XI. Запевала

1

Сколько на свете людей, столько на свете и бед, у каждого человека — своя. Сколько в России сословий, столько и забот, у каждого сословия — своя. К примеру, солдат заботится кроме петровской выучки, румянцевской быстроты, суворовского натиска еще и о шильце-мыльце, ибо куда солдат гож без этих насущных предметов! Купцу надо заботиться о приращении капитала и о сбыте худого, залежалого товара, иначе вылетишь в трубу. Крестьянину — о сивом мерине. Хоть и худ сивка, хоть и ребра торчат, хоть и хвост изрядно поредел, и по силе-моще мерин никудышный, но все-таки это животина, или худоба, или тягло, по нему назначается налог. Есть конь — есть и налог. Нет коня — все равно налог накладывается, а без того в России нельзя. Оттого-то и приходится мужику кроме прямых налогов иметь еще дело с налогами косвенными, для чего посещать трактир и пить ради для потребы государской водку...

У всех свои заботы, у всех. Даже монах в монастыре без забот ни шагу. На заутреню успей, настоятелю угоди, владыку уважь, начальных людей не рассерди, иначе лишится монастырь доброхотных приношений. Без забот и тревог ни на час ни плотник, ни крепостной, ни полководец, ни машинист сцены, ни чиновный из Казенной палаты. А у царицы забот не счесть. Заботы датские да свейские, заботы турские да австрийские, гишпанские да английские, заботы прусские да польские, — боже, сколько забот! Какую голову иметь надобно, чтоб все разрешить по уму и по смыслу. То — внешние. А внутренних сколько забот! Про запорожцев смышляй, про Яик думай, про церковный раскол помни! Городской черни, ежегодь прибывавшей в числе, набей досыта брюхо. Про вольных и крепостных, матушка государыня, изволь помнить, не то по окраинам разбегутся розно аль сызнова на Яике затеют смуту. Дворянишкам же русским новыми синими мундирами да красивыми словами о вольных вольностях тумань забубенную голову, ордена и медали для них выдумывай, ужо пущай играются, как малые дети погремушками! Полегоньку, государыня, приучай их к письму и чтению, но в научные дебри не лезь, а не то в лихой час, подначитавшись якобинских книжек, начнут рыть подкоп под рассейский престол. От них станется, от грамотеев...

Ох, заботы! Заботы государские!..

У светлейшей княгини Екатерины Романовны Дашковой, как и у ея императорского величества, тоже сердце заботами исполнено. Ночи не спит. На русских ли чижовых пуховиках возлежит, индийские ли ковры ножками попирает — из головы у нее не выходит одно ответственное царицыно поручение. Императрица приказала Дашковой к такому-то дню, к такому-то часу, к приезду датских послов изготовить ансамбль, или хор, из всех язык и народов земли российской. Велела царица сей ансамбль, или хор, а точнее, машкерад, вывести перед западным зарубежьем на высокое подмостье, пущай они в песнях и танцах императрицу-просветительницу прославят и удивят послов русским невиданным единодушием. Чтоб, уезжая домой, послы и сами в голове держали, и своим королям по приезде внушили, что Россия — страна просвещенная, в корне преобразованная.

Екатерина Романовна с ног сбилась, исполняя сию задачу. О сыне, который, как нам известно, по пути в Киев, в армию светлейшего князя Потемкина, без спроса и благословения матери на дворяночке из захудалого рода или, кажется, даже мещаночке женился, скорбеть перестала. Исполняя вышний указ, успела княгиня Екатерина Романовна добыть ко сроку и лопаря из Олонецкой губернии, и чуваша из Чебоксар, где Державин начинал свою служебную карьеру. И киргиз-кайсака привезли по повелению Дашковой из Оренбурга, и кабардинца — из Кабарды, и крымского татарина — из мирно присоединенной Тавриды, и остяка — с Оби, и ойрота — с Алтая... Всяк язык и народ доставлен в Петербург на курьерских тройках и загнан в казарму под присмотр полицейских дядек. Перворазрядные, портные и белошвейки им шьют новые костюмы: меховые шапки инородцев, чтобы они неприятно не подействовали на иностранцев и придворных, преобразуются в благовидные колпаки с широкими полями, длинными кисточками, шнурками и цветками.

А поршни на ногах из сыромятины подгоняются на сапожные колодки, с тем, однако, чтоб каблук был повыше, а голенище пониже, носок повострей, а задник с сиянием. Таежники, степняки, горцы и проч., всю жизнь носившие паницы, аль малицы, аль рубахи из кожи налима, насильно обряжаются в зендень, бархат, порфиру, некоторым даже вручены ботфорты и шпаги, сделавшие их похожими на гордых гишпанских грандов.

Сбилась с ног княгиня Екатерина Романовна, сбился с ног и знаменитый академик Петр-Симон Паллас, коему поручено проследить за переодеванием согласно этнографической науке. В заботе и спешке, в погоне за северным да южным колоритом как-то так получилось, что упустили из виду самое главное — про великоросса забыли. Всех на машкерад представили, а русского нету. Что скажет, видя такую оплошку, ея императорское величество! Дашкова, невзирая на то, что вчера за научное исследование о чуде природы — тамбовской паутинке поздравила Палласа с наградами и званием историографа Адмиралтейской коллегии, разругала его, назвала дураком и приказала немедля исправить ошибку. Во все концы Российской империи поскакали курьеры, вскоре под белы руки привели и поставили пред светлейшие очи княгини Дашковой требуемое: фигура вроде подходящая, с бородой и усами, но стар и опять же не поет и не играет ни на каком инструменте, — к чему такой пень! Не годится — отпустить!.. Вскоре взамен бородатого старца привели удалого молодца, веселый, в кудрях, оскал белый, как у жеребца. И дудка-сопелка при нем, на которой он искусно сам себе посвистывает. Успокоилась на минуту Екатерина Романовна, велит русскому великороссу что-нибудь сыграть и спеть.

— А что, и спою! — с вызовом отвечал удалой молодец и засвистел на свистульке. Проиграв для настроя души требуемое время, удалой молодец, держа на отлете дудку, запел:

В том сударыня простила,
Жить по-старому пустила,
Полторы годы страдала —
Все царя себе искала.
Нашла себе царя
Донского казака
Амельяна Пугача,
Сын-Ивановича...

Дашкова зажала ладошками уши, ногами затопала: замолчал бы разбойник!

Веселого певца, ничуть не огорчившегося своей неудачей, протурили с высокого крыльца взашей. Поиски продолжались.

2

По своей занятости директриса Российской Академии наук в то утро отказала бы в приеме кому угодно, но только не Матрене Дмитриевне Бастидон, вдове Якова Бастидона, камердинера блаженной памяти императора Петра Федоровича, кормилице цесаревича Павла Петровича, наследника престола. Дашкова умеет ценить людей, за добро платит только добром. Когда в 761-м готовился дворцовый переворот, Дашкова как сподвижница императрицы Екатерины Алексеевны, будущей Матери Отечества, часто проникая будто бы по своей надобности во дворец, прибегала к помощи Матрены Дмитриевны, и кормилица будущего императора ни в чем ей не отказывала. Кроме того, Матрена Дмитриевна была матерью Катеньки, молочной сестрицы великого князя, к которой Екатерина Романовна питала нежную симпатию. А еще: Матрена Дмитриевна была тещей Державина, великого пиита, которого Дашкова любила и превозносила неумеренно и всякий раз заступалась...

Короче, принята Матрена Дмитриевна; хозяйка с гостьей сидят в гостиной зале, ведут любезный разговор по-русски: кормилица цесаревича другим языкам не обучена. Оттого-то и Екатерина Романовна, ломая свои привычки, тоже изъясняется на русском, который она, хоть и ведает академией, сильно недооценивает.

— Дивлюсь я, голубушка Матрена Дмитриевна, уму и преуспеванию в делах зятя вашего, Гавриила Романовича, — высказывается Екатерина Романовна. — Ея величество императрица, знаете ли, по пути на юг вместе со двором своим изволила оставить Тамбов, где правит губернией зять ваш, далеко в стороне. Но по пути только и разговоров было, что о Державине: то его «Фелицу» читают при встречах, то сам Гавриил Романович о себе напомнит. В Орел пригнал из Тамбова целый табун киргиз-кайсацких коней, а ея величеству сие так понравилось, что она даже не могла сдержаться от слез. Приехали с юга — снова Державин велит о себе разговаривать в высших кругах: передали от него в дар государыне диковинную паутинку, найденную где-то в лесу, поблизости от Тамбова, — многие даже завидуют ему, что он умеет о себе напомнить и обрадовать монархиню. Короче говоря, выдумкам вашего зятя, Матрена Дмитриевна, нет конца. Не так давно приезжаю с девятин: поминали опочившую в бозе графиню Марью Андреевну Румянцеву. Что за чудеса! — прошло лишь восемь дней от ее кончины, а я на столе нахожу пакет из Тамбова. Открываю: в нем ода «На смерть графини Румянцевой», читаю: обращена ко мне со словами утешения. Господи боже мой милостивый, Гавриил Романович просто какой-то волшебник или маг, он всюду, он везде, он во всем... Люблю умных, находчивых и добрых людей! — закончила длинную тираду Екатерина Романовна. — Талант узнается по всему: и в поступках, и в строках, и даже, если хотите, в хитростях...

С какими словами утешения обратился зять к княгине, Матрена Дмитриевна уточнять не стала, ибо уже читала эту оду и дома вслух хвалила зятя за находчивость: Катенька, исполняя просьбу мужа, переслала эту оду на имя матери, поручив ей передать рукопись Николаю Александровичу Львову, другу и советчику Державина, — для сведения и возможных поправок.

— А я к вам, душенька Екатерина Романовна, с докукою, — воспользовалась паузой Матрена Дмитриевна. — Барки с хлебом из Тамбова пришли. А на одной барке молоденький парень оттуда приехал, а при нем грамотка от зятя, Гавриила Романовича. Пишет: приняла и обогрела бы я паренька, а назавтра свела бы к вам и пред ваши очи, душенька Екатерина Романовна, представила. Просьбу я его исполнила, а как вы, голубушка княгиня, на сие посмотрите, покуда я не знаю. Парня Акимом звать, из вольноотпущенников он, за него надобно, ежли на то будет с вашей стороны, княгиня, милость, по-доброму заступиться и на путь его наставить.

— В чем же будет заключаться моя заступа?

— Сей вольноотпущенный Аким — парень смышленный и умный, — отвечала Матрена Дмитриевна. — Кстати, чудную паутинку, о которой вы изволили только что помянуть в разговоре, этот паренек в лесу нашел по случаю. Зять просит, нельзя ли Акимушку в цифирную школу определить при Академии. Кто знает, может, из него со временем выйдет новый Ломоносов.

— За интересную находку ваш Аким цифирной школы заслуживает, — сказала Дашкова. — Можете отписать зятю, что его челобитье за Акима удовлетворено, он будет учиться при Академии зоологии и этнографии. Впрочем, я говорю, кажется, пустое. Вначале мне надобно самой увидеть вашего вольноотпущенного, где он?

— Со мной он, миленькая светлейшая княгиня, — заторопилась с ответом Матрена Дмитриевна. — Со мной, привела я его, как есть в лаптях, не обессудьте, и бандурка игральная при нем. Вчера он так искусно наигрывал вечером, всему дому забава.

— А поет ли он? — поинтересовалась Дашкова, у которой в течение всей докучливой беседы с Бастидоновой из сердца не выходила забота о достойном для готовящегося машкерада пока еще не найденном великороссе.

— И играет, матушка вы моя, и поет! — обрадованно сообщила Матрена Дмитриевна. — Такой расчудесный паренек, так уж он мне, старухе, приглянулся. Взяла бы я его к себе на подворье слугою, да карьеру ведь ему надо свою пробивать. Гляжу, он далеко пойдет.

— Так давайте ж его сюда! — зажигаясь мгновенным нетерпением, приказала Дашкова.

И вот поставлен Аким Босой пред светлейшие очи княгини Екатерины Романовны, — стоит он перед ея сиятельством неловкий, в лаптях, требушную шапку в руках разминает. На веревочке у него бандурка за спиной, рейтарская сумка сбоку. Смотрит Аким на княгиню, наикраше которой, как ему кажется, нет никого на свете, щурится от блеска золота, серебра и драгоценных каменьев на ее руках и груди и отмечает про себя в голове восхитительное: вот так богачка! Дашкова в свою очередь с высоты своего величия взирает на вольноотпущенного великоросса, прибывшего из глубины российской, и отмечает про себя мысленно: ладный парень, красавец, бог его не обидел, кажется, ничем, вот только одет он бедно: обувь лыковая, онучи из хряща, рубаха в заплатах...

— Я слышала, ты играешь и поешь? — обратилась с вопросом к Акиму Босому Екатерина Романовна. — Сыграй и спой, братец, что-нибудь, а я послушаю.

По знаку Дашковой Аким прочно усаживается, как на завалинку, на мягкую пуфку, тренькает, настраивает свой струмент, говорит:

— Спою я, вашество княгиня, про Хотин, от отца научился, ему довелось побывать на войне с турками...

— Пой, братец, слушаю...

Трень-брень! — началась песня.

Ах, мы Польшею идем,
Сами песенку поем;
Подходили под Хотин,
Промеж себя говорим:
«Уж ты город наш Хотин!
Мы стоять в тебе хотим.
Целый месяц простояли,
Все приказу ожидали.
Как до вечеру за час
Отдавали нам приказ.
Прозоровский-генерал
Сам по корпусу разъезжал,
Как ясен сокол,
Всем приказы отдавал:
Ах, вы егери, стрельцы!
Вы стреляйте, не робейте,
Пуль-пороху не жалейте!»
Уж как начали стрелять —
Турки прочь от нас бежать.
Бомбардиры осерчали,
Все в погоню побежали.
Где один солдат бежит,
Пять-шесть турок там лежит.
А где корпус-то бежит —
Тут, как мост, турок лежит.
Турки гласно закричали,
От Хотина прочь бежали,
Мы стоять в тебе не станем:
Как пришла на ум Москва —
Одолела нас тоска...

Достойно играл и пел Аким. Дашкова слушала — на душе облегчение, будто гора с плеч. Найден наконец великоросс, из всей России лучший: и молод, и красив, и поет — то, что надо. Годен!

— Молодец Аким! — когда ратная песня подошла к окончанию, похвалила Екатерина Романовна. — Судьба твоя решена: будешь служить государыне. Для начала, как пробьет час, исполнишь песню про Хотин перед иноземными послами, а потом я определю тебя как лучше.

Аким упал на колени перед светлейшей княгиней, бормоча слова благодарности.

Провожая Бастидонову, Дашкова поблагодарила ее за великоросса: нужен был такой, крайне нужен!

4

Акима свели в казарму для всяк язык и народ земли, указали койку, на которой ему спать ночью, приставили к нему полицейского. После того сводили Акима в баню, где он выпарился на полке березовым веником, переодели. Вместо лаптей ему дали сафьянные сапожки на высоких каблуках, подкованные бронзой. А рубаху он надел из китайчатого шелка. А поясок он получил из крепких бухарских нитей с кистями. И белье надел на себя отменное шелковое, чтоб, как объяснил ему старик кастелян, он чувствовал себя человеком. Штаны, или панталоны, — плисовые...

Как переоделся во все новое Акимушка, да как вдобавок ко всему его завил цирюльник щипцами, так сделался он с виду ухарь-купцом, аль подьячим, аль еще кем-нибудь свыше. Во всяком случае, когда полицейский конвоировал его из бани до казармы, прохожие на него огладывались и от восхищения головой качали.

Спустя неделю отпросился Аким у своего конвоира сходить на Неву, на Рожковскую пристань, нужно ему было проститься с товарищми, с коими он пришел на барке в Питер. Однако нигде на большой и шумной пристани он не отыскал ни Василия Макаровича, ни дяди Зиновия. Пристанские на его расспросы отвечали, ничего, мол, не знают, не ведают, много тут всяких ходит. Так и вернулся Аким в казарму ни с чем.

Вскоре от княгини Дашковой поступил приказ: всяк народ и язык, в том числе, конечно, и Акима, представителя от русских, везти в Сарское Село, где ему, как и всем иным прочим, предстояло выступить перед двором, иностранными послами и самой ея императорским величеством.

Везли их на подводах, полицейские дядьки следовали верхом на конях. Аким сидел на телеге, свесив вниз сафьянные сапоги. Рядом с ним Иудка, остяк с реки Оби. Иудка то и дело толкал Акима в бок и говорил: смотри, паря, какие высокие юрты!

— Сие дворцы, в них оспода живут! — объяснял всезнающий Аким.

Иудка снова толкал в бок своего товарища:

— А таперитка что с нами путет?

— А ничто, — отвечает Аким. — Петь заставят и играть. Меня на русской бандурке, тебя — на остяцком медном гусе.

— А потомытка нас куты?

— На службу нас всех определят, учиться грамоте заставят, — врал наугад Аким. — Сделаешься ты шаманом, станешь колдовать, людей лечить. А не то запишут тебя в лейб-гвардию, поставят возле конюшен — назем чистить, аль где придется. А ежели по росту не выйдешь — на юг пошлют, с турком биться. Вольготная жисть!

— Томой хоцу! — жалуется Иудка. — Рыпу ловить, сополя промышлять.

— Про дом, брат, теперь позабудь и думать, — говорит Аким. — Взят ты на службу.

— Ой-ой, — плачет Иудка. — Как же я бес тайки путу, без Опи опойтуся?

В беседу вмешивается полицейский. Он недоволен речами Акима.

— Ты, парень, мне малого не припуживай! — велит он Акиму. — Не дай бог от испуга усвищет в кусты, что я тогда отвечу старшому?

В Сарском Селе всяк язык и народ с час держали на каменном подворье, пока не пришел приказ — всех вести на подмостье пред очи двора, послов и государыни. Вели строем, попарно. Аким шел с маленьким кривоногим Иудкой в первой паре. Иудка совсем оробел, прижимался к Акиму боком и бормотал: о Канном, о, Канном, почто ты позабыл меня? Аким утешал его: не робей-де, братка, помирать, так с музыкой!..

С высокого подмостья, где всяк язык и народ был выставлен для позара, хорошо было видно. Впереди, узнал Аким, в золотном кресле сидела сама императрица, вся в золоте, платье на ней цвета летнего неба. Царица радостно улыбалась, видно, ей было приятно увидеть свой народ собранным в одном месте в таком цветущем состоянии. Не зря уже ея величество какой год подряд просвещает Россию посредством французских вольнодумцев, — всяк выглядел молодцом, каждый и каждая в шелку да порфирах, на каждом и каждой шляпы и шляпки, на ногах сапожки, каблуки блестят позолотою. Каждый и каждая счастливую улыбку лицом источают, — воспитанные на березовых прутьях так не улыбаются!.. Аким был молод и непросвещен, но его, кажется, бог осенил в ту минуту: догадался он, что пригнан сюда под конвоем как скоморох. Великатные господа поразвлечься захотели, вот и понадобились им переодетые скоморохи. Однако справедливая догадка его ничуть не огорчила, наоборот, развеселила. «Скоморохом меня сделали и думаете: я не понимаю? Все понимаю, ну и что ж?» — вот что было написано на его лице.

Отчаянно-веселое настроение, кажется, всему двору и послам передалось. Все улыбались и одобрительно плескали. А княгиня Екатерина Романовна, которая сидела рядом с императрицей, только чуть-чуть у нее за спиной, кажется, не сводила с Акима глаз. А когда он заиграл на бандурке и запел про Хотин — неприступную крепость, взятую отчаянным штурмом, просветительница императрица даже прослезилась и приложила к глазам батистовый платок. Разделяя с ея величеством чувства и настроения, применила платок и Екатерина Романовна.

Вслед за Акимом, исполнившим солдатскую песню про Хотин, выступали и малороссы, и киргиз-кайсаки, и вогулы, и кабардинцы, и лапланцы, и татаре, и пр. Глядя на дощатое подмостье, где пели, и играли, и плясали всяк язык и народ, только, может, совсем уж озлобленный или недобрый человек не поверил бы в благоденствие и счастье, ниспосланные свыше в последние десятилетия на матушку Россию. Но до всяк злопыхателей и просмешников никому дела нет, на них никогда ни один повелитель земли не угодит. Датские послы искали каких-то своих выгод и потому безоговорочно все принимали за чистую монету, одобрительно улыбались и то и дело просили своих толмачей-переводчиков выразить вслух русской императрице восхищение.

В числе последних перед высокими гостями выступил Иудка. Играл он на медном гусе, подтопывал маленьким сафьянным сапожком и пел песню о Канноме: почто, пачка Канном, запыл нас, остяков? Скупщики опманывают, протают книлые товары, спаивают нас воткой. Ясак спорщики перут непосильный!.. Трутно живется остякам при матке Екатерине! Эх, Канном, плохой пох, запыл остяков!.. Никто из присутствующих не знал наречия остяков, крамола Иудке сходила с рук, его песнь расценивали как похвальбу в сторону Матери Отечества, — все плескали, а пристава из тайной дворцовой охраны громко драли горло в одобрительных выкриках.

5

По окончании машкерада весь многоязыкий люд толпился на каменном подворье. Аким, пользуясь отсутствием кучера, сидел на облучке богатой кареты и пытался мыслями проникнуть в ближайшее будущее: а что теперь? Не раздумает ли его взять к себе в цифирную школу светлейшая Дашкова? Скажет, не нужон теперь — и прогонит. А ведь Аким так старался и радел! Такого видом и голосом нагнал тумана, что никому даже в голову не придет, что русские крестьяне по шесть дней в неделю робят на барина. От шестидневной крепости не запоешь! Отсюда и выведут: зажирел русский мужик, надобно на него оброка прибавить, а работать в неделю не шесть, все семь, как еще недавно было...

Иудка сидел на облучке рядом с Акимом и тоже смышлял, но о своем: а как ему до Оби добраться? «У кого бы спросить, — думал он, — за какие деньги и у кого можно здесь укупить обласок?»

К карете, на которой восседали Аким с Иудкой, подошел важнецкий господин в шляпе с тростью в руках и, обращаясь к Акиму, выговорил:

— Скажи, холоп, куда ты хочешь определиться?

— Что такое, вашество, не пойму я? — Аким спрыгнул с облучка и вытянулся перед молодым господином, глядя ему в лицо.

— Вот дубина, он не поймет, — недовольно пробормотал господин. — Я, статс-секретарь ея величества Александр Матвеевич Мамонов, спрашиваю тебя: куда тебя, обалдуй, пристроить на службу?.. По твоему росту, дуб ты этакой, ты годишься в лейб-гвардию на правый фланг.

— В гвардию? — переспросил Аким, недоуменно пожимая плечами. — Светлейшая княгиня Екатерина Романовна меня намерена определить в цифирную школу при Академии.

— Молчи, олух царя небесного! — зашипел царедворец. — Я смотрю, у тебя не голова на плечах, а тыква. «Намерена определить!» Дурак! У Дашковой руки еще коротки, чтобы иметь намерения. Имеют намерения и исполняют их другие, а светлейшая только смотрит со стороны и облизывается... Ладно, сиди здесь, дурак, и жди приказа. — И ушел, помахивая на ходу тросточкой.

«Ох, и попал же я, кажется, как кур в ощип, — думал про себя Аким. — Лучше бы пойти мне в бурлаки».

Примерно через час с лишним к карете, на облучке которой терпеливо восседал Аким в ожидании своей участи, подошел гвардеец в красивом мундире, пожилой дядька с усами.

— Ты есть вольноотпущенник Аким Босой?

— Я есть Аким Босой, — растерянно ответил Аким, спрыгивая с облучка и вытягиваясь во фрунт, чему научился у отца, когда тот, возвратясь из трактира или питейной лавки, дома ломал дурака. — А что?

— Следуй за мной! — приказал гвардеец. — Указом ея императорского величества ты определен Преображенского полка в 16-ю роту лейб-гвардии рядовым, под моим началом будешь проходить службу...

Для Акима началась новая жизнь. Ранние побудки, смотры, строевые учения, устав, караульная служба, вахт-парады, служба на дорожных подставах, когда ея величество изволила шествовать в ближний или дальний город империи, — он зажил жизнью, какою уже многие годы подряд жил каждый рядовой или начальный человек лейб-гвардии.

За высокий рост и внушительную внешность Аким поставлен правофланговым. А за голос фельдфебель определил его запевалою...

Топ-топ, топ-топ! — идет Преображенского полка 16-я рота, где некогда служил и Гавриил Романович, где начинал свою блистательную карьеру светлейший князь Священной Римской империи Григорий Александрович Потемкин, и Аким Босой по команде фельдфебеля запевает. Как встарь, так и ныне запевала, как только рота равняется с той половиной Зимнего, где, всем ведомо, проживает со своим ближним окружением русское солнце — императрица, заводит озорной куплет, приписываемый Державину:

Я стучуся палкой в ставень:
Открывай, Маруся, дверь!

А голосистая рота, выждав такт, подхватывает с веселым посвистом и звонкими подголосками, сопровождая распев перестуком ложек, коими была вооружена шеренга умельцев:

Эх, Марусенька-Маруся, мамзель милая!

Вскоре фельдфебель свел Акима в полковую школу — учиться письму, чтению, цифирной премудрости и закону божьему. Совсем сделалось Акиму недосуг. В гвардейских рядовых трудах даже подумать о родной деревеньке Блудовой стало некогда. Правда, иногда выдается вольная минута, но она заполнена самым насущным, самым нужным — так охота отоспаться после долгого стояния на часах на пронизывающем ветру возле дворца, в полосатой будке, которая не спасает ни от ветра, ни от холода, ни от балтийской слякотности.