XV. Осень

1

Затаилась Россия: что-то будет? Избы мужицкие затаились под соломой. Затаились избы на холмах, в глухих степях, в лесах непроходимых, в медвежьих чащах, на берегах рек, в горах и на болотах — повсюду, где начиная с Ивана Грозного и даже ранее расселился русский — то сосланный жестоковыйной властью, то самовольно укрывшийся от притеснений.

Затаилась Россия — ждет: победят ли, возьмут ли солдатушки турскую крепость аль откатятся валом, оставив в глубоком рву груду бездыханных тел...

И ведь откуда, кажется, знать заброшенным судьбой на край света людям о далеком для них Очакове, чтобы тревожиться и болеть душой за исход штурма? И почему народу всегда обо всем, что деется на свете, все ведомо? Это тайна. И в самом деле: знатный царедворец или великатный начальник чихнул в Питере — на Оби, на Амуре кричат с ехидной ухмылкой: буди здрав, вашество! А ежли гром? Да ежли притом он не из тучи, а пушечный? Как сей гром не услышать! Ведает, слышит народ про все, оттого-то и затаится, когда надо, и ждет... Особенно усердствуют в своем нетерпении бабы — Степаниды, Марьи да Феклухи. Оно и понятно: ведь у Степаниды — Амельян, у Марьи — Иван, а у Феклухи — Пётра, — все они в составе большого войска, вместе с другими Амельянами, Иванами и Петрами на юг угнаны с турком драться. Полезет Иван или Пётра по бревну на стену, а ему плеснут сверху в его карие очи горячей смолой, и упадет Ванечка или Петечка в ров. О боже, да разве такое может случиться?! Да как же можно представить Ванечку мертвым да еще обваренным смолой!.. Есть от чего русской солдатке пробудиться среди ночи и, взобравшись на полати, высунуть в волоковое окошко голову и взвыть по-волчьи в тоске: оу-оу!.. Аукай, баба, а кто тебя услышит?

Вместе со всеми страждет и главная российская солдатка Екатерина II. Победа под Очаковым необходима ей. Падет Очаков, а за ним — Измаил, другая турецкая твердыня, а там и до Константинополя рукой подать. Победит она Оттоманскую Порту, сотрет ее в порошок — и тогда никто горячей головешкой Россию

в бок с юга припекать не станет. И тогда сделается возможным торговать со всеми южными странами, вплоть до Индии. И Швеция, северный лев, присмирнеет. Вся Европа присмирнеет. И тогда в мире наступит тишина и спокойствие, все восславят ум Екатерины, могущество Екатерины. А она тем временем с помощью божией, покуда ее славословит Европа, на месте Оттоманской Порты учредит Новую Византию, воссадив на золотой престол внука Константина...

Таковы замыслы, туго связанные в единый узел с усердием в молениях, Екатерины. «О боже! — молится монархиня, попирая коленями белый мрамор дворцовой церкви и глядя снизу вверх на строгий лик Христа. — Помоги мне, рабыне твоей! Не ради себя прошу, ради людей! О господи, дай силы нашему воинству одолеть Магмета, извечного врага твоего. Помози, боже, установить в мире тишину, основанную на православии!»

Христос слушает с иконы и молчит, а сочувствует ли он замыслам Екатерины или осуждает их — неведомо.

Ждала Россия. Ждали все. Вместе с царицей поджидали вестей с войны царедворцы. Кто о родном человечке поджидал желанной весточки: ежли убьют, то надо наследство между наследниками поделить справедливо, то есть так, чтобы не распылять его между родней, а в одних руках, в руках царедворца удержать. Кто о чужом человеке помышлял: в случае, ежли графа такого-то угробят, то нельзя ли добиться его места в сенате?.. Можно, все можно! Ничего невозможного нет! И наследство, и властная должность — все делимо, все покупаемо.

Все ждали. Поджидал окончания двухчасовой выстойки на ветру и Аким Босой, лейб-гвардеец, чакая от холода зубами, подставляя спину ледяному дыху с залива. Ждал вестей с войны и тамбовский купец Матвей Бородин: война войной, а хлебушко-то дорожает, выгоды! Даже дворовый человек Державина Исачка или, может, Миколка, поставленный на ночь возле ворот с дубиной в руках, и тот ждал: скоро ли рассветает, надоело, черт, стоять на холоде, спать охота!

А Державин? Ужель он спокоен в то время, когда решается судьба южной России? Ведь в случае поражения под стенами Очакова светлейший Потемкин не пожелает слушать о каком-то Державине, у него тогда одно на уме будет — как перед императрицей оправдаться. Да, Державин спокоен за Очаков. А почему? Да потому, что штурмом ведает Суворов, а сверху, над ним — Потемкин. А эти два полководца, особливо второй, считаются непобедимыми и по ратным талантам приравниваются к Александру Македонскому. Эти двое взялись — победят, непременно победят, ничего не пожалеют, победят, ежли даже им придется под жернов штурма бросить вплоть до последнего ездового из инвалидной команды. Что ездовой, ежли Матерь Отечества нетерпеливо дожидается виктории!..

Спокоен Гавриил Романович — и спокойненько почивает. А чего ему не почивать, ежли он смолоду дремучка, ежли у него совесть чиста? Не воровал, не грабил, не сидел под мостом с дубинкой, не снимал с людей собольи дохи, шапки с них не срывал! Другие своих товарищей подсиживали, перед начальством извивались, кривили душой ради своих выгод. А он честно жизнь прожил. Государыне прямил, от дел не отлынивал, заповеди Христовы исполнял вплоть до соблюдания в неделе дней. Совесть у человека чиста — от-того-то и сон молодецкий, крепкий, с похрапом.

Спит дремучка в своем домашнем кабинете на пуховом диване и видит сон. Видит, будто наяву к нему с неба, уподобившись божеству, на туманном облаке, вся в белом, царственно жено спускается — его Фелица и изрекает этак запросто. Не как коронованная особа изрекает, не как венценосица и скипетродержательница, владетельница булавы и шапки Мономаха, кою она не раз не надевала, чтоб не быть смешной, а как простая земная женщина.

— Горюешь, что ли, мой Гавриил? — спрашивает мати. — Э-э, братец, не тужи, все обойдется по-хорошему. Я ведь тебя отрешила от сей хлопотной должности, которая тебе мешает сочинять оды, но не от службы. Да и не по своему хотению я это сделала, а по воле моих ближних боляр. Боюсь я их, заговоров и смуты боюсь — и угождаю. Твое отрешение от службы временно, Гавриил. Люб ты мне как пиит, и я даю тебе царственное слово, что уберегу тебя до конца дней своих. Что я есть без тебя? При жизни, видишь, меня приравняли к божеству, сравнивают с солнцем. А умри я, кто поручится, что в глазах потомства я останусь такой же великой, как при жизни? История гласит: все рушится и предается забвению — царства, империи, цари, народы. Придут в России к власти иные люди и забудут, что Екатерина II подарила России Понт Эвксинский и солнечную страну Митридата, Кабарду, Кубань и берега Дуная. Сотрется у людей в памяти все свершенное мной, в том числе и то, что с моего времени вся Европа стала считаться с Россией, что все страны теперь к нам с поклоном. Все позабудется! И тогда ниспровергнут мои истуканы, а от пьедесталов не уцелеет и камня. А с тобой, великий пиит, я обрету вечность. Пройдет тыща лет, но не умрет, не предастся забвению твоя «Фелица», а с нею вместе буду жить и я, царица России. Ибо: цари приходят и уходят — пиитам суждена вечность. И потому я в обиду тебя не дам!..

Изволила сие изречь Мать Отечества — облако поднялось ввысь и унесло божественную повелительницу России куда-то в вышние сферы.

Вещий сон, пророческий! Очнулся от сновидения Державин — радость в груди. Поднялся он с пухового дивана, воздел на голову белый колпак, вышел в коридор, толкнул спящего сидя на сундуке слугу — вздул бы тот огонь да зажег бы в кабинете свечи. Приказание тотчас было исполнено — в кабинете сделалось светло.

В кабинете светло и на душе покойно, легко. И как всегда в таких случаях, потянуло пиита к перу, бумаге. Стал он за свой налой и крикнул в ночь:

— Эй, Пегас, где ты?

— Вот он, чего изволите, хозяин? — отозвался, словно того и ждал, пеганый конь, каким-то образом очутившийся рядом.

— Что-то я давно, братец, на тебе не скакал, — сказал Державин. — Стой, братец, смирно, я заберусь на тебя, поскачем. Так вот... Но-о, двигай ногами, волчья сыть!

Куда глаза глядят поскакал поджарый пеганый конишка.

2

Сначала невысоко над землей полетел Пегас. Летит — всаднику-пииту видна вся Россия, подсоломенная, курная, избяная, тесная. Повсюду винокурни дымят, мужики и бабы в балахонах под доглядом строгих бурмистров робят. Помещиков он увидел, просвещающих свой ум и сердце, как генерал-майор Загряжский, посредством чтения деревянных книг. В трактире дым коромыслом. Не мог не увидеть пиит также и баб-солдаток, глядящих из-под руки на юг, где их женихи, мужья и братья штурмуют неподступные турские бастионы. И их стенания, и плач, и причеты по убитым и покалеченным услышал он и, возможно, так подумал: «Сия скорбная картина для моей музы не годится. Придет, может, время — другие пииты воспоют ее, а моя муза услаждает слух тех, кто правит в этом мире!..» И, остановив бег и лёт Пегаса, Державин полез в переметную суму, достал крупные, в зарубежной оправе очки, сквозь которые, как сам же Гавриил Романович метко заметил в оде «На смерть графини Румянцевой», смотрит порой «седой собор Ареопага», то есть сенат на истину и правду, когда им требуется дать пинок или щелчок, — ловко нацепил их на нос и поскакал дальше.

И что же, стоило надеть дымчатые очки, искажающие истину и правду, как картина российской действительности тотчас переменилась. Дымные винокурни превратились в суконные заводы и другие мануфактурные заведения, мужики и бабы в белых балахонах — в веселых поселян, деревянные книги — в настоящие, а стенания баб перекрылись веселыми хороводными песнями. Что до мужика-пьяницы, исстеганного плетьми, в лаптях, в вечной рванине, в кою он благодаря заботе нежной Матери Отечества наряжен, то он, как словно оборотень, обернулся в этакого удалого, мочного молодца, который восседает в кругу друзей за столом, вкушает добры щи и поет дней своих блаженство...

«Спустил седой Эол Борея с цепей чугунных из пещер; Ужасные крыле расширя, махнул по свету богатырь; Погнал стадами воздух синий, сгустил туманы в облака, Давнул — и облака расселись, пустился дождь и восшумел».

«Как хороша тамбовская осень! — носились в голове Державина подспудные мысли. — Как богата ты, сердцевинная земля России! Сердцевина России — хлеб России. А хлеб — основа могущества государского. Без хлеба бессилен солдат, без хлеба не стреляют пушки. Дай мне волю, время, деньги, я соединил бы тебя, сердцевина, каналами и реками со всеми краями отечества моего: торгуй и процветай! Рожь твоя, мед твой, вощина твоя — лучшие во всем мире, пенька твоя, холсты твои, все плоды труда твоего потекли бы изобильными потоками на Балтику, в Понт Эвксинский — для мирового торга... Я провел бы дороги, я пepеcтроил бы по новому чертежу губернский город. На месте убогих избушек, и домов, и овинов, и гумен в середине города я воздвиг бы каменные дома и дворцы. Но не суждено мне, и это, видно, другие совершат со временем...»

Так думал Державин, начальник губернии и государский деятель. А Державин-пиит, скачущий на Пегасе, выводил на бумаге свое:

«Уже румяна Осень носит Снопы златые на гумно, И роскошь винограду просит Рукою жадной на вино. Уже стада толпятся птичьи, Ковыль сребрится по степям; Шумящи красно-желты листьи Расстлались всюду по тропам».

Строки легко ложились на бумагу, и Державин подспудно думал о том, что это оттого, что сжился он с тамбовским краем, прирос к нему какой-то частью своей души...

«В опушке заяц быстроногий, Как колпик, поседев, лежит; Ловецки раздаются роги, и Выжлиц лай и гул гремит. Запасшися крестьянин хлебом, Ест добры щи и пиво пьет...

Дымятся серым дымом домы, Поспешно едет путник в путь, Небесный Марс оставил громы И лег в туманы отдохнуть».

Мысленно хваля себя за удачные строки, приносящие ему непередаваемую радость, Державин думал о том, как любит он позднюю осень, и снежную зиму, и леса, и степи, и все, что есть Россия!.. А поэтическая мысль Державина летела дальше — к Очакову!

«Российский только Марс, Потемкин, Не ужасается зимы: По развевающим знаменам Полков, водимых им, орел Над древним царством Митридата Летает и темнит луну; Под звучным крил его мельканьем То черн, то бледн, то рдян Эвксин.

Огонь, в волнах неугасимый, Очаковские стены жрет; Пред ними росс непобедимый И в мраз зелены лавры жнет; Седые бури презирает, На льды, на рвы, на гром летит, В водах и в пламе помышляет: Или умрет, иль победит...

Мужайтесь, росски Ахиллесы, Богини северной сыны! Хотя вы в Стикс не погружались, Но вы бессмертны по делам. На вас всех мысль, на вас всех взоры, Дерзайте ваших вслед отцов! И ты спеши скорей, Голицын, Принесть в твой дом с оливой лавр.

Твой супруга златовласа, пленира сердцем и умом, Давно желанного ждет гласа, Когда ты к ней приедешь в дом; Когда с горячностью обнимешь ты семерых твоих сынов, На матерь нежны взоры вскинешь И в радости не сыщешь слов.

Когда обильными речами Потом восторг свой изъявишь, Бесценными побед венцами Твою супругу удивишь; Геройские дела расскажешь Ее ты дяди и отца, И дух и ум его докажешь, И как к себе он влек сердца...»