчиков и копиистов им прислуживала. Считали, писали, совершали деловые поездки по губернии в сопровождении, правда, гончих свор и доезжачих. Вино лилось рекой. Балы, званые вечера, увеселения — все в честь важных персон. Справив свои дела, сенаторы убрались в Питер. Вскоре от сената на имя начальника губернии поступило милостивое письмо — знак, что сенаторы остались довольны и состоянием дел, и возлияниями. Вслед за тем стало известно из писем друзей, что Гавриила Романовича ожидает награда. И вот свершилось: государыня изволила подписать указ о пожаловании Державина орденом Св. Владимира третьей степени.

Указ императрицы из Питера привез срочный курьер. Вслед за тем из стольного города в Тамбов пожаловало важное лицо — для вручения награды...

На другой день после вручения ордена из Рязани курьер привез спешное письмо от генерал-губернатора Гудовича, в коем Иван Васильевич просил Державина принять его искренние поздравления, что обозначало, что Гудович начальнический гнев сменил на милость.

Итак, местным распрям конец. О сгоревшей винокурне никто не поминает, о худом кирпиче для казенных строений — тоже. Орден Св. Владимира сгладил все шероховатости.

Июля 19-го дня 787 г. Танцкласс возобновился. Под присмотром сестры и танцмейстера вновь танцуют дворянские недоросли. Снова иду я в первой паре с Любинькой Цветковой, моей молоденькой Дульсинеей. Снова по многу раз нам с нею приходится показывать трудные па.

Я проводил Любиньку до ее дома. Мы договорились встретиться с нею вечером на Козьем лугу. Пишу вечером. Я только что вернулся со свидания. Сердце мое удручено. На душе пусто. Я пытаюсь понять, что со мной такое происходит. Ум у меня, кажется, зрелый. Я, кажется, способен понимать людей и прощать им их слабости. Даже зятя, мурзу и Дон Кишота, я, кажется, постиг. Но почему меня так расстроили слова глупенькой тамбовской дворяночки?

На прогулке я спросил у Любиньки Цветковой: почему она так долго не появлялась в губернаторском доме? Почему она, когда я посылал к ней кучера, не приняла от меня письма?

Легкомысленно смеясь и лукаво заглядывая мне в глаза, Любинька объяснила: до семнадцати лет она, Любинька, своевольничала и поступала так, как ей заблагорассудится. Например, отец с матерью запрещали учиться манерам и танцам, а она поступила вопреки их запретам и стала ходить в губернаторский дом и танцевать под роговую музыку. Было с ее стороны и другое своевольство. Но теперь она порешила во всем полагаться на мудрость папеньки с маменькой. Родители ей объяснили, что над головой губернатора нависли черные тучи, что он опален гневом, что возможно его» отрешение от службы, что ходить в этот дом не стоит, — она поверила и послушалась...

— А зачем же вы пришли сегодня?

— Но ведь теперь все переменилось, — лукаво смеясь, отвечала Любинька. — Губернатора пожаловали орденом... — еще пуще рассмеялась Любинька. — Теперь не только я — все пошли...

Я был убит ее словами. У меня онемел язык и заледенело сердце. Не попрощавшись, я покинул Любиньку и до темноты бродил по сырым логам. Тяжелые мысли меня одолевали. Боже, что происходит в мире! Моровое поветрие расчета, выгоды, стяжательства, жадности овеяло своим зловонным дыханием все сферы общества, не пощадив даже сердце юницы. О век, о нравы! Я бежал столицы, смутно, может быть, надеясь в деревенской глуши обрести чистоту и любовь бескорыстную, а заместо того нашел все то же, что и в столичном городе...

Июля 23-го дня 787 г. Боясь подвоха, в «Тавриду» я больше, после драки с Арсентием Бородиным, не хожу. Я довольствуюсь трактиром Пушкарской слободы. Здесь, на въезде в Тамбов с севера, всегда людно, дымно, шумно, горько. И народ самый разный: курьеры, скачущие в Саратов и Астрахань, возчики, едущие на многих подводах с поклажей, бедные помещики, однодворцы, монахи, собирающие на церковное строение, беглые крепостные, дубинники, практикующиеся в подмостьях, лесные егеря, вооруженные до зубов, с собаками на ременных поводках — травить ради строгости порубщиков, осмелившихся войти с топором в руках в заповедные корабельные рощи на Цне и Челновой.

Тут — разнообразная Русь, которую я плохо знаю.

Между прочим, тут, в трактире Пушкарской слободы, что близ кузниц, где чинятся телеги и кареты, где подковываются ездовые и скаковые кони, я вошел в дружество с однодворцем Захарьиным и Трифонилием, или попросту Тришенькой, отставным звонарем Преображенской звонницы. Оба изрядно куликают, дело доходит до канав и ям, где они часто позволяют себе устроиться на переночев. Постоянное их убежище — баня, что на берегу Студенца, где, если верить суеверному Трифонилию, водятся черти. С этими людьми я и сошелся накоротко.

Мой почтенный зять Гавриил Романович честит однодворца Захарьина урангом. А кажется, зря. Ужель он завидует его славе? В самом деле, речь его на открытии училища печаталась во всех московских и петербургских газетах и журналах и даже переведена на иностранный. Талант Захарьина приравнивается к Цицеронову. В последнем я, конечно, изрядно сумлеваюсь, но, ради справедливости, в трезвом виде Захарьин далеко не уранг, говорить с ним интересно. Захарьин довольно образован, знает немецкий, и латынь, и даже древнегреческий. Своим образованием он, по его словам, обязан одному статскому советнику из Саратова, который за какие-то услуги, оказанные ему отцом Захарьина, дал Петру Михайловичу наряду со своими детьми изрядное образование. Возможно, Захарьин в наш просвещенный век и сделал бы карьеру, но он, увы, отдался пьянству. Промотав оставленное ему отцом довольно приличное состояние, он пробавляется уроками, а заработанное оставляет в трактире, мало заботясь о больной жене с сыном, которые прозябают не то в Козлове, не то близ него.

Что до недобрых чувств, то у Державина с Захарьиным они обоюдные. В глазах Державина пьяница Захарьин — обезьяна; со своей стороны, Петр Михайлович честит Гавриила Романовича двоедонным чертом. Большинство од Державина он считает неискренними и надутыми. Царицу, которую Державин превозносит до небес, утверждает Захарьин, он вовсе не любит, да и любить ее, может быть, не за что, а хвалебное пишет из лести и выгоды.

Июля 27-го дня 787 г. К себе в кабинет меня позвал сегодня Державин, и я тотчас догадался — для журьбы, явно связанной с моими частыми пребываниями в бане, откуда я, бывает, возвращаюсь как черт в саже и золе. Словно не понимая, зачем пригласил меня к себе зять, я первый заговорил об «уранге»: и начитан, и умен, и поэзию Державина понимает, и восхищается ею. Гавриилу Романовичу, конечно, приятно было слышать похвалу в свой адрес, и он, наверно, поэтому разулыбался. Задумавшись затем, Державин сказал, что он, возможно, не прав в отношении козловского однодворца и сочинителя, возможно, его следует поддержать. Надо ему, сказал Гавриил Романович, поручить что-нибудь по театру, а если потребуется, то и помочь, как было с речью.

Одним словом, разговор ушел в сторону, журьбы не получилось. Поговорив о поэзии и Захарьине, мы ударились в политику. Я слушал Державина и думал о том, что плохо его знаю. Дон Кишот-то он Дон Кишот, да не совсем. В отличие от слепца Ламанчского мой зять зорок, дальновиден, знает все, что нужно знать пииту, большому начальнику и человеку. Он ведет большую переписку с Двором, со ставкой Потемкина, что в Малороссии, с Москвой и другими городами империи. В его голове приведены в стройную систему самые различные сведения. Все, что деется при Дворе, чья звезда гаснет, чья, наоборот, высоко возносится на небосклоне, — обо всем ему известно. Так, он, сидя в Тамбове, уже изволил на восьмой день после падения Ермолова узнать о новом фаворите — Мамонове, о его норове и причудах. Уже Державин нашел способ, с какой стороны подъехать к этому могущественному человеку случая, счастливцу судьбы. Ему, живущему в тамбовской глуши, ведомо о намерениях короля австрийского, а также и о том, что замышляет про себя шведский лев. Высказывания его четки, по всему чувствуется, что, прежде чем сказать, он обдумал, и взвесил, и расценил со всех сторон. Я слушал его, раскрыв рот от удивления. По письмам друзей из С.-Петербурга, Державин знает, что готовится шествие императрицы на юг во вновь приобретенные владения — Малороссию и Тавриду. Державин сказал, что сие шествие осуществится не ради праздного любопытства монархини, а имеет значение политическое. За ее историческим шествием будет следить весь мир. Не исключено, что Оттоманская Порта, отвечая на сей вызов, начнет первой с Россией войну. Ибо Порта вельми раздражена присутствием русских в пределах Эвксинского Понта, тем более — военными кораблями, спущенными со стапелей в Севастополе. Беспрерывно на юг — и это ведомо Гавриилу Романовичу! — движутся обозы с продовольствием и людскими подкреплениями. Обе армии — графа Румянцева и светлейшего князя Потемкина — численно возрастают и заново перевооружаются. Державин пророчит: графу Румянцеву, не глядя на его великие заслуги перед Россией, видно, придется уйти в отставку, ибо Потемкин не пожелает делить славу на двоих с прославленным полководцем. А императрица, которая своему любимцу доверяет без меры, не может не поддержать Потемкина в его амбициях и великих замыслах.

Я, чувствуя себя перед Державиным совершенным дураком и невеждой, спросил: что за амбиция? — и услышал ответ осведомленного политика: Потемкин намерен сломить хребет Оттоманской Порте, освободить от турок Балканы и Грецию, восстановить Византию со столицей в Константинополе, где на императорский трон посадить внука Екатерины — Константина.

— И что, Потемкин близок к намеченной цели?

— Византию не восстановить, но могущество Порты будет сломлено, к тому клонится история...