XVI. Гудович

В конце ноября 1788-го, когда писчик Моисей размножил новую оду Державина «Осень во время осады Очакова» на несколько списков, когда ряд пакетов был послан в Москву и в Санкт-Петербург, когда Россия продолжала томительно ждать, а ямщики все не везли с юга ничего утешительного, в Тамбов неожиданно, не ссылаясь с начальником губернии, что можно было расценить если не неприличием, то, по крайней мере, невежливостью, из Рязани пожаловал сам генерал-губернатор Иван Васильевич Гудович. Встречали его, как и следовало тому, колокольным трезвоном. А звонил Тришенька, или Трифонилий, над которым кончилась наконец опала архиепископа и он снова был возвращен в лоно православной церкви. Трифонилий усердствовал на звоннице Преображенского собора, его примеру следовали и звонари других божьих храмов города. Звон-перезвон висел над Тамбовом как туча, взвивалась морозная пыль, граяло воронье.

Напротив генерал-губернаторского особняка, усилиями и беспокойным радением за счет казны Гавриилом Романовичем построенного, Иван Васильевич Гудович позволил себя, закутанного в меха, вывести под белы руки из роскошного теплого возка, — его ожидали многочисленные депутации: от Казенной палаты, казначейства, Верхней и Нижней расправы, от суда Совестного, губернского, от Приказа общественного призрения и магистрата. Главы депутаций с низким поклоном подносили Ивану Васильевичу на расшитых полотенцах хлеб с солью. Самая большая и весомая булка с румяной корочкой была поднесена от трех гильдий купечества...

Приняв из рук в руки символические знаки русского хлебосольства, Иван Васильевич изволил приказать слугам отнести дары доброхотных дателей в кабинет своего выездного дома, и как только церемония встречи подошла к окончанию, поспешил туда уединиться. Вооружась охотничьим ножом, который он всегда держал за голенищем, Гудович, удивляя сам себя проворством, принялся вспарывать булки с таким видом, будто это был не хлеб, а волки или вепри. И чудно, из булок на пол посыпались золотые и серебряные кругляши. Что ни булочка, то клад. «Ага, власть уважают!» — думал, орудуя ножом, сей просвещенный деятель о тамбовских чиноначальниках и купцах.

В Тамбов Иван Васильевич прибыл с великой миссией — по выборам судей, проводимых, как и дворянские съезды, раз в три года. Выборы судей — дело несложное, даже с картежной перетасовкой их нельзя было сравнить, формальное, но непременное, дабы весь просвещенный мир знал, что в России процветает судопроизводство. Одновременно Гудович намерен был объявить Державину об его отрешении и вместе с тем понаслаждаться злорадством, когда эту неожиданную весть воспримет мурза и пиит.

Управясь с румяными хлебами, Иван Васильевич стал отдавать распоряжение своему секретарю Николаю Осиповичу Лабе о даваемом в честь выборов служителей Фемиды бале. Бал намечался быть пышным, тем более что государских затрат никаких, обо всем позаботится местное купечество во главе с Бородиным. В поварне уже суетились. Сновали слуги. Расставлялись столы. Накрывались скатерти. В канделябры устанавливались золотные витые свечи. Опробовались благовонные курильницы. На столах уже красовались в графинах заморские вина. Все шло как по маслу.

Ближе к вечеру, но еще засветло, Иван Васильевич удалился в уединенную комнату, обставленную мягкой мебелью и блистательными зеркалами, и начал прием. Первым пред очи генерал-губернатора предстал председатель Казенной палаты, он же и вице-губернатор, Ушаков. Иван Васильевич встретил Ушакова улыбкой, усадил на пуховое кресло, осведомился о здоровье жены и детей. Не выслушав ответа, хотя Михайло Иванович пытался было о чем-то интересующем генерал-губернатора распространиться, он заговорил о самом главном.

— Ваш противник, Михаил Иванович, повержен в прах, сенат отрешил его от должности, и ея императорское величество апробировала сие решение, — заговорил он. — Мне остается только объявить. Свершилось! Я понимаю, вы страдали долго, но этому наконец положен предел.

У Михайлы Ивановича лицо пошло красными пятнами, что обозначало приятное волнение души. Он ждал, терпеливо ждал этого дня. Он ждал и этого разговора с генерал-губернатором. Само по себе, сейчас Иван Васильевич изволит заговорить о том, кто должен быть новым начальником губернии. Кто? Кто, ежли не Ушаков? Кто знает лучше Тамбовский край, нежели Михайла Иванович? А кто разбирается лучше, чем иные прочие, в законах Российской империи? А кто ладит со всеми сословиями лучше, чем он, Ушаков? У кого больше, чем у иных прочих, друзей в сенате и при дворе императрицы? А у кого в руках Казенная палата совокупно с подчиненным ей казначейством — неистощимыми родниками сребра и злата? А у кого в руках винные откупа всей губернии?..

— Осмелюсь обратиться, ваше высокопревосходительство, к вам с вопросом, — подобострастно выговорил Ушаков. — Не изволите ли вы сообщить нам о лице, коему будет доверена самая хлебная губерния России?

Гудович ответил не сразу. Ему было приятно до последней минуты хранить служебный секрет. А еще приятней ему было ошарашить Ушакова неожиданным известием.

— Именным указом к вам начальником губернии назначается... — Гудович сделал паузу и с насмешливой улыбкой воззрился в лицо своему собеседнику, на котором изображалась собачья преданность и благодарность. — Именным указом к вам назначен генерал-поручик Зверев Василий Степанович...

Ушаков переменился в лице. Преданности и радушия как не бывало. Лицо его сделалось замкнутым, взор погас, на губах горечь и разочарование.

— Вы, Михаил Иванович, кажется, чем-то недовольны? — поинтересовался Иван Васильевич. — Если это так, то, право, напрасно. Господин Зверев во всех смыслах человек преотличный. На войне, правда, он ослеп, однако один глаз немного отошел, вот Зверев и запросился на коронную службу. Здесь, в Тамбове, ему быть в самую пору. Вам тут всем удобнее начальника не сыскать: не читая, будет подписывать все, что ни подсунут... — И Гудович, довольный собственной шуткой, расхохотался.

А Ушаков настолько был обескуражен и огорчен, что даже из приличия и вежливости не мог поддержать начальствующее лицо одобрительным со своей стороны смехом. И встать и уйти отсюда он так сразу не мог, вот и сидел, отупело глядя в одну точку. И не сразу расслышал обычные выпроваживающие слова: честь имею! Гудовичу повторить пришлось эту классическую фразу уже с неудовольствием, после чего наконец Ушаков встал и откланялся.

Разговор Гудовича с Ушаковым поверг Ивана Васильевича, когда он остался наедине с собой, в продолжительный хохот. Он продолжал еще смеяться, когда в его уединенную приемную с зеркалами, коврами и пуховыми сиденьями вошел Бородин и рухнул в кресло, вытирая платком потное лицо.

— A-а, батюшка Иван Васильевич, ловко мы с вами поддели его, Гаврилку-то! — запросто заговорил Бородин, часто, с хрипом дыша. — С деньгами-то, оказывается, все можно. Не подмажешь — не поедешь. Как только письменный намек свыше мы с Михайлой Иванычем получили, помню, у нас с ним маленький спор вышел. У меня, знаете, траты, расходы — деньги все в обороте, в кармане — кот наплакал, слать крупную сумму не в мочь. Я и говорю Михайле Иванычу: давай, говорю, шли казенные! А он по своей трусливости всколебался. А я стал его уговаривать, насилушки уломал. И что ж, стоило с курьером выслать те двадцать тыщ, как тотчас колесо и завертелось: был Гаврилка во всем прав, сделался Гаврилка во всем виноват. Оно и понятно: деньги все любят, даже цари, без денег житья нету на свете... — Бородин помолчал, давая возможность передохнуть своему языку, и продолжал в том же доверительном духе: — Вы на нас, батюшка Иван Васильевич, надейтеся, как на себя, не подведем. Ежли что потребуется, нужда, может, пристигнет, аль расходы какие, так шлите своего человека али сами, как теперь, приезжайте, мы вас встретим с моим великим удовольствием... Скоро, знаете, в Казенной палате торги на винные откупа. Ныне мы думаем с Ушаковым их снова в свои руки взять. Не обессудьте, просьбу я вам по-простому выражу. Вы уж, батюшка Иван Васильевич, сложность кондиций нам не увеличивайте, чтоб в казну нам платить меньше, а разлив мы, напротив того, прибавим — благодать получится. Так все откупщики в России ныне делают, за счет того и богатеют. А мы, батюшка, вас за сию милость отблагодарим со всем нашим усердием...

Гудовича ошарашила откровенная речь купца. «В этом человеке совсем нет светскости, — с неудовольствием подумал он. — Может быть, он сам по себе хороший делец, но по уму — дубина. Как бы мне от него поскорее отделаться?..» Как человека просвещенного, его вдруг осенило идеей.

— Ваши предложения, господин Бородин, о поставках кирпича для казенных строений вполне приемлемы, — сказал он. — Я подумаю и сообщу вам в письменном виде. Честь имею...

Матвей Петрович тяжело поднялся и молча раскланялся. Выходя из зеркальной приемной, он думал: «Чево он со мной не захотел разговаривать? Мало перепало ему, что ли?»

Оставшись один, Гудович о другом думал. «Кого там еще черт принесет ко мне? — с опасливой брезгливостью глядел он на дверь. — Ну и связался же я...»

У Ивана Васильевича портилось настроение.

Несколько минут никто не являлся, наместнику края дали малость передохнуть. В течение этих минут одиночества вдруг припомнился наместнику края бал позапрошлого 1786-го года, данный тамбовскому дворянству в своем доме Державиным. Перед балом, как и ныне, Иван Васильевич тоже принимал визитеров. Но тогда было весело и непринужденно, слышалась французская речь. Иван Васильевич, как всегда, блистал остроумием. И в танцах он отличился, и в умных разговорах об искусстве и литературе. Елизавета Корнильевна Нилова, ученая дама в очках, его похвалила за вкус, а княгиня Варвара Васильевна, гостившая у Державиных без мужа, князя Сергея Федоровича, изволила восхититься его неподдельным французским выговором. Припомнилась Гудовичу и жена Державина, Екатерина Яковлевна, милая смуглянка, с нею было так просто, так естественно, весело. Бал удался.

А сейчас?..

Вошел Державин. Вошел прямо, с достоинством, кивнул головой, но приглашением определиться в кресле не изъявил желания воспользоваться. Он был в новом наместническом мундире, владимирская лента с орденом украшала его грудь.

— Ведомо мне, что во вверенной мне губернии на днях проводятся выборы судий, — официальным голосом, будто не зная об отрешении, заговорил он. — К сему делу я, насколько понимаю, должен иметь непосредственное отношение. Я пришел осведомиться: чем я могу быть вам полезен?

— Ничем! Вы мне не нужны!..

Державин поклонился и вышел.

— Мурза! — негромко выговорил вслед Гудович, вкладывая в это слово ругательный смысл, дождавшись, правда, когда за Державиным закроется дверь.