III. Ухарь-купец

1

В Пушкарской, Стрелецкой, Полковой — во всех слободах и на посаде, по всему Тамбову движение, крик и громкий говор: Матвей Бородин гуляет! Пошли, робя! Авось и нам малость перепадет... Кто с достоинством, с умом, тот пошумит малость да и замолчит, а от дома или мастерской, где он исполняет какую ни на есть работу, ни ногой. Тот же, кто любит погонять лодыря, выпить на даровщинку, молоток, топор — в сторону да на улицу, где гомонят такие же, как и он, лоботрясы, присоединится к ним: пошли! Неча терять время, пошли!

И бегут бегом по Тамбову. С разбегу перемахивают через канавы, где течет мутная жижа, огибают высоченные, что стога сена, кучи гниющего назема, или навоза, год от года куча растет все выше и, гляди, с горой Арарат вот-вот сравняется. Полковник и кавалер Булдаков, он же городничий и комендант, горласто строжится: неправильно-де, обыватели, творите, надобно-де назем в ров вывозить, аль за город на свалку, в болото, иначе в дерьме по уши зарастем. Но его зычный командирский голос уподобляется гласу в Синайской пустыне...

Что навоз, что канавы с вонючей жижей, что шавки, бросающиеся под ноги! — вперед, робята, туда, где проживает именитый купчина, — на Большую Астраханскую дорогу, самую большую изгибистую дорогу Тамбова, протянувшуюся через весь город. Один по одному к бегущей напролом толпе присоединяются пивные и винные сидельцы, что пропадают денно-нощно по трактирам, нищие побродяжки с котомками и иные прочие, у кого долони в мозолях от дубин, с коими они под мостами просиживают ночами в ожидании добычи, — все бегут сломя голову на Большой Астраханский порядок домов к Бородину, ибо всему городу ведомо, что Матвей Петров сын Бородин — купчина с придурью, людишек презирает, однако, несмотря на то, загуляв, одаривает их копеечкой.

Перед глухими тесовыми воротами собралось человек до ста. По лету и теплу босые, а иные в лаптях лыковых, побогаче — в веревочных. Иному голову украшает войлочная шапчошка, но все больше космачом. Рубахи из грубого хряща, до колен, схвачены ременным пояском или веревочкой. Иной вырядился в солдатский мундир, а тот в армяк татарский. Многие в одних портах на деревянной пуговке, через плечо лямка, на лямке сума для подаяния. Толпа разношерстная, смирно стоит, ждет, перекликается.

— А с какой стати загулял купчина? Может, внук родился?

— От большой деньги. Деньги ему девать некуда, вот и гуляет. У него ж тыща, а го и весь мильён. Считал, считал — надоело, дай, думает, во всю ночь гульну, душа просит. Ему все можно.

— А может, с горя?

— Блажь, а горя никакого!

— А деньгу девать некуда, разве это не горе?

В другом углу людского скопа выясняется вопрос: на один, на два дня загулял купец или, может, на неделю? Ежли на неделю, то надобно так устроить, чтоб не упустить своего счастьица, — приходить сюда, к воротам, каждый день и караулить купца. А может, и вовсе не уходить.

— А ежли он не дома будет гулять? — выслушав товарища, сомневается нищий с холщовой сумкой на боку. — Может, он к цыганам в Инвалидную слободу, как всегда бывает, укатит...

— Тогда его у моста через Ржавец надобно дожидаться...

За воротами на подворье послышались голоса, толпа стихла. Брякнула щеколда, заскрипели шарниры, створина отворилась — перед нищей шатией предстал собственной персоной Матвей Петров сын Бородин. Красная его шелковая рубаха располохнута. Толпа разноголосо произнесла здравицу:

— Здравия, вашество!

— Многие лета, ваше степенство!

Бородин сквозь щели глаз смотрит на нищий скоп, натянутая улыбка кривит его полное бурое лицо, украшенное не ухоженной сегодня бородой.

— Чай, заждались, робята? — весело бубнит Бородин. — То-то! Куды вы без Матвея Бородина?!

— Некуда нам податься, батюшка! — речет толпа. — С голоду без тебя подохнем по одному.

— Изгибнем!

— Ежли так, то получай, крещеный мир, угощение! — И, вынув из кармана широких плисовых штанов кожаный кошель, развязывает его и мечет в толпу деньги — гроши, полушки, копейки, — дождь льется сверху на головы нищих и прочих.

Метнул и смотрит, что получается. А вышло для него знакомое, много раз виденное, — куча-мала, потасовка. Каждый спешит найти в пыли денежку, каждый толкается, рвется к земле, где валяется медная мелюзга. А прорваться сквозь груду тел не так-то просто, надобно оттащить за ногу товарища, а не то кого-нибудь по скуле двинуть, по затылку или за ухо укусить. Крик, вопли, стоны...

Бородин любуется, ему весело и забавно.

Куча-мала... От века веков такие кучи устраиваются на Руси перед домами властных людей и тороватых купцов. А по-иному нельзя. Если богатый и властный не мечет в народ гроши и полушки, то о таком человеке говорят, что он скупец. Чтоб не было напрасной оговорки, надо запастись горстью мелочи и просыпать дождем над толпой в праздничный день или в свой загул — и ты, глядишь, и щедр, и добр, людишки к тебе с любовью и почтением.

Да, кучи-малы от века... Однако, если взглянуть внимательно, кое-что изменилось. Еще при Петре Первом простонародье, ломая друг другу скулы, выдирая друг у друга из головы волосья, спешило ухватить с земли медячок и упрятать его за щеку — самое надежное для хранения денег место. А в век екатерининского просвещения, в век повсеместного открытия в губернских городах вольных типографий, в век торжества российской науки, в век повального увлечения в России, по примеру самой государыни императрицы, французскими вольнодумцами во главе с Вольтером, в век открытия электричества и изобретения воздушного шара, — в этот незабываемый и неповторимый век такая азиатская дичь, как щека для хранения и сбережения денег, отменена указом и находится под строжайшим запретом. Для хранения денег во избежание заразы и моровых поветрий указом же вменены карманы, кошельки, сумки, пазухи.

Перед домом Бородина тамбовская нищета хватала с земли полушки, но боже избавь чтобы кто-нибудь из побродяжек или подмостных сидельцев сдуру воспользовался щекой! Денежки хватали — и за пазуху, или в подол рубахи, или в сумку. Как бы, наверное, радовалась Матерь Отечества императрица, видя со стороны подобный прогресс!..

Трижды метал в толпу денежную мелочь Матвей Петров, хохотал, любуясь свалкой и потасовкой. Потом это ему надоело, и он изрек: «Будя!» И люди, услышав его глас, поспешили рассеяться в разные стороны. Большинство направляло свои стопы в трактир, или в пивную, или в винную лавку.

2

Искатели даровщинки рассеялись, но дорога перед домом купца не опустела. На месте недавнего «Мамаева побоища» перед Матвеем Бородиным словно из-под земли выросли четверо: цыган Армяка, тамбовский силач Иван Дуболом, звонарь Трифонилий и однодворец из города Козлова Петр Михайлович Захарьин. Приблизясь пред очи купца, эти четверо поклонились, как было принято, и уставились на него глазами, имея в душе выжидательное намерение.

Цыган Армяка — глава табора. Каждую весну, прикочевав в Тамбов, цыганский табор занимал отведенное ему место на бугре, близ посада. Но ныне Булдаков, комендант и городничий, близ людного посада цыганам поселиться запретил ввиду того, что они привезли с собой трех ученых медведей. Цыгане без медведей куда ни шло, но с медведями они подошли под разряд скоморохов, и Булдаков на основании закона был намерен их прогнать вовсе, да Бородин через вице-губернатора Ушакова заступился и испросил для них разрешения поселиться на краю города, близ Инвалидной слободы, на болоте... При загулах Матвей Бородин гостит у цыган, щедро сорит деньгами, в расплату ему предоставляется отдельная палатка — для развлечения с красивыми цыганками из юной поросли. Сам по себе вожак еще не стар, борода с проседью, кудлат, смугл, горбонос. Шелковая кумачовая рубаха, стянутая широким ремнем, жилетка, унизанная бисером, широкие порты плисовые — все сидит на нем ладно, по-щегольски. Намерение у Армяки одно — заполучить к себе в табор загулявшего купца и получить через то свои выгоды.

Иван Дуболом — первый в Тамбове силач и богатырь. При загулах купца он первый и непременный его соучастник и свидетель, а в ину пору и защитник. Но главное, к чему Иван Дуболом призван, — это развлекать и увеселять Матвея Бородина. То Дуболом как пушинку мечет перед купцом двухпудовую гирю, то в дубраве над Цной-рекой сокрушает с корнем двадцатилетние дубки.

Третий — лицо духовного звания, звонарь Трифонилий, или Тришенька. Услышав про загул Бородина, Трифонилий тотчас поспешил на место происшествия, чтобы принять в нем деятельное участие. При загуле Матвей Бородин непременно пожелает сплясать под колокола «барыню», а кто ее сможет сыграть на колоколах в Тамбове? Некому, окромя Тришеньки, искусного звонаря.

Четвертым же был Петр Михайлович Захарьин. Еще несколько лет тому он, хотя и водил дружество с лицом духовного звания Тришенькой, однако у властных людей в чести не был. Виной тому его беспросыпность. После отца, торгового человека, Петру Михайловичу осталось сто тысяч капиталу, который он прокуликал за два года, оправдав русскую пословицу: отец — горбом, сын — горлом. Захарьин слыл грамотеем, но до обучения дворянских детей его не допускали, а Булдаков частенько метал его в кутузку или под конвоем препровождал в Козлов на его постоянное жительство, к жене и маленькому сыну, влачившим жалкое существование. При новом начальнике губернии Державине погасшая было звезда счастья Захарьина вдруг воссияла с новой силой.

Дело в том, что в 1786 году в Тамбове по высочайшему указу, как и в других губернских городах России, открывалось народное училище. При церемонии открытия от имени народа требовалось произнести речь. Державин бросился по городу в поисках грамотея от народа, но такового не оказалось. Тогда выбор пал на Петра Михайловича, однодворца из Козлова, великого грамотея, «сочинителя и филосопа», как его отрекомендовал господин Булдаков. Отрезвиловка, где отсыпался Захарьин, была отворена, и Петр Михайлович вместе со своим товарищем, лицом духовного звания, Трифонилием, был выпущен на волю, дабы совершить подвиг, о котором узнала не только Россия, но и вся просвещенная Европа. Все читали речь однодворца Захарьина, восхищались ею. А ея императорское величество, ознакомясь с текстом речи, нарекла оратора Цицероном, пришла в восторг и, пролив слезы умиления, выговорила: бог вразумляет мой народ, вот они, плоды просвещения! Тотчас поскакали срочные курьеры: один в Рязань к наместнику края генерал-губернатору Ивану Васильевичу Гудовичу, другой — в Тамбов к губернатору Державину: подать пред очи Матери Отечества вновь явленного российского Цицерона! Захарьина искали, но не нашли. Где отсиживался блистательный оратор, знал лишь один Булдаков, приставивший к отрезвиловке двух часовых из солдат губернской роты. Впрочем, с тех пор Булдаков, строгий начальный человек, относится к Захарьину с осторожностью, мечет его в отрезвиловку лишь в крайнем случае. А у тамбовских именитых людей он в чести, всяк зовет его в гости и потчует. Даже купец Матвей Бородин, не благоволивший ранее однодворцу за пропитые в свое время отцовские капиталы, и тот его теперь привечает и при загулах таскает за собой и ведет с ним, чтобы не отстать от просвещенного века, пространные беседы на разные полезные и назидательные темы.

Итак, звонарь, силач-дуболом, однодворец-сочинитель и вожак табора стояли перед именитым купцом и ждали его приказа.

— Ну что, братцы, готовы ли вы со мной на подвиг? — обратился к ним Бородин.

— Готовы, батюшка купец, ваше степенство! — за всех ответил Иван Дуболом. — Веди нас хоть куды!

— А радеть будете?

— Будем, батюшка! — обещал Иван Дуболом.

— Тогда поехали!..

Тройка вороных, ярясь и нетерпеливо перебирая ногами, стала посреди улицы. Нарядный ямщик, сидя на облучке, натягивал ременные вожжи. Звенели шаркунцы. Домашние услужники помогли грузному купцу забраться в коляску.

Рядом с купцом с одной стороны устроился цыган Армяка, с другой — Иван Дуболом. Трифонилий улегся в ноги, Захарьин поместился на запятках.

— Трогай! — проревел Бородин и затянул во всю мочь:

Лизавета Савишна,
Ты вчерашня, давишна!
На печи елозила,
Пятку приморозила...

3

У Матвея Бородина было два сына. Старший, Захар, уже женатый, был глухарь и недотепа, не знал грамоты; по его смиренности купец употреблял его на посылках, а дел самостоятельных, требующих ума и сноровки, поручать опасался.

Младшим сыном, Арсентием, еще не женатым, Матвей Бородин тоже был недоволен, хотя тот порасторопнее, чем брат. Недовольство его зижделось на том, что Арсентий несколько, как полагал отец, переучился. Ему надо было постичь только письмо, цифирь и чтение по складам, а он, находясь под влиянием дьячка, пристрастился еще и к духовным книгам. Узнал Арсентий и про Иова многострадального, и про Лота, одна из женок которого за грехи превратилась в соляной столб, и про Лазаря, лежащего в гноище. Уяснение истины о том, что за всякий свершенный грех человека ждет расплата или кара божья, по мнению купца, для прислужника российской коммерции излишне и вредно.

Три дня гуляет с цыганами в окружении троих развлекальщиков — Тришеньки, Дуболома и Захарьина — на краю Инвалидной слободы Матвей Петров сын Бородин. Торговлей в эти дни заместо отца ведает младший, Арсентий. Большак Захар из амбаров в цыганский табор знай возит провизию и вино.

На четвертый день в табор верхом на вороном коньке приехал Арсентий — для разговора с отцом по делу. Как и предполагал Арсентий, с утра он застал отца еще трезвым. В цыганской палатке на ковре он возлежал в окружении своих товарищей. Тут же, конечно, был и Армяка, тут же находилась и молоденькая Заремба, любимица Матвея Бородина. После трех дней безудержного веселья, возлияний, цыганских песен и плясок под рожки и бубны купец с утра предается минутному роздыху и умственным упражнениям. Арсентий, не желая сваливаться на отца со своим делом как снег на голову, войдя в палатку, устраивается в сторонке и слушает. А с делом к отцу, как он порешил про себя, он обратится позднее, как к тому представится удобный случай.

— Ты мне скажи, Пётра, доподлинно, — умственно упражняясь, пристает Бородин к Захарьину с расспросами. — Доподлинно мне доложи: какой ты есть человек? Не хитрован ли? А то ведь так выйти может, что я тебя пою и кормлю задаром. Я тебя почитаю известным всей Европии человеком, а ты, может, тьфу, плюнуть и растереть. Вот и отвечай, чтоб не было у меня сумлений: в самом деле про тебя по заслугам раструбили по всей Европии или, может, по глупости человеческой?

Петр Михайлович дает незамедлительный ответ.

— Никакого сумления в моей заслуженности и истинности не может быть, — заявляет он. — Зря глаголить не станут. То ли будет, когда я напишу русскую историю, начиная с Рюрика, кончая царствием великия Екатерины!.. А когда создам неповторимые полотна из фракийской жизни!.. Если вы, ваше степенство, мне не до конца доверяете, то я могу ведь представить и доказательства. — И Захарьин из кожаной сумки, которую носит через плечо, где, надо не забыть сказать, в трех отделениях размещены бумаги, провизия и плоские полуштофы, достает аккуратно свернутую газету и, развернув, протягивает купцу. — Читайте, сие гамбургская политическая газета, в ней моя речь напечатана полностью и обо мне рассуждение. И про Россию...

Бородин принимает газету, держит недолго ее перед глазами кверху ногами, потом возвращает ученому однодворцу.

— Чево суешь под нос ты мне эту гумагу? — с недовольством произносит он. — Тебе ж ведомо, что я не вразумлен. А тут еще, я вижу, вроде по-басурмански пропечатано. Ты мне на словах объясни, по-нашенски, по-русски, что о тебе Европия глаголет.

— Европа меня расхваливает, пишут, что просветился, — не без самодовольства отвечает Захарьин. — Цицероном называют. А еще про успехи просвещения в России пишут. Ежли б, говорят, не мудрыя Екатерина, так никакого бы просвещения в России не было. Копалась бы Россия под дубом, а что желуди вверху, ей бы невдомек было.

Выслушав внимательно взращенного в Тамбове Цицерона, Бородин задумывается. Долго думает, наморщив лоб и потирая седой висок, потом степенно и медлительно, как и подобает купцу, изрекает:

— Все, что басурманы про нас пишут, все то вранье, — убежденно говорит купец. — Про тебя, Пётра, они, может, и правду написали, спорить не буду, сам твою речь этими ушами слышал. А про то, что мы без немцев не просветились бы, скажу: это все враки. Возьми в толк: я, Матвей Петров сын Бородин, купец первой гильдии, где я учен? Нигде! Я сам, своим умом до всего достиг. Природный ум мне в помогу. А ежели бы мне, скажу, торг напрямую иметь с немцами, а? Я бы их!.. В три счета я бы их так обставил, что хоть объявляйся банкротом! Что нам немцы! Мы сами себе на уме. Нам воли не дают. А допусти нас туды, мы бы всех ихних купцов без порток оставили. Оттого-то, зная наш природный ум, наши цари и ограждают нас от Европии. Им поблажки всякие, а нам, русским, зажим. И то не моги, и другое не учини, хоть задарма свое добро отдавай! А как коснется беда, так любой царь-император к кому с поклоном? Все к купцу. Выручи, ваше степенство, на пушечные траты денег не хватает, на обмундировку в казне ни полушки не осталось. А купец и выручает... А ты мне говоришь: просвещение! Все врут! И про царицу врут. Никакая она не немка. Природная русская она есть. Вот ее муж Пётра Федорыч Третий, тот, верно, из немцев был, оттого и немецкий мундир в армии ввел, и косички, и пудру. За то и покарал его бог. А Екатерина, ея величество, русская, православная. Ночами, сказывают, на молитве простаивает, ижно мрамор коленками протерла. Угодила она всевышнему, вот и возвел он ее на русский престол. Все сословия ею шибко довольные остаются. Ведь она что придумала! Винные откупа! Европии никогда до этого не додуматься. А трактиры!.. Где в Европии на каждом перекрестке трактир? Нету такого! Только у нас, в России. При Елизавет, помню, захочешь хлебного вина испить, надобно полдня скакать на коне, чтоб полуштоф раздобыть. А ныне свистни, тебе из-за угла бочку с вином прикатят. На каждом шагу ежли не лавка, так погребок, не погребок — так выставка, пей вдосталь, Благодать-то какая! Ну, правильно я глаголю? — обращается Бородин к своим безмолвным слушателям.

— Правильно! — кричит Иван Дуболом.

— Правильно! — соглашается и Тришенька.

— А ты, Пётра, сию немецкую газетку выкинь! — ободренный поддержкой, советует Бородин. — Ни к чему нам она. Ты от нас, русских, ума-то набирайся. Говоришь: Фракия, Рюрик... Что такое Рюрик? Что такое Фракия? Выдумки, никому сие не надобно, А ты про Русь сочиняй! Про купечество. В меня хотя бы, в Матвея Бородина, вглядывайся да запоминай, что я толкую. Вот и изобрази меня по всей правде. Как я в детстве свиней барских пас, как мильенщиком заделался. Про торговлю мою опиши, про волков, с чего я начал. С малого я начал — с волков шерстистых, а теперь у меня дело огромадное. Вот ты и опиши про все как есть. Пусть Европия знает и удивляется. Про то, что я себе на уме, про это ты ни слова. И про то, что я их, этих самых немцев и прочих, наскрозь вижу, и про это не пиши. Не надо про это. А опиши ты меня простофилей — пущай так для нашей пользы думают. Рубаха, мол, парень, добрый, тороватый... Пущай они там развесят уши, а я со всех сторон, как словно тенётой, опутаю и задушу. Ужо ей, Европии! Ужо! Она свою выгоду смышляет, а я свою. Она про своих людей печется, а я про своих. Чтоб счастье на Руси было, чтоб мужика закачивало от удовольствия, чтоб он песни горланил и про худое не думал — вот к чему я веду Россию. За мои дела потомство мой истукан на площади установит и надпись выбьет: Матвей Петров сын Бородин, имел торг со всем миром, ведал вином и кирпичами.

Понесло Бородина; ему бы пора остановиться, ибо, кажется, приспело время в честь своего природного хитростного ума пропустить вовнутрь рюмашечку с горячим хлебным аль про красавицу Зарембу наконец припомнить, которая, неосторожно подталкиваемая в бок вожаком табора Армякой, восторженных глаз с Бородина не спускает, улыбается ему и по плечу оглаживает, и таинственные знаки ручкой делает, что, мол, пора, а он все остановиться не может, все поучает Захарьина.

— Газетками похваляешься, про тебя-де повсюду пишут, — уличает он. — А сказать тебе, кому твоя речь, Пётра, в выгоду? Ладно, скажу, не утаю. Тебе, однодворец, хоть ты и ученый и басурманские языки тебе ведомы, от речи твоей как от козла молока. Ты за свою речь ни полушки не получил и не получишь, не жди: все выгоды другому достанутся. Тебе — вершки, похвальные слова пустые, а властному губернатору — корешки, то есть истинный почет и уважение. Все читают там, в Питере и Москве, газеты и думают: вот так Державин, вот так начальник губернии, каких Цицеронов вырастил! Зачем ему сидеть в соломенном Тамбове, надо его выше, может, в Петербург губернатором, в сенат его, к царице поближе! То-то! Читают про тебя, а превозносят кого? Державина! А ты, Петра, как был лизоблюдом, так и останешься, потому — отцовский капитал пропил... Правильны ли мои речи? — снова ищет поддержки Бородин у своих товарищей.

— Так, батюшка!

— Воистину так!

— Сия мудрость тебе невдомек, Пётра, — продолжал Бородин, сопровождая слова глубоким вздохом. — Оттого невдомек, что ты простая душа: подали тебе рюмку водки, ты и рад. Тебя обвести вокруг пальца такому хитрецу, как Державин, ничего не стоит. Но я доложу я тебе, Пётра, я не такой. Так у меня ум устроен — любого наскрозь вижу. Посмотрел на губернатора я — всего постиг. Он такой: за чужой счет любит себе поживу учинить. Тобой, Петра, он перед царицей выхваляется. И меня он обмануть собрался. Только у него ничего не получится. Слышал, может, нашел я в лесу находку диковинную — тенёту? В радость она мне была, сия находка. А он, Державин-то, что вытворил! Подослал человека, тенёту у меня выманил, сам же в тот же самый день царице в дар выслал. Вот и получится: находка-то моя, а слава и почет от царицы ему. Понял, какой он хитрец? Но меня ему не пронять, нет! Я хитрей. Перехитрю его. Он у меня паутинку выманил — пущай, сия диковинка — забава одна. А я ему настоящую тенёту сплету. Со всех сторон я его опутаю сетью. Я его как муху задушу. Я таких супротив себя умыслов никому не прощаю и ему не прощу. Злой я!..

Излив свою досаду на начальника губернии, по милости которого он должен входить в убытки при соляной распродаже, а также, терпя лишения, среди ночи наведываться на свой винокуренный завод, в том числе и продажу товаров вести с оглядкой: как бы губернатор не застукал с поличным, Матвей Бородин опустил к столу голову и задумался. Арсентий, сидя в углу, сообразил, что, пожалуй, удобнее минуты, чем эта, когда отца можно отвлечь для дела, ради которого он, Арсентий, сюда приехал, ему не дождаться, и он сказал, обращаясь к отцу:

— Батюшка, дело пристигло, вели мне высказаться!..

— Не позволю, молчи! — вскинул кудлатую голову Бородин. — Сегодня никаких делов, я гуляю. Дело — завтра! Мы еще в дубраве не были. Я еще «барыню» под колокола не сплясал. А вот как желаемое исполню, так и за дело. Эй, Армяка, вели запрячь лошадей, едем в дубраву. Бочечку не забудь захватить.

В таборе началось движение. После умственного промежутка купеческая забава продолжалась...

4

Третий загульный день для Матвея Петрова сына Бородина закончился в «Тавриде», главном питейном заведении Тамбова. Расплатясь с каждым из своих развлекателей, кто чего заслуживал, — за вырванные с корнем дубки Ивану Дуболому — гривенник, за колокольную «барыню» — пятачок, за умные речи Захарьину — пять рублев, — Матвей Бородин приехал туда уж вечером вдвоем с Арсентием.

Окна в «Тавриде» сияли огнями... Но что такое «Таврида»? Своим существованием и славой она в основном обязана Гавриилу Романовичу Державину. Не будь в Тамбове Державина, построено было бы еще одно питейное заведение, не более, во всем похожее на старые, разбросанные по всем частям города. Но Гавриил Романович, будучи просвещенным деятелем, вдохнул в него жизнь: и название придумал — в честь мирно присоединенной к России Таврии, или Крыма; изволил он и посоветовать, как обставить и украсить помещение изнутри. Из Москвы были выписаны искусные художники, которые, по мысли Державина, исполнили на полотнах маслом героические сюжеты на тему подвигов светлейшего князя Священной Римской империи Григория Александровича Потемкина по приобретении Таврии. Оценку полотен со стороны живописи, пожалуй, давать будет опрометчиво, тем более что они не сохранились, доверимся вкусу самого Державина. Внимательно и придирчиво осмотрев полотна, он выговорил: ничего, сойдет! — а отсюда и предположение, что батальные сцены были исполнены если не превосходно, то сносно. А плохую живопись Гавриил Романович, наверно, не потерпел бы: ведь он сам, служа в свое время в Преображенском полку, слыл искусным рисовальщиком. Ему ничего не стоило исполнить карандашом на бумаге портрет любого, кто к нему обращался. Из всех сюжетов, выставленных в «Тавриде» для обозрения, более всего привлекали к себе внимание зрителей полотна крупные. К таковым относились: «Укрощенное буйство, или Князь Священной Римской империи Потемкин среди запорожских казаков», «Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин на вороном коне» — ясно, что на фоне гор Таврического полуострова; «Нептун Эвксинского Понта» — Потемкин на фоне кораблей созданного его трудами флота.

«Таврида» состояла из двух этажей. Первый этаж — для людей попроще, устроен на манер кружечной избы допетровских еще времен: неподъемные столы, высокая стойка, за которой стоит стриженный под горшок верзила-целовальник. Посуда оловянная. Из древних кружек пьют торговые люди — небогатые купчишки, однодворцы, бедные помещики, копиисты, писчики, судейские крючки и другие. На нижнем этаже с другим входом располагается и харчевня — для простонародья.

Второй этаж — для богатых помещиков, именитых купцов, председателей палат, советников губернского правления, столоначальников и их помощников, расправных судей и проч. Все здесь на столичный манер: новомодный буфет, курительная, бильярдная, картежная, или ля-муж, названная так каким-то здешним остряком; далее — приют сладостного отдохновения, где на стенах ласкали взгляд картины на мифологические темы.

Бородин, слегка покачиваясь, вошел в новомодный буфет, поклонился всем враз и, подозвав буфетчика, приказал поставить на каждый стол за его, Бородина, счет по полштофа водки и по две бутылки ренского. А на закуску по куску белужины или, лучше, шекснинской стерляди да фруктов — апельсин, и яблок, и конфектов.

Приказ живо исполнен. Все пьют здоровье Матвея Петровича. Тороватый купец ответно желает всем здравия и тоже выпивает.

Услышав о прибывшем в «Тавриду» Бородине, из бильярдной в буфет наведались присутствовавшие в тот вечер в питейном заведении Михайло Иванович Ушаков и начальник канцелярии губернского правления Василий Христофорыч Хвощинский. И вице-губернатор, и начальник канцелярии — оба в черных фраках и роскошных париках. Начальные люди подсели к Бородину и, пригубив ренского, завели разговор.

— Я посылал к тебе срочно Арсентия. Изволил ли ты его, Матвей Петрович, выслушать? — спросил Ушаков.

— Запретил я ему о делах — гуляю...

— Что ж, сына не послушал, меня выслушай, — сказал Ушаков. — Я располагаю сведениями: Державин на тебя зуб точит, нужна крепкая оборонь. Василий Христофорыч, — кивнул головой Михаил Иванович в сторону Хвощинского, — того ж мнения.

Бородин обратился лицом к Хвощинскому, тот, отправляя в рот апельсиновые дольки, закивал головой, дескать, так оно и есть: Державин ярится, грядут неприятности.

— Что ему от меня надобно?

— Скажи ему, Василий Христофорыч, пусть узнает из первых рук, — велит Ушаков.

Хвощинский дожевал апельсин, заговорил тоненьким голоском, так не гармонирующим с его полным и дородным телом.

— Деньги за кирпич для казенных строений тебе выплачены, — отвечал Хвощинский, — а кирпича нету. А какой поставлен — негодный, бой да ломь... Губернатор хочет затребовать с тебя обратно деньги, поставщика же подыскать нового. Узнав о сих каверзах со стороны Державина, я и поспешил доложить Михаилу Ивановичу, чтобы он тебя предупредил заранее.

Покончив с сообщением, он принялся за новый апельсин. Бородин почесал в затылке.

— Ладно, предупредили вы меня, а дальше что?

Хвощинский не ответил. Ушаков, подумав, молвил:

— Деньги казенные...

— Верно, деньги казенные, — охотно согласился Бородин. — Но одному мне ломать голову об этих деньгах будет несподручно. Давайте, господа, вместе. Все чтоб у нас было совместно...

— Для того мы и сидим здесь за одним столом, — сказал Ушаков. — А без сей причины мы бы шары с Василием Христофорычем по зелену полю сейчас гоняли.

— Вот это уж другой разговор! — одобрил Бородин. — Какой же твой совет будет, Михайло Иваныч? Пока я прохлаждался, грешным делом, там, у цыган, ты уж, наверное, по-своему постановил, что нам делать?

— Ты угадал, Матвей Петрович, — отвечал Ушаков. — Я думал и нашел одну уловку. Тебе надобно сейчас куда-нибудь удалиться на время. Державин к тебе с проверкой, а тебя дома нету. А опосля опротестуешь, мол, напраслина.

— Но ведь хороший кирпич все одно со временем поставлять придется.

— Хороший кирпич — дело осьмое. Поставишь какой хошь, любой сгодится, — отвечал Ушаков. — Сейчас нам надобно волну сбить, чтоб не захлестнуло... У Державина, как у всех начальных людей, дел всяких по горло, не одними казенными строениями живет. Закрутится — и про кирпич забудет...

5

За одним из ломберных столов картежной «ля-муж» сидят игроки — знатные господа в дворянских мундирах и фраках. Среди них выделяется платьем и непривычной для Тамбова наружностью столичный щеголь, шурин губернатора Алексаша Бастидон. Темная голова Алексаши в густых завитках; одет он в бархатную куртку, на шее голубой тонкостный платок, на ногах ботфорты с раструбами, в которые вправлены белые лосиные штаны. Алексаша еще молод, по годам он ровня Арсентию, у него только-только пробиваются усики. Нос тонкий, шея длинная, лицо узкое. Ни на кого из молодых дворян и купецких сынов не похож в Тамбове Алексаша Бастидон, и оттого, наверное, все девицы из благородных семей по нему с ума посходили. Когда было объявлено, что губернаторша Екатерина Яковлевна, сестра Алексаши, у себя дома намерена учить молодых людей и девиц столичным манерам и танцам, для чего из Москвы был выписан танцмейстер, девицы, уговорив родителей, сломя головы в дом к Державину бросились скопом — записываться. А причина, как полагал Арсентий, не в танцах, а в этом столичном шаркуне, еще не женатом...

Смешно, что тамбовские дуры обзарились на губернаторского шурина, но Арсентию, пожалуй, не до смеха. Была у него на примете красивая степенная девица из благородной семьи Любинька Цветкова, которая отвечала Арсентию взаимностью. Но с тех пор как стала она ездить в губернаторский дом учиться манерам и танцам, с тех пор как спозналась она со столичным щеголишком, как поставили ее на уроках с ним в первой паре — для показа, как имеющую способности и талант, так с тех пор заледенела она сердцем к Арсентию, смотрит вроде, да не замечает. Знать, влюбилась и надеется, что петербургский шаркун за нее посватается...

Арсентий столбом стоял за спиной игроков и следил глазами за ходом картежного побоища. Впрочем, не за игрой он следил, а за своим соперником. Бастидону, думал Арсентий, и в любови везет, и в карты — счастливый. В «Тавриде» он чуть не каждый вечер и всякий раз уезжает домой с выигрышем. Не замечено, чтоб он мухлевал, и все же по причине его неслыханного везения кое-кто толкует шепотом, что господин Бастидон выигрывает неспроста, хитрит, может, передергивает карты или даже подменяет. Принесет с собой в кармане рисованного туза и ждет удобной минуты.

Арсентий учился у приходского дьячка, читал жития святых, из Библии слушал и потому, наверное, на своего отца-гулевана походить не хотел. Но порой в душе ощущал он желание этак размахнуться во всю ширь — по-отцовски, удивить всех какой-нибудь выходкой, чтобы о нем все заговорили, восхищаясь. Невесту, Любиньку Цветкову, у него перенял Бастидон, а он, Арсентий, держится как телок, даже погрозней взглянуть на губернаторского шурина стесняется. «Поколотить его, что ли, для острастки? — подумал Арсентий. — Придраться к чему-нибудь да и затеять с ним драку, пусть знает наших...»

Дождавшись, когда кто-то из игроков вылез из-за стола в проигрыше, Арсентий сел на освободившееся место и поставил на банк деньги.

6

«Таврида» сияла огнями. В тесноватых по-тамбовски, но тем не менее шикарных залах пили и ели, пробовали счастье в карты, обделывали свои делишки, а в проулке рядом с питейным заведением, привязанные к коновязи, терпеливо стояли запряженные в кареты кони. В каретах на господских подушках похрапывали выездные лакеи, на козлах подремывали кучера. А те из них, кому не спалось, мирно разговаривали друг с другом.

На облучок богатой кареты к пожилому бородатому кучеру забрался молоденький, с бедной деревенской коляски кучерок, парнишка и, толкая в бок случайного товарища, допрашивал его:

— Дядь, а дядь, а как тебя звать?

— Ну, Архип, — отвечал бородач. — А что?

— Дядя Архип, скажи, кого ты дожидаешься?

— Да, как и ты, барина свово. Привез — и жду. Как кончит свои барские дела, так и домой поедем. Распрягу я коней, поставлю их в стойла, покормлю да спустя время напою — и на боковую в конюховке.

— А что, твой барин, поди, важнецкий? — хочет знать кучеренок.

— Да не очень, парень, так себе...

— Вот и врешь, дяденька, — уличает кучеренок. — Смотри, какая у вас карета богатая.

— Да это не его карета, — говорит Архип. — Это карета его зятя, а сам он еще бескаретный, ничего у него покудыва нету, акромя лосиных штанов.

— А кто его зять?

— Зять-то? Э-э, братец, зять у него голова, шишка — сам высокопревосходительство начальник губернии господин Державин.

— Ужель он?

— Он самый, — отвечал Архип. — Ни у кого в Тамбове нету такой кареты, как у нас. Нам ее из Москвы доставили за огромадную цену...

— Ой-ой, аж из Москвы! — удивляется кучеренок. — Скажи, дядь, как ты до того доступился, что самого губернатора возишь?

— Так вот и доступился, — отвечает Архип, — я с ним смолоду в дороге, с Гаврилой Романычем. Как отдала меня сыну свому барыня, мать его высокопревосходительства, Фекла Андреевна, царство ей небесное, так с тех пор я и состою при нем. Куда он, туда и я.

— Ой-ой, куда он, туда и ты! — удивляется парнишка. — Как же так?

— А так, потому что я его человек крепостной, — говорит Архип. — Я его и в Питере возил, когда он до офицера дослужился. И на войну на Волгу с ним вместе ходили. И на севере, в Петрозаводске, мы с ним вместе службу несли. А теперь вот сюда, в Тамбов, нас с ним вместе царица послала.

— А на войне что вы там делали?

— Что, известно что, — воевали! — говорит Архип. — Пугача ловили. Знаешь такого? Ага, знаешь, молодец!.. Ох, и натерпелся я с ним страха, со своим барином, Гаврилой Романычем! Неуемный он у меня, в огонь и в воду, земля горит под ногами. Дали в Казани ему приказ: изловить Амельку! Он и помчался. Всю Волгу мы с ним проскакали, стреляли в нас, хотели убить, но не дались мы, унесли нас ноги.

— А поймали?

— Кого?

— Да Пугача?

— Э-э, брат, где его споймаешь, неуловимый, как зверь прыскучий, не дался, ускакал, только его и видели.

— А барина твово ругали, что упустил?

— Да как тебе сказать, парень, — отвечал Архип. — Ругать его, может, и ругали и строжились над ним, да ведь вроде и не за что. Видно, не судьба, не споймал Гаврила Романыч Пугача...

— Дядя Архип, а ты сам Амельяна Пугача видел? — допытывался кучеренок. — Вот бы посмотреть, какой он!..

Архип не ответил. Привстав на облучке, он приложил к уху ладонь, сложенную козырьком, слушал. А из сияющих огнями окон питейного заведения шум, гвалт и крики.

— Ишь, шумят, — сказал Архип. — Никак опять драка. Избавь бог, как бы Алексаше снова бока не измяли!

Гвалт не стихал, наоборот, усиливался. Зазвенели выбитые стекла. На высоком крыльце затопали, загремели. «Лови, держи!» — слышно. Кто-то в темноте к карете метнулся, голос отчаянный:

— Гони, Архип!

Кучеренок едва с облучка спрыгнул, — карета развернулась, Архип погнал коней по площади что было мочи. Стук копыт, треск колес. Вслед за каретой большая толпа народу.

— Держи, держи!

— Мошенник!

— Разбой!

Гвалт и крики, топот многих ног мало-помалу стихли, удаляясь. Молоденький кучеренок выглянул с опаской из-за оси своей коляски, куда он схоронился, перекрестился, глядя на темную, взметнувшуюся в небо колокольню Преображенского собора, выговорил:

— Ой-ой, что деется в городе Тамбове! Цела ли голова у мово барина?..