IV. Влюбленный комендант

1

Матвей Дмитриевич Булдаков — первое начальное лицо города, опора губернатора по соблюдению и наведению в городе порядка, а также и по уличному переустройству. Уже не раз Державин совместно с городничим, городским архитектором и землеустроителем совершал вершные объезды Тамбова, в результате чего на бумагах обозначился проект о выпрямлении улиц, ибо жилые дома, амбары, сараи, овины, завозни, бани и прочее до сих пор строили где кто хотел. Назем из конюшен, как было уже сказано, сваливали повсюду, предпочитая, правда, под окнами у соседей или посреди площади.

Отхожих мест не было, для сей цели служили чужие гумна и овины. На дорогах города было так грязно и топко, что прохожие и проезжие застревали, утопая в зыбуне, не надеясь выбраться без посторонней помощи.

Для покорения и обживания тамбовского болота, не обжитого за полтора века существования города, требовались крутые и действенные меры, нужны были деньги. Пока идет с правительствующим сенатом переписка об ассигнованиях, хотя бы скромных, власть в лице Державина и Булдакова применяет самое легкодоступное в подобных обстоятельствах средство — слово. Через архиепископа Феофила дано строгое указание вести с прихожанами в церквах беседы о пользе чистоты, памятуя о том, что в Эдеме, где проживали прародители человеческого рода до грехопадения Евы со Змеем, было светло, чисто и солнечно. Так превратим же Тамбов-град в священный Эдем! — вот к чему призывали горожан священники с церковных амвонов. Старался, применяя слово, и Матвей Дмитриевич. Голос у него, кажется, только для того и создан был, чтобы читать громоподобные проповеди. Правда, свои проповеди он изрекал несколько своеобразно: сказывались его служба в армии, пребывание на войне, хождение вместе со своими солдатушками в атаки, штурмовка крепостей внешних врагов России... Вот он, совершая утренний объезд города, остановился верхом по одну сторону лужи и наблюдает, как по другую сторону мирные обыватели, не опасаясь присутствия начального человека, сваливают с возов назем прямо посреди дороги.

— Эй, чево вы творите, басурманы! — зычно трубит Булдаков. — Вам что, городская дорога — свалка?

Обыватели в ответ ни звука и продолжают начатое.

— Прекратить, так вашу! Да я вам, такие-разэтакие, шкуры поснимаю!

Будто не слышат обыватели призыва — работают. Бесстрашны, ибо знают: они недосягаемы. Чтобы схватить их, Булдакову потребовалось бы одной стороной дороги проскакать до центра города, по шаткому мостику перебраться на другую и затем уж приблизиться к тому месту, где противозаконно сваливается назем. Пока Булдаков свершит свой объезд, можно эвон куда убраться, аж до Астрахани!..

— Ужо вам, разбойники! — раздраженно кричит Булдаков. — Не люди — турки! Ужо, так вашу, доберемся мы до вас с Гаврилой Романовичем!

Нет, Матвей Дмитриевич не был создан для дипломатической службы. Он был прирожденным ратником, воителем. В молодости служил рейтаром в войске графа Панина, проявил себя в Семилетней войне. По стечению обстоятельств угодил в гренадеры, в составе дивизии Суворова, командуя полком, пеше вытеснял турок из Таврии, где был ранен. Его могли бы списать по чистой, да подыскалась в Тамбове должность коменданта и городничего в одном лице, куда он и был определен. Должность эта устраивает Булдакова. Начальство в лице Гавриила Романовича Державина им довольно. Пока нет денег на благоустройство запущенного за полтора века существования города, так пусть хоть бас полковника напоминает непросвещенным обывателям, что в городе есть власть, которая стремится к прогрессу.

У Булдакова, как у всякого человека, есть и своя личная жизнь. Ей он отдается во внеслужебное время вечером. Особливо он стал уделять внимание себе и ублажать себя каким ни на есть счастьицем в середине 1787 года.

В тот вечер, когда в «Тавриде» произошли события, кончившиеся дракой и погоней за шурином Державина Алексашей, Булдаков находился со своим любимым кабардинцем, жеребцом рыже-соловой масти по кличке Орел, на Козьем лугу... Искупав Орла в омуте Цны, он насухо вытер его чистой холстиной, затем возложил на коня седло, взметнулся и прогарцевал по сырому от росы лугу. Молодость вспомнилась, рейтарская служба, вспомнился стремительный рейд на Берлин — эх, взыграло ретивое! — пришпорил Матвей Дмитриевич рыже-солового кабардинца, поскакал в мах, представляя себе, будто перед ним не деревянный, под камышом да соломой Тамбов, а каменный, за высокой стеной Берлин, которым надо овладеть штурмом с налета; саблю обнажил, высоко ее над головой вскинул и рявкнул, оглушая воздух русским «ура». У всякого свое счастье...

Влюбился он в своего кабардинца с первого взгляда. Как увидел Орла, так и жизнь ему не в жизнь, ничего ему не надобно, лишь бы жеребцом любоваться, холить, кормить и разговаривать с ним по-доброму.

Между тем золотой конь поначалу предназначался не Булдакову: Державин метил послать кабардинца в Питер, в дар...

Если вдаваться в подробности, то так было. В конце 1786 года к себе в правление Булдакова вызвал Державин и обратился к нему с речью.

— Послушай-ка, дорогой мой Матвей Дмитриевич, — сказал он, — не могу ли я к тебе обратиться с одной дружеской просьбой?

Булдакову за всю его многолетнюю ратную службу довелось мало от кого слышать ласковое, все больше ему доставались от начальства напрягаи да ругань; и ввиду того он, слыша от самого начальника губернии непривычное для слуха доброе слово, пришел в волнение, вынул из кармана плат и даже, кажется, что-то смахнул со щеки.

— Ваше высоко... Гавриил Романович... Да я... — с волнением заговорил Матвей Дмитриевич. — Как же! Да разве можно, ежли друг, спрашивать об этом! Да я!.. Я любую вашу просьбу. Вы только извольте приказать. Со всем моим старанием! — И Булдаков в знак беззаветной преданности гулко в плат протрубил носом.

— Полно, голубчик ты мой Матвей Дмитриевич! — Державин вышел из-за стола и, достав из шкапчика хрустальный графин, наполнил вином две рюмки. — Полно, мой друг! Я тебя, Матвеюшка, хорошо понимаю и люблю. Я ведь тоже начинал с рядового, хватил лиха. Давай-ка сначала... А потом я тебе объясню.

Дело Гавриила Романовича заключалось в том, что ему требовалось добыть необычного коня. Такого коня, какого ни у кого нету. Матвей Дмитриевич, будучи от природы любопытным, не утерпел и спросил у губернатора: зачем понадобился такой конь? Державин объяснил, не для себя он собрался достать хорошего коня, а для своего высокого знакомца и приятеля, сиятельного графа Александра Петровича Ермолова, любимца на нынешний день ея императорского величества...

Матвей Дмитриевич честно и беззаветно служил короне, маршировал, штурмовал, замерзал, голодал и оттого в придворных делах разбирался плохо. По шепотной наслышке он знал о Григории Орлове, который будто бы от любови к императрице сошел с ума; Григории Потемкине, великом полководце, который, слышно, обещал царице вплоть до Индии дойти с войском, эти двое, враз или порознь, незнамо, ходили у Екатерины в ближних любимцах. А о иных прочих фаворитах откуда было узнать занятому ратной службой солдату? И он спросил со свойственным ему простосердечием:

— А разве Матерь Отечества, позвольте узнать, Гавриил Романович, светлейшему князю Потемкину дала, того, отставку?

Державин не ответил. Глаза у него весело блестели и одно плечо дернулось — вот-вот он, будучи от природы смешливым, расхохочется. Однако он сдержался и, кивнув головой на портрет императрицы в рост, выговорил:

— Ну, так что скажешь: посильна ли тебе, мой друг, такая задача?

— Добуду коня! — горячо заверил Булдаков.

И началось. По всей губернии мотался Матвей Дмитриевич, искал коня. Дела служебные возложил на своего фельдфебеля, сам же в поисках. И в Ряжске был, и в Балашове, и в Кирсанове, и в Морше — искал всюду. Попадались ему кони красивые, сильные и масти такой, какая требовалась, рыже-соловые, но необычного, какого в России ни у кого нет, не попадалось.

Как-то неутомимые поиски завели Булдакова в село Куровщину, во владения помещика и командира рейтарского полка Загряжского Ивана Александровича. Полк Загряжского стоит на Кавказской или Кубанской линии, а сам он по зиме отдыхает у себя в имении. Булдаков, хотя и недолюбливал Загряжского, зная его по совместной службе на юге вышемерным, жестоким и чванливым, все-таки обратился к нему за советом: не подскажет ли Загряжский, где достать необычного жеребца? Может, у генерал-майора такой жеребец имеется, ведь он только что с Кавказа?..

И конь нашелся. Только что из Кабарды. Однако уступать его Булдакову генерал и не думал.

— Любую цену назначай, ничего не пожалею! — убеждал жадного помещика Булдаков. — Хоть тыщу, хоть две проси — отдам, уступи кабардинца.

— Не проси, полковник, самому нужон...

— Нуждаюсь, генерал, вот как нуждаюсь! — убеждал Булдаков. — Судьба жизни, можно сказать, решается.

— Я вот тоже нуждаюсь, а помочь мне ни одна собака не хочет, — отвечал Загряжский. — Надсмеяться над генералом еще могут, а вот чтоб помочь, этого не дожидайся.

— А в чем твоя, генерал, нужда? Может, я...

— Куда тебе, полковник, в калашный ряд! — отвечал Загряжский. — Твое дело в Тамбове насчет назьма, а в дела умные совать нос неча.

— Да ты скажи, какие такие умные дела, — не обращая внимания на обидные речи генерала, настаивал Матвей Дмитриевич. — А вдруг они, дела-то, мне по плечу...

— Мне машинист требуется...

— На винный завод, али куда?

— Эк, куда хватил, балда! — сердито выпучился лягушачьими глазами Загряжский. — Винный завод! Век просвещения! Я в театральном машинисте нуждаюсь. Всего в России полно: и девок, и крепостных душ, а вот машинистов театра нету... — И поведал Загряжский Булдакову свою беду. Не желая отстать от века, завел он самую богатую во всей империи библиотеку. Зимний сад у него имеется, где зреют померанцы и лимоны. И театр домашний он завел, и артистов обучил и вышколил, и на хор не поскупился, и на роговую музыку. А вот с машинистом беда. Правда, доморощенный машинистишка один сыскался, допустил его Иван Александрович до сцены, такого тот нагородил! — декорации курам на смех. Кипарисы — стога сена, средневековый замок — овин. Гром небесный на сцене грянет — будто леший в лужу чихнул! Созвал Загряжский соседей — показать представление, приехали многие. Смотрели — плескали. А как разъехались, так на смех подняли Загряжского...

— Я, конечно, сие дело так не оставил, — закончил печальное повествование деятель просвещения. — Машиниста-дурака засек насмерть, но в моем театре все одно машиниста нет: никто теперь идти ко мне не хочет.

Булдаков выслушал признание жестоковыйного помещика, но ничем не выдал своего отвращения к нему. Одна мысль его донимала: где достать толкового машиниста, чтоб заполучить коня?

— Послушай, генерал, а ежли я найду для тебя машиниста, кабардинца продашь? — спросил Булдаков.

Загряжский подумал и сказал:

— Черт с тобой, продам! Кабардинца я еще добуду, а машиниста мне уж, видно, не сыскать... Театр моя честь и слава. Продам!

2

Ночь тиха, тепла. Медленно над головой вкруговую проплывают звезды. Трещит, пленькает, насвистывает в кустах соловей. В ушах свербит от надрывного лягушачьего квака. Гулко стучит по тропе копытами послушный поводу кабардинец. Город на горе в тусклых желтых огнях. Со стороны глухой низины, где протекает одна из проток Цны, слышатся крики: караул, спасите! Булдаков взбодрил было кабардинца, уже и саблю было выхватил, но тут же опомнился и снова вложил ее в ножны. Не изловить на коне разбойников: низина вся в гущине кустов, земля топкая, сделаешь в темноте шаг — увяз по горло.

Покрутил головой Матвей Дмитриевич, подавил в себе невольный вздох огорчения, что не может покарать ночных татей, поехал дальше. Едет — старое припоминается, что привело его к счастью.

Из Куровщины, села Загряжского, Булдаков поскакал на Воронеж, где он предстал пред очи своей двоюродной тетки Варвары Тихоновны, вдовы действительного статского советника Подпрягайлова. При блаженной памяти царице Елизавет Подпрягайлов был в чести, служил в сенате, но при царе Петре Федоровиче угодил в опалу, был удален в воронежскую деревню, где вскоре и опочил в бозе, оплакиваемый чады и домочадцы. Варвара после смерти мужа, подчиняясь велению новых времен, завела на деревне домашний театр, о котором в свое время много говорили и даже писали в петербургских газетах. Как-то, гостя у тетки, Булдаков смотрел представление и остался доволен. По его мнению, артисты играли превосходно, декорации были исполнены красиво и впечатляюще. Молнии сверкали, гром гремел — получалось не хуже, чем в Питере... Сейчас, направляясь к тетке, Булдаков надеялся позаимствовать у нее для дел просвещения машиниста, который так хорошо расписывал декорации и изображал, как настоящие, громы и молнии.

И что же, предчувствие не обмануло Матвея Дмитриевича: теткин театр хотя и рассыпался под ударами времени, но кое-что от него уцелело. Из служителей сцены и артистов при Варваре Тихоновне оставался один машинист Барзантий, обруселый итальянец. Барзантий, несмотря на седину и годы, был еще ловок, подвижен, говорил здраво, четко, обладал небольшой библиотекой на итальянском и французском, необходимой ему как машинисту. У тетки служил он камердинером. Поехать на службу в Тамбовскую губернию по контракту к просвещенному помещику он выразил живейшее согласие, но долго пришлось уговаривать Варвару Тихоновну...

Вскоре состоялся обмен: Барзантий поступил на службу к Загряжскому, а Булдаков, как договорились, заплатив запрошенную сложность денег, увел кабардинца в Тамбов.

Услужил Матвей Дмитриевич начальнику губернии, добыл ему необычного коня для любимца императрицы. Услужить услужил, но и сам тому не рад. Застрял у него в голове этот рыже-соловый конь. Сердцем приник старый рейтар к кабардинцу, так бы и не сводил с него глаз. Покой-сон потерял, служба ему немила сделалась. Делами губернской роты заправляет фельдфебель, а Булдаков денно-нощно проводит на губернской конюшне, где поставлен Орел. Полковник и кавалер ухаживает за ним, словно простой конюх, сам поит и кормит его, чистит скребницей. А как подошло тепло, и сошел лед, и нагрелась вода — купает его в реке. Друга обрел Матвей Дмитриевич, разговаривает с ним, жалуется ему на неудачи жизни, делится с ним незамысловатыми радостями. В городе слышна негромкая говорка: трекнулся-де Булдаков!..

А как узнал Матвей Дмитриевич, что Державин приказал своим дворовым приготовить все необходимое для перегона рыже-солового жеребца в Питер, — совсем потерял голову, затосковал. Эх, жизнь!.. Кажется, ополоумел комендант и городничий, на губернаторскую конюшню даже спать перебрался. Да и какой сон! Не идет сон к Булдакову. По всей ночи просиживает он возле Орла, любуясь им при фонарях, отдаваясь в одиночестве тоске.

Как-то на заре, сморенный усталостью, уснул, сидя на охапке сена, Булдаков. Хорошее ему приснилось. Будто случилось невозможное: Державин, заместо того чтобы выслать жеребца, подарил своему другу Матвею Дмитриевичу. Солнце засияло над головой, счастьем повеяло. Однако сон был прерван: кто-то тронул его за плечо — очнулся. Спросонок похлопал глазами, узрел: стоял над ним Гавриил Романович, без парика, в домашнем халате, на ногах — мягкие башмаки. Видать, выходил поутру в сад для прогулки и, заботясь по домашности, заглянул в конюшню, где стоял приготовленный для дальнего перегона дорогой жеребец. А может, кучер Архип доложил начальнику губернии о полковнике и кавалере, ночующем на конюшне, и Гавриил Романович решил сам удостовериться в том.

— Как же ты, мой милый Матвей, сюда попал? — удивился Державин. — В конюха, что ли, ко мне подрядился?

Булдаков поднялся с охапки сена и сконфуженно опустил вниз седую голову.

— Не осудите, ваше высокопревосходительство, ежели что не так, — смущенным голосом объяснил Булдаков. — Не могу я по-иному. Мне, знаете, с Орлом невозможно расставаться.

— Да и мне, братец, жаль, — признался Державин. — Конь царский...

— Может, другого коня ушлем в Питер, — робко выговорил Булдаков. — Все равно ведь он пропадет там, на царской конюшне, — запалят на скачках...

— Нет, мой друг, по-иному нельзя! — возразил Державин. — Обещано. Да и то еще: Ермолов мне нужен! Через него я хочу выбить из сената тысяч сорок — пятьдесят на казенные строения. Как видишь, не подмажешь — не поедешь...

— Я понимаю, — сказал Булдаков. — Иными средствами деньги из сената не выбить. Умом я понимаю, но с сердцем... Что с ним делать? Такой уж я привязчивый...

— Ты бы женился, Матвей, — посоветовал Державин. — Любил бы жену. А то что конь!

— Оно, конечно, ваше высокопревосходительство, верно, надо бы мне обзавестись семьей и жить как все, — отвечал Булдаков. — Но я старый холостяк и по-другому рассуждаю. Женщины, как и кони, бывают разные: иная без норова, а иная такая, что хоть святых выноси. Обвенчаешься с ней, а потом и терпи. Надежней, по-моему, друга, чем скаковой конь, нет ничего в жизни.

— И то верно, — охотно согласился Державин. — Женщины все хороши, пока в девицах.

— Когда жеребца-то, отправлять думаете?

— Сегодня же и отправим, — сказал Державин. — Жара спала, теперь гнать безопасно...

На том и закончился тот утренний разговор Булдакова с Державиным. Матвей Дмитриевич простился с Орлом и удалился к себе домой. Лежал в тоске. Чтобы забыться, выпил целую кружку водки. Уснул тяжелым сном. Вечером его разбудил посыльный от Державина: губернатор господина полковника зовет домой. Булдаков поплескался под рукомойником, облачился в мундир, отправился на вызов.

Гавриил Романович вошел в гостиную залу, держа в руках бумагу.

— Ну, голубчик ты мой Матвей Дмитриевич, — весело заговорил он, — под счастливой звездой родился. Письмо пришло из Питера: графу Ермолову дана отставка, случай его кончился. Награжден орденом Белого Орла и сослан в Малороссию — владеть семью тысячами крепостных душ. А коли так, то зачем, скажи, ему царский конь? Вслед за Орлом послал я курьера — вернуть с дороги. А чтоб был он в надежных руках, дарю его тебе. Владей!

— Батюшко! Гавриил Романович! — Позабыв о своем чине и звании, Булдаков простым холопом рухнул в ноги губернатору. — Да я!.. Ваше... Благодетель вы мой!..

— Полно, мой друг, полно! — Державин помог Булдакову подняться и обнял его.

3

Прошло с тех пор недели две. Булдаков владеет кабардинцем, не веря в нежданно-негаданно свалившееся на его голову счастье. Рыже-солового коня он поместил у себя на подворье, приставив к нему из своих слуг конюха и сторожа. Фуражом запасся — овсом, пшеницей и цветочным сеном. Хлопот — похоже, холостяк Матвей Дмитриевич обзавелся семьей. Купает Орла в Цне, а поит водой из живца, где вода холодна как лед и чиста как слеза...

Ночь разгоралась. Как разносимые ветром искры пожара, дугами падали сверху звезды. В реке тоже горело и полыхало отраженное в воде небо. Мост через рукав Цны под копытами Орла гудел как колокол. Булдаков переехал мост — пожар под ногами сгас. Орел шел ровно, часто перебирая ногами по крутому уклону вверх, в гору. На горе, поравнявшись с домами, Орел, чувствуя скорое стойло и корм, перешел на рысь. Булдаков, сам того не замечая, сдерживал рысака: ему хотелось продлить удовольствие верховой езды сквозь тишину и темь ночи.

Неожиданно конь, словно чуя недоброе, запрядал ушами. Матвей Дмитриевич прислушался. Из глубины города отдаленно доносились крики, гомон большой толпы. Ага, беспорядки! Булдаков тронул поводья — поскакал навстречу пьяному гвалту с явной целью восстановить потревоженную тишину города. Гам и крики росли, из глубины города слышался отдаленный лай собак.

Посреди улицы, окружив карету с кучером на облучке, гомонили какие-то люди. У людей, окруживших карету, намерения были явно немирные.

— Стой! Что тут такое происходит? — басом рявкнул Булдаков, гарцуя на коне. — Стой!

Толпа на мгновение оцепенела. Два молодца — в темноте не разберешь, кто такие, — вытаскивали за ноги из кареты назначенную жертву, при грозном окрике начальственного лица бросили ее и отскочили в сторону.

— Стой, ни с места!

Воздух прорезал разбойный посвист, кто-то заполошно крикнул:

— Разбегайтесь, робята, комендант!

Толпа рассыпалась. Топот быстрых ног доносился еще минуту, потом все стихло.

С облучка под ноги Орла мешком свалился кучер и завопил плачущим голосом:

— Батюшка, Матвей Дмитрич, не дай в обиду!..

— Кто такой?

— Не узнаешь, батюшка? — вопил кучер, держась за стремя. — Губернаторский кучер я, Архип!

— Узнал, узнал, — отвечал Булдаков. — Но что случилось?

— Алексашу хотели погубить разбойники. Спасите!

Из дверцы кареты на землю спрыгнул Алексаша Бастидон; против ожидания, лицо у него было веселое, будто из кареты только что вытаскивали за ноги не его, а кого-то другого.

— Что тут происходит, Александр Яковлевич? — обратился к нему Булдаков.

— Похоже, что нападение, — весело отвечал Алексаша. — Арсентий Бородин, сын купца, проиграл пятьсот рублей, сие за обиду ему показалось, хотел вернуть деньги боем — не удалось, вы, Матвей Дмитриевич, ему помешали.

— А играли вы честно?

— Я всегда играю честно.

Ах он, сукин сын! Разбойник! — изругался комендант. — Воистину, яблоко от яблони... Ужо я доберусь до них!..

Матвей Дмитриевич, гарцуя на Орле, проводил карету до губернаторского дома, что стоял на Дворцовом проезде, на взгорье, над рукавом Цны, и попрощался с Алексашей и Архипом. Он был весьма доволен собой и обрадован, что выручил Алексашу.

Ночью Матвею Дмитриевичу не спится. При свете свечи он лежит поверх суконного одеяла на кровати, курит трубку и думает бесконечно о своем Орле и Гаврииле Романовиче, осчастливившем его...