XII. Смута

1

Лето 1788-го в сердцевинной России стояло теплое, с умеренной жарой и ко времени выпадавшими дождями. Рано вытянулась и заколосилась ценимая во всем мире тамбовская рожь, зацвели льны, выпрямилась пшеница. Над овинами, как в городе, так и в деревне, нависли сизые клубы дыма: спешили с обмолотом ранней ржи те, кому едва хватило хлеба до нови. Гавриилу Романовичу из Рянзы пришло письмо. Будем ли, как и в прошлом году, снаряжать барку с хлебом для отправки в Питер? — писал Нилов. Из дальнего речного хода вернулись приказчик с водоливом, вновь предлагают свои услуги. Учитывая неплохую выручку от сплавленного в прошлом году хлеба, не мешало бы, настаивал Андрей Михайлович, снарядить ныне барку мешков этак на три тыщи... Державин ответил тотчас: нет, ему ныне не до хлеба, не до хлебных поставок, на уме не то, враги со всех сторон насели, требуется оборонь.

Из Петербурга почта доставила грамотку от Матрены Дмитиревны, теща сообщала: приплавленный водой хлеб получен ею сполна. Весь хлеб распродан. Выручка пошла на покрытие долгов, сделанных Гавриилом Романовичем как в пору службы еще в Питере, так и в Олонецком наместничестве. Теперь вроде чисто, долгов крупных нет, жди новых, с ехидцей присовокупляла Матрена Дмитриевна. Иным чиновным людям, писала она, наместническая служба на пользу, возами из своих губерний, как словно из отеческих вотчин, везут, лопатой деньгу гребут, только нам, сирым, нету счастья, А ежли так, то зачем надрывать пуп на службе? Не лучше ли своими поместьицами заняться, сукновальни завести, заводы винокуренные да и приращивать для прожитку средства?..

В конце длинной грамотки Матрена Дмитриевна жалилась на хвори и усталость. На старости лет приходится ей разъезжать по своим поместьицам и строжиться над нерадивыми бурмистрами и оброчными мужиками, — впору ли сие старухе? Впору ли, в то время как молодой лось, сынок драгоценный, опора и надежа, полный сил и здоровья (про болезнь Алексаши ей не писали), без дела отсиживается в Тамбове, ест не свой хлеб? Она, Матрена Дмитриевна, провожая Алексашу в Тамбов, надеялась, что он поступит на казенную службу и через то начнет пробивать свою карьеру. Но поскольку такого не случилось, то она своей материнской волей смеет приказать выехать Александру Яковлевичу домой — делами хозяйскими заниматься.

Алексаша, которого с письмом матери ознакомила Катенька, будто того и дожидался. Он заявил, что мать права, и засобирался в Петербург. Ни Екатерина Яковлевна, ни Гавриил Романович ему помех не чинили. Время было смутное, пасмурное, предгрозовое — у самого Державина не было уверенности, что он долго продержится на наместнической службе.

Рано утром покидал Тамбов Алексаша. Архип вез его в карете до Козлова, дальше — на перекладных. Машинист Барзантий провожал его до городской черты. На взгорье Алексаша велел остановиться. Вместе с Барзантием выбрались они из кареты и стали рядом, обратясь лицом к лежащему в глубокой низине городу. Из-за соснового бора, что подходил вплотную к Цне, вставал большой оранжевый круг солнца. Крыши домов, разбросанных в беспорядке, накрытые блестевшим на солнце камышом, казались стогами сена. Утренний порыв ветра вырвался из-за леса, поднял столб пыли, а не то, может, это был дым от загоревшегося подсоломенного овина, где сушились ржаные снопы. Алексаша отвернулся, ему было безразлично, что происходит в этом чужом для него городе, хоть весь дотла он сгори, провались в преисподнюю, как Содом и Гоморра.

— А мне без вас, Александр Яковлевич, будет тоскливо, — признался Барзантий. — Привязался я, знаете, к вам, как к родному сыну. Скажу, Алексаша, правду: с вашим отъездом, кажется, обрывается нить, которая связывала меня с жизнью. — Старик платком закрыл лицо и, не в силах побороть волнение, всхлипнул. — Я надеялся, Алексаша, под конец жизни передать вам свое умение и искусство. А теперь на что мне надеяться, где я найду достойного человека?

Барзантий совсем разволновался. Алексаша обнял старика, прижал его седую голову к своей груди:

— Полно, Барзантий, полно! — говорил одно и тоже Алексаша, не находя в душе иных слов. Да и что скажешь в утешение старику, стоящему у края жизни?.. Он и сам ехал в неизвестье. Чем он будет заниматься в Питере, он не знал. Что-то такое с ним случилось в Тамбове, что вынуждает его менять воззрения на жизнь. Она, жизнь, в эпоху просвещения и обновления — не картежная игра, как еще недавно ему, может быть, казалось, а что-то тяжелое и непонятное. Кто творит эту жизнь, за кем остается последнее слово? — спрашивал сам себя Алексаша и пока не находил в душе ответа. Он признал и утвердился в мысли, что его зять — новоявленный Дон Кишот... Стало быть, не кончилось с рыцарем Ламанчским донкишотство? И надо ли, чтобы оно кончалось? Если осмеять честное, прямое, наивное, верующее до конца донкишотство, осмеять и втоптать в грязь, то что же останется у людей?.. Если таких честных, прямых, увлекающихся сановников, каковым является Гавриил Романович, преследуют и гонят отовсюду, то кому эпоха просвещения отдает предпочтение? За кем будет последнее слово? Может, за Бородиным? Или за Ушаковым? Может, за светлейшим князем Потемкиным, не считающимся ни с чем ради достижения своих целей? Может, за императрицей, цитирующей на память Вольтера и Дидро? Но что стоят ее цитаты о равенстве, братстве, вольностях и свободах для народа в стране, где буянят загряжские, подвергая опасности жителей целого города, а на них нет управы? Где за одну лишь игру на сцене лишают человека жизни? Где поощряется казнокрадство и взяточничество? Где производятся с излишком хлебные вина для прибыльной незаконной распродажи, влекущей за собой поголовное спаивание людей?..

Вопросов поставлено много, на каждый из них нужно было дать ответ. Когда Алексаша сыщет в душе ответ, неведомо, да и сыщет ли? Во всяком случае, дорога далека, через всю Россию ехать на перекладных, можно думать обо всем, что придет в голову. Алексаша облобызался с Барзантием, живо влез в карету.

— Трогай!

Архип приопустил поводья, лошади понеслись, быстро завертелись колеса, припрыгивая на ухабах. Вихрем взыграла пыль. На пустой дороге долго стоял одинокий Барзантий и смотрел вслед.

2

Гавриил Романович в то лето весь в ожиданиях: какие вести почта привезет из Питера? Что узнает он нового из газет о войне с Оттоманской Портой? Что сообщат ему друзья из Екатеринослава, Киева и из ставки светлейшего князя Григория Александровича?

Вот перед ним в его домашнем кабинете (в последнее время Державин в присутствие ходит неохотно, больше занят дома) ворох пакетов, залитых сургучом с печатями. Как опытный картежный банкомет, он тасует пакеты: в одну сторону — письма из Питера, в другую — из Москвы, третьи — поступившие с юга с воронежской почтой.

Письма разложены по стопкам, взяться за их прочтение приспело время. С чего он начнет? Его подмывает порвать первый пакет, крупный, из толстой лощеной бумаги, с двуглавым орлом, адрес исполнен красивым ровным почерком опытного писчика, — из сената. Его манит распечатать другой пакет, из голубоватой бумаги, с орлом и вензелями, — от двора. Однако Гавриил Романович держит себя в руках: ни перед самим собой, ни перед Екатериной Яковлевной он не хочет из гордости и самолюбия предстать обеспокоенным за свою судьбу. Боже избавь, чтобы его Пленира или Ласточка подумала о своем Гане, что он кого-то устрашился. Державин бесстрашен! Державину бояться нечего, ибо он честен, стоятелен во имя правды и истины.

Звяк-звяк! На колокольчик в кабинет входит слуга. Державин, подавая ему пакеты, велит: отнес бы эти письма к барыне, пусть Екатерина Яковлевна составит по ним экстракт.

— Что изволите сказать, ваше высокопревосходительство?

— Я говорю: экстракт, она знает! — с недовольством в голосе говорит Державин.

Петербургские и московские письма усланы к Катеньке, Державин занят южными.

Василий Степанович Попов, подполковник, правитель канцелярии светлейшего князя Потемкина, давний друг и заступник, сообщает: «Милостивый государь Гавриил Романович! Ваше письмо, в коем Вы изволили выразить просьбу о заступе перед светлейшим по делу Вашему, касаемому комиссионера Гарденина, я получил, ознакомился и про себя потужил, что Вы сами себе навредили...» Державин нетерпеливо пробежал глазами несколько строк, продолжал читать: «...но если бы даже я осмелился передать Ваше письмо светлейшему, присовокупив выгодное о Вас свое мнение, как о начальнике губернии, пекущемся о воинстве русском, что ярко видимо на примере с хлебными закупками в Тамбовской губернии, то все едино Григорий Александрович не смог бы в сие дело вникнуть. Сейчас у светлейшего в голове одно — крепость Очаков, а еще, скажу Вам по секрету, свои удовольствия и развлечения. Надобно, милостивый мой государь, подождать, а ждать, чаю, придется, по-видимому, долго, покуда наша рать не возьмет штурмом этот пуп земли — Очаков.

Я понимаю, Гавриил Романович, мое промедление для Вас досадно, но что делать: я хочу не для отвода глаз, а дельно, по существу оказать Вам помогу в деле Вашем. Сейчас я помедлю, зато после мой удар по врагам Вашим будет наверняка...»

Далее следовали ратные известия. Лето на юге стоит знойное, солнце припекает немилостиво, с водой худо, люди страждут, все с нетерпением дожидаются штурма. Но светлейший из высших соображений медлит, ибо изволит надеяться, что турки, запертые в крепости со стороны моря и суши, сдадутся без кровопролития. Недавно в лиман на помощь своим пришла эскадра турских кораблей, но наш молодой флот, созданный светлейшим князем, вкупе с союзными, австрийскими, отбил нападение, тридцать кораблей повредил, экипажи пленил, остальных заставил бежать в Варну...

Иван Васильевич Синельников, чиновный человек из Малороссийского наместничества, писал: «...светлейший князь в наместническом правлении изволит появляться редко. Я, твой, Гавриил Романович, покорный слуга, их сиятельство почти не вижу. Очаков, Очаков, штурм — одно на устах у всех. Ведомо мне стало, Григорий Александрович по неделе и больше не изволит появляться на свет божий, все время проводит в своей роскошной, обитой бархатом и парчой землянке, или подземном дворце, а к оной землянке то и дело на четверне и шестериком подъезжают знатные особы женска пола и, встречаемые светлейшим князем, спускаются в преисподнюю и там подолгу пребывают. А наверху тем часом для боевого охранения и почета полк, выстроенный в каре, без воды страждет...

Поверь мне, милейший Гавриил Романович, сими байками я не заговариваю тебе зубы. Поверь, друг, перед светлейшим я в твоем деле — верный заступник. На колени паду перед князем, умолять буду о снисхождении, ибо, скажу, воителя за правду и истину, радеющего интересам государским, не придают остракизму, а возвеличивают. О том, что ты, мой друг, погорячился и, попросту говоря, наломал дров, я выговаривать тебе не буду, сие лишне, сам понимаешь... Но то, что ты, Гавриил Романович, может, единственный из всех начальников губернии, изволил проявить отеческую заботу об армии, страждущей в степи, сия заслуга твоя надлежит быть отмеченной в отечественной истории. Так ужель же я, твой верный друг, тебя в беде оставлю и не учиню предстательства за тебя перед сильными мира сего! Да после этого ты мне, Гавриил Романович, при встрече в глаза наплюй и назови меня бесчестным и лукавым...»

Читая, Державин вытирался платком и сморкался.

3

Лицо у Екатерины Яковлевны, неслышно появившейся в кабинете Гавриила Романовича с пачкой писем, опечаленное и бледное. Неудачи, начавшиеся с представления пиесы «Понт Эвксинский, или Русские в Архипелаге», удручают ее сердце. Много горя и волнений обрушилось на впечатлительную тонкую душу ее: смерть Любиньки Цветковой, избиение и последовавшая вслед за тем долгая болезнь Алексаши, стрельба, учиненная перед окнами их дома Загряжским, смерть маленького Андрюши, сына Ниловых, — вот что испытала и перенесла Катенька за столь короткое время. Не везет им с Ганей, нет им счастья.

— Что, милая, пишут из Питера? — весело и спокойно так спрашивает Державин. — Грозят аль только журят?

— Наши с тобой дела плохи, Гавриил, — отвечает Екатерина Яковлевна. — Князь Вяземский разгневан, граф Безбородко его подзуживает. Твои приятели граф Воронцов вкупе с Нарышкиным уходят в сторону. У Екатерины Романовны, нашей с тобой заступницы, и у той опустились руки, ибо она как огня боится генерал-прокурора. Челобитий из Тамбова на тебя скопилось числом десять, все они сейчас у Мамонова, который с нетерпением дожидается случая, чтобы войти к ея величеству с докладом. Дашкова пыталась на него воздействовать — успеха никакого...

Закончив устный экстракт прочитанных писем, Екатерина Яковлевна оставила письма на налое и, чтобы не расстроить мужа глупыми речами, а хуже того, чтобы не рассердить его непрошенными слезами, спешно вышла.

Державин схватил пачку, развернул первопопавшееся письмо, стал торопливо пробегать по нему глазами.

4

Скучно и тоскливо сделалось Екатерине Яковлевне в Тамбове. Дел у нее, кроме рисования силуэтов, почти никаких. По дому она не вникает, да и Ганя не хочет, чтобы она себя утруждала в заботах по хозяйству. Танцкласс закрыт. Гибель Любиньки Цветковой настолько перепугала тамбовских дворян, что любой девице, которой вздумалось бы пойти в дом губернатора для обучения манерам и танцам, пришлось бы отсидеться неделю-другую под домашним арестом. Танцмейстера по бездействию пришлось рассчитать. Хормейстера — тоже. Театральные служители и артисты рассеялись неведомо куда. Из них на своем пока месте остается один Барзантий, да и тот поговоривает о возвращении в Воронеж под крылышко своей старой госпожи. И с «Губернскими Ведомостями» нелады. То еженедельно выпускались, а тут с перерывами, причина же в том, что материалов не хватает, а не то задержатся с набором типографские мастера.

К типографии у Катеньки великая заинтересованность. В конце марта Елизавета Корнильевна вместе с Андреем Михайловичем гостили в Тамбове. Елизавета Корнильевна, уезжая вместе с мужем домой, оставила рукописные листы своего «Графа Вальмонта» и просьбу высказала: может, удастся напечатать в Тамбове!.. И Гавриил Романович обещал еще раз. Но с тех пор прошло много времени, а набор «Графа...» еще не завершен. Елизавета Корнильевна ждет: очень ей хочется обрадовать подругу книжкой! — однако набор движется вперед едва ли по вершку в день...

По пустой тихой городской дороге, по сторонам которой стоят кривобокие, под камышом дома, Екатерина Яковлевна идет к дому Ниловых, где размещается типография. Губернаторшу сопровождает девчонка из дворовых, племянница Архипа, Волька, пугливая и робкая, ее длинная юбчонка метет пыль, а босые ноги оставляют на дороге четкие узкие следы. Волька — смелая дома, на своем подворье, а на улице теряется, идет, озираючись, по сторонам, будто ее вот-вот схватит волк. В руках у Вольки корзина с корректурными листами, ночью выправленными Гавриилом Романовичем. Эти листы Екатерина Яковлевна сдаст рабочим, а возьмет другие, свежего набора, и сунет своей малолетней прислужнице в корзину.

На перекрестье Большого Астраханского и Крестовоздвиженского порядка домов, где красуется большой, под тесовой крышей дом председателя Верхней расправы Петра Васильевича Чичерина, Волька вдруг догнала идущую впереди барыню и, слегка тронув за рукав платья, испуганно запищала.

— Матушка барыня, — запищала Волька. — Давайте вернемся, мне страшно.

— Что случилось, Олюшка? — Екатерина Яковлевна провела ладонью по щеке девчушки. — Кто тебя так напугал?

— Из окошка, как проходили мы мимо дома судьи, тетка Чичериха, Аксинья Егоровна, выглянула, — испуганным голосом объяснила Волька. — Глаза у нее страшные, как у ведьмы. Давайте вернемся скорей! Страшно!

— Не бойся, Олюшка, никто нас не тронет! — успокоила Екатерина Яковлевна. — Пойдем-ка своей дорогой, чего мы остановились здесь?

Против ожиданий, за прошлую ночь мастера набрали страниц двадцать текста. Поблагодарив наборщиков да вручив каждому из них по серебряному рублю, Екатерина Яковлевна в сопровождении своей служки отправилась обратно. Неожиданно дорогу губернаторше, вынырнув из-за угла, заступила Аксинья Егоровна. Была она, несмотря на зной, в кофте с длинными рукавами, во множестве юбок, натянутых для фасона на обручи. На голове белый плат, повязанный по-бабьи, ибо иных головных уборов по своей простоте сия дворянка не признавала.

Аксинья Егоровна подбоченилась и заговорила.

— Что, миленькая губернаторша, на торжок с корзиночкой собралася? — нагло заговорила она. — Ведь не по чину вроде. Персоне вашей милости на торжок надобно ехать на лихой четверне, а ты... пешочком. Давно я тебя, сударыня, что-то не видала. Все отсиживаешься в своей крепости, все нос задираешь! Подумаешь: молочная сестра! Много мы видели таких царских сестренок!

Смуглое лицо Катеньки сделалось матовым! Она задыхалась от охватившего ее возмущения на эту простую бабу, позволившую к ней, молочной сестре цесаревича, дочери камердинера императора, губернаторше, такую неслыханную выходку. Так бы и хлестнула ее по лицу опахалом от мух, однако Катенька понимала, что этого сделать нельзя, ибо навредишь Гане, и сдержалась от ответных действий.

— Пропустите нас, Аксинья Егоровна! — поборов волнение, вежливо проговорила Екатерина Яковлевна, сделав два шага в сторону, чтобы идти дальше. — Мы по своим делам идем и никого не трогаем.

— А вот и не пущу, барыня! — усилила голос Аксинья Егоровна, вновь заступая дорогу губернаторше. — Давно я собираюсь с тобой объясниться, да все недосуг. Но теперь ты от меня не уйдешь. Ты скажи мне, сестра, куда ты мою диковинную паутинку подевала? За какие великие деньги ты изволила ее запродать в Петербурге? Не за Владимирскую ли ленту с орденом для своего Ганечки? Ишь, ловкая! Смотреть не на что, пигалица, в чем незнамо душа держится, а на обман горазда. Смотрю, ловко ты обстряпываешь свои делишки. Не то что мы, простые люди...

Катенька безмолвствовала. Гнев ее душил, но она находила в себе силы, чтобы сдержаться и избежать уличного шума и скандала. Волька же, которую не обмануло предчувствие, шмыгнула мимо с корзинкой в руках, только ее и видели, оставив госпожу свою на произвол судьбы.

— Я, кажется, ничем не заслужила подобных с вашей стороны упреков, Аксинья Егоровна, — изменившимся голосом проговорила Екатерина Яковлевна. — Гавриил Романович ведь, кажется, доводил до сведения вашего мужа, Петра Васильевича, что ваша находка передана ея императорскому величеству, которая изволила переслать ее академику Палласу для исследования...

— Паллас! Какой такой Паллас! — вопила Аксинья Егоровна. — Все то наглый с вашей стороны обман! Нам не Паллас, пропади он пропадом, нужон, а патент на звание надворного советника! Вы все можете, только захоти. Даже крепостных в гвардию устраиваете... На словах вы — чистенькие, а ежли разобраться, так такие же взяточники, как и мы, грешные!

— Пустите меня! — попросила, чуть не плача, Катенька, силясь отстранить с дороги Аксинью Егоровну, что ей не удавалось. — Право, неприлично...

— Ага, застыдилась, барынька! — не унималась Аксинья Егоровна. — Как паутинку-находочку у меня уворовать не стыдно было, а тут застыдилась. Воистину правда-то глаза колет... Погоди, не вырывайся, я сейчас с тобой счеты сведу! — И она достала из кармана верхней, тринадцатой по счету, юбки увесистый обломок кирпича.

Катенька обомлела, стояла ни жива ни мертва. Погибель на нее надвинулась, останется Ганечка один, спасения ниоткуда: пыльная дорога пуста, ни человека.

— Караул, убивают! — вдруг завопила истошным голосом мадам Чичерина и сама себя ударила по лицу кирпичом и замертво свалилась на землю.

Сбегались люди. Откуда ни возьмись — околоточный. Откуда ни возьмись — судейские, много! Подьячие толпой, стряпчие, писчики, торговые сидельцы, винные вышибалы из трактиров. Все будто дожидались того, сидя за углом, заранее предупрежденные о сей баталии.

Шум, движение, ропот толпы.

— Убили, человека убили!

— Губернаторша судьиху камнем укокошила!..

— Замертво уложила!..

— Сама как былинка тоненькая, а экую бабу угрохала на месте...

— Быть не может!..

Растолкав толпу, прорвался в самую гущину Архип, в руках орясина. По зову Вольки он прибежал к дому Чичериных оборонить свою госпожу от уличного разбойного нападения. И ко времени: околоточный уже было заламывал Катеньке руки, чтобы свесть ее в участок. Архип вырвал из рук коршуна добычу, поднял бесчувственную Катеньку на руки, понес...