IX. Ревизия

1

Свирепствовали пронизывающие ветры февраля 1788-го. Валы холода, зародясь в ледяной пустыне у скалистого Груманта, или Шпицбергена, катились один за другим на юг, покрывая белым туманом и Северную Пальмиру, воздвигнутую народом по воле Петра Великого, и подсоломенные села, и засыпанные снегом города, и крохотные селитьбы, убого притиснувшиеся к земле среди заснеженных холмов. Погляди окрест — вроде вымерла жизнь, белым-бело, пустыня, лишь посвист ветров да тоскливое завывание волчьих ватаг, несущих по оврагам и балкам бессменные ночные дежурства. Эй, человек, отзовись! Человек! Есть ли среди снегов и лесов живая душа? Молчит ледяная пустыня. Но ты не горюй, путник, молчание на твой одинокий вопль еще ни о чем не говорит. Россия живет и здравствует, ко всему привычная, со всеми невзгодами свыкшаяся, ко всем бедам притерпевшаяся. Вглядись: вон из снега тоненький струится дымок. Превозмоги слухом змеиный посвист ветров: дроб-дроб! — стучат на гумне цепы, то верноподданные ея величества молотят пшеницу и рожь, предварительно высушив на колосниках в овинах тяжкие, туго связанные травяными вязками снопы. На гумнах, в овинах — дроб-дроб-дроб — все больше бабы да старики. А мужики, те, что в самом прыску, здоровые, жилистые, в настоящее время вроде бы при деле, но и без дела. Соорудив в степи, на юге, близ Эвксинского Понта землянку, мужички в солдатском мундире отсиживаются в пережидании лета, когда вновь начнется прерванная ради зимы ратная страда. Турок-янычар засел за каменными стенами в крепости, долго придется его, магометского поклоняльщика, бомбардировать из пушек, выкуривать, как из норы волка, дымом, выжигать огнем, после чего идти густыми, плечом к плечу, колоннами на штурм, применяя отвагу и разные военные ухищрения ради неминучей победы.

Солдат дремлет в землянке или охраняет сон своих товарищей, сидя в окопчике, а Россия робит. Россия заботится о своем пропитании, пропитании своих господ, а также о пропитании тех, кто угнан на войну. Бесконечными вереницами движутся черные на снегу обозы. Везут хлеб, и мерзлую говядину, и обмундировку, и оружие, и огнеприпасы, и снаряды — все, что необходимо на войне. Стучит топор, летят щепки, из сухой, заранее приготовленной древесины на берегу Вороны, Дона и других серединных рек строятся барки. Вслед за льдом барки пойдут по течению рек на юг, повезут все, что сейчас скапливается в береговых государских амбарах на военные нужды.

А иными дорогами, напрямки, через Дикое поле, где еще недавно никому не давал проходу, как Соловей-разбойник, Одихмантьев сын, дикий степняк, движутся на юг людские подкрепления. С Волги идут да с Урала-реки, то бишь с Яика, с Оки, Цны, Хопра и Ветлуги, — упомнишь разве все русские реки!

2

В один из ветреных дней февраля Державин, находясь в присутствии, в своем кабинете, занимался бумагами. За окном выл ветер, шуршал снег. Камин еле тлел, было прохладно. Державин зяб, — снял с гвоздя шубу с бобровым воротником, накинул на плечи.

В кабинет вошел секретарь, доложил: посетитель, чужой, из купцов, армейский комиссионер, просит принять по неотложному делу.

— Кто такой? Какое дело?

— Родом из Воронежа, Гарденин сын, прибыл из Екатеринослава, производит закупки хлеба для армии светлейшего князя...

— Проси!

Вошел средних лет человек, рослый, худой, сутулый, борода неухоженная, в клочьях. По лицу и движениям чувствовалось, что утомлен дорогой и трудами. Говорил хрипло, простуженно кашлял. Суконный зипун на нем помят, потом разит от купца, видать, давно, горемыка, не парился в бане.

— Я к вашему высокопревосходительству с челобитьем, — взволнованно дыша, начал Гарденин. Державин пригласил его присесть поближе к столу, но купец остался стоять поодаль. — Я только что из Казенной палаты от господина Ушакова. Мне отказано в выдаче из казны для закупки хлеба в вашей губернии...

— А ордер на выдачу денег при вас?

— Так точно! — отвечал Гарденин. — Все бумаги налицо. — И он подал начальнику губернии верительную грамоту за подписью Потемкина и со знакомой Гавриилу Романовичу печатью, на которой изображен двуглавый орел, распростерший крылья над гладью моря; паспорт на имя третьей гильдии купца Кручины Варфоломеева сына Гарденина и ордер за подписью генерал-прокурора князя Александра Алексеевича Вяземского на выдачу из Казенной палаты сорока трех тысяч рублей.

Державин со вниманием изучил бумаги и нашел их в исправности. Возвращая бумаги и паспорт владельцу, спросил, в каком уезде он заготавливает хлеб и успевает ли по срокам.

— Хлеб я заготовил в Умете. Часть его уже вывезена на пристань, на Ворону, — отвечал Гарденин. — И задаток выплачен. К пятнадцатому дню марта я должен расплатиться по контракту с купцами, в противном случае хлеб не будет поставлен, а мой задаток пропадет. Сами посудите, можно ли допустить, чтобы армия светлейшего голодовала летом, накануне штурма, как и зимой!..

О голоде, испытываемом армией светлейшего князя Потемкина, Гарденин явно преувеличивал. Державин знал в основном все, что деется в двух армиях, выставленных на юге для борьбы с напавшими на нас турком: в Екатеринославской — Потемкина и в Малороссийской — графа Румянцева. Армия Потемкина была сыта, хорошо одета и не нуждалась почти ни в чем. И если говорить о голоде, то он мог больше относиться к солдатам армии Румянцева, которой, в угоду любимцу Екатерины Потемкину, недодавали деньгами, снабжали гнилой обмундировкой, обозы с оружием и огнеприпасами почему-то часто сворачивали в расположение потемкинских дивизий, где и без того полевые склады ломились. И хлеб для Потемкина явно заготавливали впрок, о чем Державину писали с юга друзья, с которыми он вел аккуратную переписку. Но не только про это писали с юга. Гавриил Романович, в частности, знал, что между командующими двух армий — Румянцевым и Потемкиным — идут распри, и очевидный верх берет Потемкин, а Румянцеву, честному, славному полководцу, прославившемуся в прошлую турецкую войну, видно, придется уйти в отставку. Так побеждает фаворитизм, связи, хорошие, честные люди отстраняются от дела...

Однако для размышления о том, что творится на юге, а также и во всей Российской империи, не было времени, тем более что армейский комиссионер — посланец Потемкина — заговорил о ранней весне, кою пророчат старики. По снегу, еще до наступления ростепели, он должен свезти весь хлеб из глубин к реке и рассчитаться с купцами. Без денег он пропал...

— Вам не следует волноваться, господин Гарденин! — успокоил купца Гавриил Романович. — Бумаги у вас в полном порядке, Казенная палата по ним должна выдать вам требуемую сложность денег. Возвращайтесь сейчас к господину Ушакову, скажите: вы были у меня и слышали мое мнение. Пусть он немедля выдаст вам деньги, ибо так требует государский интерес.

Гарденин поклонился и вышел.

Но о государском интересе у начальника губернии и у председателя Казенной палаты были разные понятия. Несмотря на то что ордер на выдачу денег был подписан князем Вяземским, канцелярия которого ведала всеми казенными палатами империи, Михайло Ушаков вторично отказал Гарденину в деньгах, более того, накричал на него, прогнал в шею, а подьячие и писчики над ним насмеялись.

О случившемся Гавриил Романович узнал от своего секретаря. Что до комиссионера, то вторично к губернатору он не посмел идти, сидит в приемной: за непоставку хлеба светлейший его на первом тополе повесит...

Гарденин, сидя в приемной, плачет как дитя. Державин обмеривает быстрыми шагами свой кабинет, устланный голубым сукном. Над его столом на стене двуглавый орел, слева от него — Минерва в платье воительницы. Вот о чем мысленно сам с собой беседует Державин. В течение шести последних лет в Тамбове сменилось пять начальников губернии. Так ли уж были слабы эти начальники, что их приходилось чрез краткое время после назначения отрешать от должности? Может быть, причина отрешения не в малых способностях сих начальствующих лиц, а в чем-то другом? Может, истинная причина — в установившейся здесь искони круговой поруке? Начальство приходит и уходит, а мы, губернские верховоды, остаемся навсегда! Отсюда толк: кто есть истинный властитель?.. Частая смена губернаторов выгодна для чинов нижней иерархии. Пока привыкает да осматривается новый начальник на новом месте, можно творить все что придет в голову: и насчет взяток, и насчет воровства. А как присмотрится начальник, да освоится, да начнет наводить законные порядки, тогда он делается не надобен, тогда под ним можно рыть поглубже яму. Не так ли, в частности, случилось с Макаровым, что предшествовал Гавриилу Романовичу? Не так ли происходит и с ним, Державиным? В первый год, пока он присматривался к Тамбову да обвыкался на новом месте, покуда он, как новичок, был снисходителен, на все смотрел сквозь пальцы, — для всех он был хорош и угоден. Но стоило ему на казнокрадов и нарушителей законности единственный раз прикрикнуть, как он мгновенно стал плох. Отсюда толк: дабы не наживать врагов, он, Державин, должен потворствовать злу и не замечать беззакония.

«Экое пришло в голову! — возмутился Гавриил Романович. — А что скажет, глядя на сии выверты со стороны, ея императорское величество?»

Гневно загремел в руках Державина колокольчик. На зов явился секретарь.

— Позвать Ушакова!

— Слушаюсь!..

Пока посыльный ходил в расположенную в другом крыле здания Казенную палату, Гавриил Романович все расхаживал по кабинету и ярился душой: «Придет — в глаза выскажу прямо: так нельзя! Распри и несогласия — всякое бывает на службе, но в делах государских необходимо единодушие, на этом держится коронная служба!» — думал он.

Вошел секретарь, доложил:

— Господин Ушаков отбыл на Липецкий винный завод.

— Черт! — выругался Державин. — Поставил железный капкан и отбыл.

В кабинет вошел Гарденин, лицо смущенное, глаза от слез покраснели. Держался он виновато.

— Что мне делать, ваше высокопревосходительство?

Гавриилу Романовичу не на ком сорвать гнев, прикрикнул на купца:

— Не будьте, Гарденин, как баба! Я сказал: деньги вам будут! Иначе я не начальник губернии.

Успокаиваясь, туда-сюда прошел по кабинету, спросил несердитым голосом:

— Чем объясняет Ушаков свой отказ?

— Тем, что в казне денег нету.

— Врет! — уличил Державин. — Я сам смотрел отчетные реестры, кои Ушаков давал мне читать для сведения. Врет!..

В губернское, или наместническое, правление уже на исходе дня был вызван Булдаков. Начальник губернии в силу возложенной на него власти дал ему ответственное поручение: провести ревизию Казенной палаты, выявить наличие в казне денег!

— Да никому об этом до утра ни звука! — наказал Державин.

Булдаков радовался: сбывались его мечты, проревизует он наконец главного тамбовского разбойника Ушакова, выявит его злонарушения и грабеж казны ея императорского величества.

— В Сибирь их, злодеев, в Сибирь! — вполголоса поругивался Матвей Дмитриевич, маршируя по заледенелой дороге к себе, в губернскую роту. — Зажрались здесь, а там, в ледяной пустыне, в них, разбойниках, надобность — свинец в горах вырубать. Кандалами погромыхают лет этак двадцать, может быть, и людьми сделаются хорошими...

3

Матвей Дмитриевич, хоть и кипел гневом на разбойников и воров Казенной палаты, но ревизию проводил со знанием дела, ибо, служа перед отставкой по провиантской части, в расчетах и порядках и бумажных делах зело навострился и сугубое понимание имел. В ревизии полковнику и кавалеру помогали два чиновных полицейских, помощник столоначальника Сударикова, преданный Державину, писчик с амбарной книгой, располагавший приказом губернатора записывать за Булдаковым все, что им будет говорено от имени закона при ревизии.

Прелюбопытное, между прочим, лицо был этот наместнического правления писчик, зовомый Моисеем. С Державиным он еще с Петербурга. После отрешения Державина из канцелярии князя Вяземского писчик Моисей, считающийся лучшим, также уволился и последовал за Гавриилом Романовичем в Нарву, где переписал набело оду «Бог», одновременно исполняя роль добровольного слуги. Несколько месяцев Моисей нигде не состоял, все дожидался, пока Державина куда-нибудь определят, чтобы последовать за ним. Когда Гавриил Романович по Царицыну указу поехал начальником губернии в Олонецкое наместничество, и Моисей изъявил желание поехать туда и занять место писчика.

Державин высоко ценил Моисея и давал ему сложные поручения по переписке как деловых бумаг, так и личных — секретных грамоток, стихотворных произведений, предполагаемых для отсылки в журналы. Во всяком случае, все оды и мелкие стихотворений за десять лет, начиная, примерно, с 1777-го, переписаны рукой Моисея.

Писчик Моисей, как Матвей Дмитриевич, любил Гавриила Романовича и был предан ему до беспамятства. А как он радел своему кумиру! Прикажет ему Державин невозможное: за ночь переписать объемистую рукопись, Моисей из кожи вон, но перепишет, без единой ошибочки, красиво. Посылая верного писчика для производства ревизии, Державин наказал ему записать за Булдаковым все говоренное им дословно, и исполнительный Моисей ни на волосок не отклонился от истины и исполнил свою работу безупречно. От слова до слова! — так записал за главным ревизором Моисей, не позволив себе упустить ни словечка. После, как и предполагал Державин, нашлись лжецы и клеветники, кои обвинили Матвея Дмитриевича в грубости, солдафонстве и превышении власти и во всяких других напраслинах. Защитить бы Дон Кишоту от несправедливых нападок своего верного оруженосца, обелить бы Пансу со всех сторон, а вместе с тем и самому бы обелиться перед высшей властью, а как? Достанет из заветной папки амбарную книгу, в которой записано все реченное Булдаковым дословно, и, горестно покачав головой, спрячет обратно. Нельзя показывать записи Моисея, а покажи, они помогут заместо защиты обвинителям доказать их клеветнические измышления.

Так и остались записи Моисея не использованными Державиным в свою защиту и пролежали в бумагах поэта около двухсот лет.

Вот часть записи Моисея, слегка переработанная для более или менее благопристойного чтения.

«A-а, плуты, скрипучие перья, вытиралки, — строчил Моисей в амбарную книгу вслед за басом главного ревизора. — Наконец-то я до вас, клыки моржовые, добрался! Припомните Матвея Булдакова. От меня вам спуску не будет. Слышно, разбойники, подмостные сидельцы, что у вас в казне денег ни рубля на сей день не осталось. А вот мы посмотрим, а вот мы проверим. Поглядим, как вы, плуты, делу радеете по службе. Ишь, денег нету! Как в Петербург отсылать взятку в двадцать тыщ рублей, так у вас находятся деньги, а для русской армии вы обнищали. Ну, ты, свиное рыло, изволь открыть мне сию коробку, что вы в ней крыли от глаз честного человека? Не бойся, не съем, открывай, дурак, да не норови мне за дверь улизнуть, там полицейский стоит, тебя дожидается. У меня, брат, не убежишь, на дне моря достану. Открывай, так-перетак, не на коленях же мне перед тобой стоять, дожидаясь, когда ты приказ исполнишь. То-то! Ага, я гляжу, вы тут миллионщики! Сколько тут в наличии? Ого, пятнадцать тыщ! Пятнадцать... А говорите: денег нету. Оказывается, есть. Да и как им не быть, ежли вы грабители. Пиши: пятнадцать тыщ рублей в этой коробке...

А теперь, дьяволы, продажные души, откройте мне этот сундук, что железом окован, посмотрю я, что в нем. Говорите, черновики? Посмотрим, что за черновики... Ага, у вас денег нет, крысиные хари! А сие что? Сколько тут? Пятьдесят, говоришь, тыщ, ого! Многонько награбили. Так и отметим: пятьдесят... Ну-ка, пересчитайте мне!..

Теперь же заглянем в этот старинный ларь, что в нем? Ну-ка, открой, иерихонец-подьячий, я гляну! Не хошь? Да как ты, мерзкий, посмел мне, коменданту и городничему, не подчиняться! Ужо, взяточник! Я кровь проливал за Россию, а ты от лихоимства распух, будто обжора. Пусть же этот праведный посох запомнится тебе на всю твою жалкую жизнь...

Ага, проняло, вор! То-то! Я добрый до поры, всякий от меня в милости, кто за правду-истину горой-стеной выстаивает. А кто супротив, тому от меня пощады не бывает. Ага, не пожелал вторичного угощения, открыл. Добро. А теперь отойди прочь, я сам сочту. Не надо, говоришь, пересчитывать. Ладно, поверю на слово. Сколько? Сто тыщ лежат без дела, ого! Эвон сколько! При такой деньге вы солдатику на сухари дать пожалели. Получи же, обманщик, от меня еще раз посохом, чтоб впредь неповадно было утаивать.

Да ты не голоси, взяточник, не дери горла! Моли бога, что тебя, дурака стоеросового, ревизует благородный человек. Другой бы тебя за твой обман не палицей по спине, а на виселицу аль в сибирную страну на всю жизнь. Ишь, деньги утаили! Армия в нужде, хлеба укупить не на что, а они мошенничают. Каково! Война с турком, нашим исконным врагом, а они мухлюют.

А теперь подайте мне, мошенники, книгу прихода, посмотрю, что в ней записано. Оприходованы ли все обнаруженные по ларям и коробьям деньги? Так-так, что-то я не вижу. Может, я ослеп от старости. Ну, покажите мне, где приход, а? Аль у вас прихода нет, а все расход? Не успели, говоришь? Как же так получается: расходовать успеваете, а приходовать — нет. Двадцать тыщ тайком в Питер послали, взятка там кому-то понадобилась — в расход ее, но без прихода! Так у вас и деется: собрал налог — расходуй его на свою потребушку, а книга прихода — впусте, чтоб никто не знал. Так-то спокойней. Что ж, так и запишем: денежная казна, обнаруженная в ларях, коробках и сундуках, не оприходована, что является тяжким нарушением правил хранения и учета государских денег.

Пойдем дальше! Показывайте мне, где ваш расход! Ежли есть, давай мне ее, сию книгу, сюда, посмотрим, как она ведется. Ага, и в книге расходов все страницы впусте, ни одной записи. Так-то, плуты: каков приход, таков и расход. Получай мирские деньги, складывай в свои карманы, никто тебе не указ, сам пользуйся награбленным. Хорош же ваш начальник, хороши же и вы, его подчиненные. Друг друга стоите, на чашах весов друг друга не перевесите. Что, что, жаловаться, говоришь, собираетесь? Он ворует, разбойник и плут, а меня, честного слугу, виноватит! Вот так оказия! Ворам — потачка, а честным слугам — гонение. Так не бывает. Мы, скажу я тебе, дурак, живем в счастливое время — в царствование Екатерины, Матери Отечества, а она своих верных и честных слуг в обиду не даст, а воров к ответу призовет. Так-то, грабитель, жалуйся, мне не страшно. А чтоб ты запомнил сию ревизию, я тебя еще разок угощу. Получай, шакал!..

Ты мне не завывай под ухом, показывай, что тут у вас еще за коробки. И надпись какая-то: «для упоследования». Что сие обозначает? Отвечай, губошлеп, что сие? Деньги для упоследования суть деньги для взяток. Так и запишем: три тыщи рублей для взяток...

А тут что в шкатулке? Ага, деньги и бумажка с надписью: игральные! Молодцы! Зачем на карты свои расходовать, когда есть казенные? Или, может, сия картежная статья по государской смете проходит и утверждена свыше генерал-прокурором? Хороши же жулики: складывают в коробку казенные деньги и проигрывают их, как свои. У-y, ворье проклятое! Будь на то моя воля, я бы вас всех на дыбушку вздрючил аль по осинам бы развесил — для острастки другим...»

4

В тот же день Гарденин, получив из казны необходимые ему деньги, собрался выехать на Ворону, где его ждали уметские купцы, с которыми он должен был по контракту расплатиться за хлеб. Лихая тройка, запряженная цугом, остановилась перед губернским правлением. Из саней вылез Гарденин, снял дубленый тулуп с громадным воротником, бодро пошагал к парадному крыльцу. Через несколько минут он предстал, веселый и сияющий, перед начальником губернии.

— Выручили вы меня, батюшка ваше высокопревосходительство, — благодарно кланяясь, говорил Гарденин. — Век буду вас помнить, за ваше здравие буду поклоны перед ликом Христа бить. Светлейший князь к нашему брату, купцам, крутой. В прошлом году одного комиссионера, моего товарища, в Сибирь за непоставку хлеба сослал на каторгу. То ж и меня ожидало, а то и хуже. Но теперь, слава богу, по-доброму обойдется. Привезу я на юг хлебушко, заставлю штабных пекарей испечь большой каравай, поднесу я тот каравай светлейшему, скажу: от господина Державина, радетеля и заботника...

— Ладно, с богом, добрый молодец, желаю удачи! — сказал Державин. — Я рад, что все обошлось благополучно.

— Прощайте, выше высокопревосходительство, дай вам бог здоровья и счастья!

— С богом, купец, счастливой дороги!

Державин подошел к окну. Гарденин уже вновь облачился в бараний тулуп, усаживаясь в сани с высокой спинкой и дощатым подмостьем для слуг и для охраны. На козлах, как водится, восседал кучер в козьем тулупе, опоясанный кушаком, на голове киргиз-кайсацкий треух для защиты от степного ветра. На подмостье стояли провиантские солдаты с ружьями. Рядом с Гардениным притулился молодой приказчик, тоже, как и купец, в тулупе, выставив одну ногу в узорном валеном сапоге наружу. В руках приказчик удерживал крупную орясину. «Ружья ружьями, а дубинушка, она верней!» — усмехнулся из окна вслед отъезжающим Гавриил Романович.

Кучер тронул. Цуг рванулся с места. Залились колокольцы.

Вечером того же дня Ушаков вернулся из Липецка в Тамбов, каким-то чудом успев преодолеть за сутки туда и обратно около трехсот верст. Не заезжая домой, посетил свою палату. Приказные и писчики, как малые детушки, к своему батюшке со слезами и жалобами бросились в ноги, прося помоги и заступы от Державина. Михайло Иванович, кажется, вместо Липецка отсиживающийся у Бородина, обо всем уже был осведомлен: и про грубую ругань Булдакова, и про изъятие денег, и про побои. Невнимательно слушая сетования и стенания пострадавших, он мудро изрек:

— Случившееся, господа, нам на пользу и во благо, Державин, как того следовало ожидать, власть незаконно превысил и влез в дела чужого ведомства. А такие вторжения генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский не любит. За таковое дело их светлость не токмо что три шкуры спустит с Гаврилки Державина, он живьем его изволит скушать вместе с костями и потрохами! Все! Крышка и гроб Державину. С сего дня он как губернатор кончился. Как скоро его отрешат, не могу сказать точно, но что сие случится в текущем году, головой могу ручаться...

Уходя из палаты, Михайло Иванович распорядился старшему подьячему, голова которого ввиду принятых страданий за правду была обвязана белым платком, чтоб тот прислал к нему домой на ночь двух писчиков и двух копиистов — письменной работы предстоит много.

Поспешая в сопровождении писчиков и копиистов домой, Ушаков мысленно сочинял челобитье в правительствующий сенат на Державина, приукрашивая и извращая донельзя случившееся. В голове зарождалась изящная словесность: «Яко медведь разъяренный, яка дикий зверь, рыкая и изрыгая пену, ворвался Державин в Казенную палату и топал, и кричал, и дрался палкою... А сорвав со своей головы парик, хлестал им по лицам подчиненных, смирных и добрых писчиков и копиистов, требуя в мое вынужденное отсутствие выдачи денег для своей корысти...»

«Вроде хорошо получается, — одобрял сам себя Ушаков. — Господь бог помогает, за правду мою помогает. Так бы и писал всю жизнь на разбойников слезные челобитья!..»