VII. Новый год (Окончание)

1

Гостиная зала в доме Державина празднично украшена. Поверху провисли разноцветные гирлянды, на стенах можжевеловые и сосновые ветки, которые источают аромат смолы и живицы. В углу, где некогда стояло венецианское зеркало, разбитое табакеркой, в бадье с водой установлена елка, украшенная сшитыми из бархата медвежатами, глиняными свистульками и нарядными матрешками, игрушечными барабанами и листиками слюды. Хрустальная люстра удерживает на себе множество витых золотных свечей, от них в зале и тепло и ярко. Благовонно, уютно в гостиной зале...

Суетятся одетые празднично слуги. На середину залы выдвинут большой, продолговато-круглый стол, на нем яства и вина. За столом сидят хозяева и гости. В центре застолья, как положено тому, Гавриил Романович в наместническом мундире, при ленте и ордене, чисто побритый, на голове парик, присыпанный пудрой. Рядом с ним по правую руку Екатерина Яковлевна. На ней черное платье со слегка оголенными плечами, на шее — тонюсенькая из золота цепка. Ее черные вьющиеся волосы, густые и прекрасные, искусно прибраны. По левую от Державина руку — Нилов в бригадирском мундире, сбоку от него Елизавета Корнильевна, строго одетая, как всегда в очках. Рядом с просвещенной дамой пустой стул, оставленный для полковника и кавалера Булдакова, который отсутствует по делам службы: в полночь должны быть большой фейерверк и пушечная пальба, — Матвей Дмитриевич занят приготовлениями. Далее — Барзантий, в парике роскошном, в старомодном, времен царицы Елизаветы, сюртуке. Возле него воронежский артист Егорий Кустомаров, еще далее — артисты домашнего театра Ниловых, артисты тамбовского театра, хористы, хористки — полон стол. Ученый доктор Лимнелиус в нетях, уехал срочно, как всем ведомо, в Рянзу лечить мнимых сестер графа Орлова, приехавших из Москвы и заболевших после трудной дороги. Алексаша Бастидон лежит в постели в одиночестве, хотя, ради истины, он не забыт: то и дело его навещают Катенька с Елизаветой Корнильевной, развлекают веселыми разговорами.

Уже пригубили рюмки за старый год, уже и золотой шекснинской стерляди отведали, и фруктов. Представление прошло с шумным успехом, артистов долго не отпускали со сцены, на все голоса зала кричала одобрительное, радоваться бы сейчас артистам, обмениваться впечатлениями, однако за столом незнамо почему оживления и веселья мало, чего-то не хватает. Вполне возможно, что всеми чувствуется оторванность от города, замкнутость в самом себе этого большого, стоящего особняком, несколько в стороне от Дворцового порядка строений, на высоте, над заболотьем, окруженного врагами и недоброжелателями, угрюмого дома...

Стрелки больших настенных часов подвигались к двенадцати. Мало-помалу настроение гостей и хозяев улучшалось. А гранью между тайным, в душе, унынием и наружной веселостью был приход с новогодними представлениями простого человека мещанского сословия, старичка, одетого в куцый полушубок, крытый дешевым московским сукном, и заячью шапку. В гостиную залу его ввел, предварительно, само по себе, испросив у Гавриила Романовича позволения, кучер Архип, дежуривший на подворье.

Сняв заячью шапку, старик перекрестился в красный угол, где под образами в дорогих окладах слабо поблескивало пламя лампад, и обратился к Державину:

— Являясь верноподданным ея императорского величества и состоя в мещанском сословии, — велеречиво заговорил старик, — а также питая особое расположение души к великим мира сего, покровительствующим наукам и искусствам, восхищаясь их твердостью, умом, мужеством в проведении государских установок в делах просвещения и преобразования России, я, ваш покорный слуга, пренебрег рогатками и препятствиями, на моем пути воздвигнутыми, по своей воле в сей наместнический дворец явился, дабы свое нижайшее почтение хозяину засвидетельствовать и их высокопревосходительство, а также чад и домочадцев с Новым годом поздравить.

Речь была произнесена гладко, без запинок, несколько, правда, в нос, что напоминало отходную, произносимую в известных случаях приходским дьячком. Смешливый Нилов не мог не расплыться в широчайшей улыбке. Хихикали хористки. У Гавриила Романовича продолговатые глаза еще более сощурились.

— Стиль вашей речи, добрый человек, — из-за стола отозвался Державин, — напомнил мне об одной полученной мною грамотке. Но об этом я сейчас не буду. Спасибо вам за поздравления, желаю вам счастья и здоровья... Не хотите ли пригубить рюмочку?

— Я, может, не прочь бы рюмочку пригубить, — отозвался мещанин, — но сие удовольствие сегодня я не могу себе позволить, ввиду того что, в противном случае, мне не смочь с вашего подворья выбраться, ибо я сюда для поздравления необыкновенным путем — через забор, что возле конюшни, прибыл.

Признание старого мещанина удивило и пуще прежнего рассмешило честное застолье. Артисты и хористки, слушая, прыскали от смеха, прикрываясь опахалами, дабы не обидеть простодушного гостя. Нилов же по своей манере захохотал громко. Гавриил Романович одернул его строгим взглядом. Подавив в себе смех, Нилов обратился к пришельцу с вопросом:

— Отче, зачем вам понадобился забор? Ведь есть же ворота, через кои прошествовать никто из прислуги не помешал бы.

— Ежли бы я, господин бригадир, в ваш дом через ворота проник, то мой честный визит, я в том не сумлеваюсь, незамеченным для сильных мира сего города Тамбова не остался бы, что в свою очередь не отразиться на моей судьбе не могло бы, поскольку я, несмотря на мой почтенный возраст, письмоводом одного влиятельного человека, имя которого я не хочу произносить, на сей день являюсь.

С этими словами велеречивый старик изобразил низкий поклон и, не надевая заячьей шапки, удалился.

— Ну, брат, Гавриил Романович, — весело изрек Нилов, когда слуга прикрыл за стариком дверь, — ну, брат, дослужился же ты, радея короне, до того, что даже добрые люди, судя по всему, с праздничными поздравлениями к тебе пробираются через глухие заборы.

Господская часть застолья захохотала громко и дружно. Хористки, артисты и прочие, сидя за столом, несмотря на простоту и доброту хозяина, чувствовали себя несколько стесненно, оттого-то в ответ на шутку господина Нилова лишь сдержанно улыбались. И тем не менее после посещения письмовода, строящего речь в подражание деловым бумагам, над коими он утруждал свою мудрую голову, всем как-то легко вздохнулось. Особливо развеселился Державин. Оказывается, между его домом и просвещаемым им городом глухой стены нет, пустоты нет никакой — пришел вот человек и, выразив, очевидно, мнение многих, начальника губернии и его близких поздравил с Новым годом.

Осторожный письмовод, наверное, по своей стариковской мешкотности еще преодолевал забор, чтобы удалиться незамеченным, — слуга доложил о новых визитерах. Перед хозяином и гостями предстали два начальных человека, их Державин знал в лицо: стряпчий Верхней расправы Мышлаков и помощник столоначальника губернского правления Судариков. Чиновные люди, как и письмовод, явились засвидетельствовать свое почтение и поздравить, а также выразить Гавриилу Романовичу и всем артистам и хору за доставленное великое удовольствие игрой на сцене и исполнением песен свою благодарность.

Новогоднее поздравление и благодарность были выслушаны всеми благосклонно. От лица всего застолья Державин поблагодарил чиновных людей и предложил им водки. Чиновные люди не отказались, выпили сначала за здоровье супруги их высокопревосходительства, потом за начальника губернии, потом за господ Ниловых, потом за здоровье всех артистов и хора и в конце — за почти наступивший Новый год.

С полдюжины рюмок, освоенных чиновными людьми на брата, это, пожалуй, не пять челобитий, вынутых из долгого ящика, — Мышлакова с Судариковым слегка покачивало, но разум у них работал четко, не уступая электрической машине, починенной Барзантием. Когда к ним по-простецки так, по-свойски обратился Андрей Михайлович с вопросом: «А вы, ребята, не через забор перелезли?», был дан правдивый ответ:

— Через забор, господа, а по-иному как — опасно.

— Да ведь это малодушие называется, трусость! — уличал бригадир.

Визитеры ничуть не оскорбились, а Мышлаков, склонный к философическим обобщениям, имел честь высказать:

— Радение и усердие, господа, на благо отечества есть священный долг каждого верноподданного ея императорского величества. Но радение, господа, не только посредством исполнения служебных обязанностей осуществляется, но и заботой о процветании своей семьи. Моя семья — жена и дети — суть основа большой семьи государской. Я должен радеть и прилагать все силы, чтобы не порушить основ, ибо порушится моя семья — и подточатся основы государские. Ради укрепления государского я на все готов. Если на меня несправедливо разгневается начальник, или по его воле и намекам я должен поступиться своей совестью и честью — на это я иду охотно и сознательно для укрепления и процветания государского. Будет процветать моя семья, скорей расцветет и просветится вся Россия.

Хоровая и артистическая часть застолья из речи господина Мышлакова, изволившего мыслить в подражание французам вольнодумно, для себя, кажется, не уяснила ничего. Но Державина философское высказывание доморощенного Вольтера огорчило. Лицо его болезненно сморщилось, а глаза сузились в презрительном прищуре. Нилов же развеселился. Он хлопнул начальника губернии по плечу и сказал:

— А вы, ваше высокопревосходительство, мне доказываете, что просвещение пока еще недостаточно в России. Слышал, что нам с тобой втолковывают тамбовские Платоны? Вот тебе, брат, наука, Гавриил Романович, как укреплять государское могущество!.. Ха-ха!

2

Сделав необходимые приготовления для пушечного грома и фейерверка — стрельба и пальба произведется со двора арсенала, что располагается на краю Пушкарской слободы, — Матвей Дмитриевич на своем Орле поспешал по приглашению к дому своего друга и благодетеля, чтобы вместе с ним и его красавицей женой, Ниловыми и другими встретить Новый год, сидя за праздничным застольем. «Устал я за эти дни, как словно гончая, которая гналась за увертливой лисицей! — жалел сам себя Булдаков. — Похоже, словно на штурм турской крепости ходил с ротой. Да и как не утомиться! Весь Тамбов на мне. Ушаков, знамо дело, отлынивает. На Гаврииле Романовиче вся губерния. Вот и приходится мне управляться одному. А один, взаправду говорится, в поле не воин. Радею, строжусь, ругаюсь, грожу, а все как шло, так и идет по-прежнему. Назем вывозят на середину городских дорог. К домам расправных судей — обозы с приношениями. Подьячие, проклятые иерихонцы, как пишет Гавриил Романович в своих одах, не сеют, а жнут червонцы. В «Тавриде» в карты зубятся по всей ночи. Добро б играли по правде, а то ведь мухлевство, обман, драки. Винные лавки и выставки растут как грибы после дождя, а вином не казенным торгуют, а своим. Корчемная команда, которая должна пресекать злоупотребления, сама спилась в стельку. В казенной палате и в казначействе всегда угарно от выпивок, а Ушакову до того дела нету. Что говорить, плохи дела в Тамбове, а одному мне недосмотреть за всем...

Эх. был бы я на месте Гаврил Романыча, — далее про себя размышлял Булдаков, слегка понукая своего рысохода, — учинил бы я на его месте в Тамбове большую ревизию, все бы проверил — и суды, и магистрат, и приказы, и палаты, и казначейство, а обо всем замеченном доложил бы сенату. А с первого я бы начал с Ушакова, с лиходея. Спросил бы я его с пристрастием, как в ранешное время, еще при Петре, водрузив на дыбу: из каких, спросил бы, ирод, шлешь в стольный город с тайным гонцом взятку в двадцать тыщ рублев? Пусть бы ответил. А запираться стал, угольями его снизу, оно, глядишь, и развязал бы язык, а иной смотрел бы на сие представление и думал: эх, эх, борони бог воровать и обманывать государыню!..»

Метал свои мысли, как соколов, крутой на расправу Матвей Дмитриевич и подалее. «Эх, царица-государыня, нежная наша мати! — обращался он к государыне. — В какую сторону изволишь обращать свои мудрыя, мати, взоры? Почто не изволишь усмотреть повсюду бед российских? Лихоимство-то ведь, мати, пресекать надобно, строгости ко всем нужны. Прежние цари не дураки были, они знали строгое монаршее дело, Дыба, да огонь, да виселица — без сих предметов не обойтись, управляя державой. А ты в иные крайности пустилась: отменила Тайную канцелярию, про какую-то там свободу рассуждать пустилась на манер французских вольнодумцев. А от свободы весь страм и грех. Сделай-ка людей свободными от царя земного и небесного, они такое нагородят, что даже богу на небе жарко сделается. Не мне, простому ратнику, тебе советовать, мати, как быть дальше, но все-таки не утерплю, молвлю: Иван Грозный — вот кому ты ко благу России поклоны должна класть, тогда и народ наш, пьяница несусветный, к порядку бы приучался...

И опять же про то скажу, мати, не утерплю: зачем ты, ваше величество, своих верных и вековечных слуг, и рабов, и холопов — дворян своих, коих все русские цари, хотели — казнили, хотели — миловали, от службы военной вольными сделала? Ко благу ли? Сдается мне, холопу и слуге, что ты, царица, уступая во всем чиноначальникам, изволишь их опасаться и побаиваться: как бы не сговорились между собой да не смахнули тебя с престола, как ты, государыня, в свое время императора, мужа свово, Петра Федоровича, с трона изволила сшибить. А ты не бойся, благодетельница, тебя честный люд в обиду не даст. На гвардию, ясно, тебе никакой надежи: она то и делает, я смотрю, что царей с престола прогоняет. А ты на армейцев обопрись, они надежнее. На таких, к слову, как Суворов, как Румянцев, как я, твой верный слуга. Мы бы, собравшись совокупно, уж не огневайся, мати, перед тобой, как иные прочие, петушиную пляску устраивать не стали бы. Мы бы, мати, облобызавшись по-братски с законом да опершись на дедовское самодержавие, как на приступ пошли бы супротив всех воров и лиходеев. Дай нам волю, мати, отстоим правду, не посрамим памяти грозных и расправных российских царей!»

За мостом, как минул Булдаков, едучи на Орле верхом, речку Студенец, широкие и глубокие, как море, его государские размышления были прерваны криками и воплями: что-то там, видать, сотворилось на взгорье, кто-то кого-то там забивает али обдирает как липку!.. Матвей Дмитриевич тронул поводья и поскакал к месту происшествия.

— Что тут такое творится? — басом гаркнул Булдаков, подскакав к людскому скопу, в середине которого, размахивая руками, тузили друг друга непросвещенные тамбовцы. Из-за туч слабо просвечивала луна, давая возможность в сумраке ночи яснее рассмотреть полотно, написанное смелой рукой баталиста. Ряженые, или, как их называли в те далекие годы, челюканы, сражались с какими-то ремесленниками. Последние явно терпели урон и поражение.

— Прекратить побоище! — Булдаков отважно направо и налево орудовал нагайкой, усмиряя расходившихся удалых воев. — Эй, кто прав, кто виноват, говори, давай разбираться на месте!

Побоище стихло. Челюканы в страшных масках и темных платках, закрывающих их лица, стояли плотной стеной. Один из ремесленных, старик (в нем Матвей Дмитриевич узнал ружейного мастера Селиверста, одетого в полушубок), стал перед Булдаковым на колени и, простирая перед собой руки, заговорил:

— Батюшко, вашество, золотой человек, не велите казнить, дайте слово вымолвить, — заговорил Селиверст. — Узнаешь ли ты нас, батюшко, мы мастера ружейного толка, и намерение у нас доброе. Мы шли своей компанией поздравить господина начальника губернии Державина с Новым годом и преподнести ему поминок, а сии челюканы, безбожные, вымазанные сажей скоморохи со свиными рылами, слуги дьявола и ублажители его посланника антихриста, напали на нас из-за угла и хотят отнять у нас поминок. В иное время, когда нас, мастеров оружия, много, мы бы одолели сих ряженых, а сейчас они, безбожники и басурманы, берут над нами верх своим превосходным числом. Заступись, вашество!

Сердце, ц душа, и ум Булдакова, ясно были на стороне ружейных мастеров, но он хотел соблюсти видимость законности и справедливости и пожелал выслушать и супротивную сторону.

— Что вы скажете в ответ, безбожники?

— Мы не безбожники! — бойко отвечал один из ряженых. — Безбожниками и еретиками нас кликали ранее и травили собаками, а ея императорское величество изволила разрешить нам веселиться по закону в ночь под Новый год.

«Ишь, проныры, законы им ведомы, — подумал Булдаков. — Ну да ничего, нас на сивых не объедешь».

— Верно, ребята, закон есть такой, — отвечал начальный человек. — Шутить и развлекаться дурачеством вам разрешается, но шутить надо благопристойно. А разбойничать возбраняется. Вы же, еретики, вопреки закону чините разбой и нападаете из-за угла на честных людей, на сих ружейных мастеров.

Ответ полковника и кавалера явно ряженым не поглянулся, в знак осуждения и возмущения они в один голос вдруг завыли по-волчьи, залаяли по-собачьи, захрюкали по-свинячьи, то есть принялись за узаконенные шутки, что, само собой разумеется, не могло прийтись по нраву Матвею Дмитриевичу, который считал закон о ряженых вкупе с законом о вольной выгонке вина и продаже оного неправильными, осуждал их, и потому он в ту минуту со своим честным и преданным правде и истине сердцем пособиться никак не мог и порешил единолично, ни с кем не ссылаясь, оказать узаконенным беззаконникам властное противодействие. Движением ноги он дал команду своему любимцу Орлу, и тот, будучи обучен хозяином всяким рейтарским штукам, вдруг оскалился белыми зубами, всхрапнул, кому-то из ряженых в плечо вцепился, кого-то передними, кого-то задними копытами ударил — челюканы тотчас рассыпались. Глядя сверху, из седла, на улепетывающих по-заячьи ряженых, Булдаков звучно, на всю улицу хохотал.

— Ужо тебе, блюдолиз! — донеслись из-за угла крики. — Гляди, придет и наш черед. Припомним мы тебе, Мамай, твои шуточки!

Ружейные мастера кинулись к новоявленному Самсону с благодарностью. Булдаков перебил их речь, спросил:

— А какой ваш дар начальнику губернии?

— Подарок наш знаткий, — отвечал очень довольный исходом сражения Селиверст. — Мы хотим подарить саблю — трофей с турской войны. — И Селиверст достал из-под полушубка кривую саблю в ножнах. — Это их высокопревосходительству за театр, за то, что он не забыл нас, мастеров по оружию.

— Ладно, хороший подарок, — подержав в руках саблю и попробовав пальцем вострие, одобрил Булдаков. — Пошли, ребята, вместе. Я тоже туда. Сами вручите губернатору, вот уж обрадуется.

В это мгновение со стороны Пушкарской слободы в воздухе воссияли огни, громыхнули пушки — славное воинство Матвея Дмитриевича оповещало Тамбов-град о наступлении Нового года.

В Тамбове, пожалуй, новогодний праздник справлялся не хуже, чем в столицах, что ведется еще с Петра Великого: и ряженые, и пушечные залпы, и сверкающий в воздухе фейерверк...

3

Как часы пробили двенадцать, как в окнах над Пушкарской слободой воссиял салют и ударили пушечные залпы, как выпили в честь Нового года вкуснейшего вейн-де-тинто, а тут еще вдобавок ко всему ружейные мастера как снег на голову свалились со своим знатким подарком — кривой турской саблей, на дамасском боку коей было искусно выгравировано одно лишь слово «Державину», что не могло своей краткостью не привести в восторг мурзу, а Булдакова не удивиться: когда только успели, черти! — как, угостив мастеров по оружию, дождались их ухода — в доме началось истинное веселье. А как же иначе! Если уж простой люд в лице ружейных мастеров с Пушкарской слободы к начальнику губернии с лаской и уважением, то что говорить обо всем Тамбове! Весь Тамбов, вся губерния, весь народ, все сословия, исключая малого числа казнокрадов и взяточников, за его театр, за его вольную типографию, за его новый тюремный замок, за чистоту городских дорог и площадей! А посему пей, ешь, веселись, встречай, позабыв обо всех горестях, Новый год!

Нилов в разгар веселья отозвал Державина в отведенные им с Елизаветой Корнильевной покои, а зачем, никому неведомо. Ушли они, все видели, один — в бригадирском мундире, другой — в наместническом, а вернулись в гостиную залу ряжеными, что заранее было задумано Андреем Михайловичем. Перед застольем предстал турок, в чалме и полосатом халате, а Державин в золотоордынском бешмете, на голове — круглая тюбетейка, пояс из одного шелкового платка — знак, что у этого магометского поклоняльщика всего-навсего одна жена, а на ремне — кривая сабля в ножнах — дар, в пору и к случаю, ружейных мастеров.

Неожиданное явление народу турка и мурзы было внушительно, но и смешно, все хохотали до слез, даже грустившая и не находившая себе места Елизавета Корнильевна и та рассмеялась.

Тут же было дано маленькое представление. Матвей Дмитриевич, в своем величии городничего и коменданта, восседал за столом, насыщался и попивал винцо: весь день в суете, проголодался! А мурза с янычаром к нему приметывались: мы-ста да мы-ста, русак! Мы-де сильнее вас, русских! Сильнее-де нас на свете никого нету! А янычары наши — тигры! А вскормлены они русскими кормилицами-полонянками, а дщери-красавицы ваших князей, коих мы в плен уводили и испомещали в гаремы, на вашу же голову нам батыров, пашей, ханов нарожали — умны, здравы, дальновидны! Мы-ста да мы-ста!

Слушая угрозы мурзы с янычаром, попивая вейн-де-тинто, не в шутку, а всерьез глаголил Булдаков с сердцем:

— Молчали бы уж, поганые басурманцы! Не хвались, идучи на рать!.. Было, терпели мы от вас, кровожадны, но теперь того никогда не повторится. Берите в свои гаремы женок где угодно, раз ваши бабы худосочны и не способны пашей и ханов рожать, от нас вам больше не разживиться поживой! Вот вам!.. — И Матвей Дмитриевич, хохоча басом, показал из трех, пальцев пупырчатую насторожку.

После политических шуток по знаку Нилова вдарила роговая музыка. К рожкам, свистулькам, трубкам, сопелкам присоединились бубны, колокольчики, ложки, литавры медные. В доме мурзы раздалась древняя «барыня». Андрей Михайлович в турском облачении пустился вприсядку, ему в помогу — Державин, подтопывая одной ногой, прихлопывая в ладоши.

— Лиза свет-Корнильевна! — звонким голосом кричит Нилов. — Поддержи!

Через час веселье в доме стихло.

На рассвете у крыльца дома уже стояла готовая к дальнему бегу тройка цугом, запряженная в зимнюю карету. На облучке в тулупе Архип. Кучер семейной кареты Ниловых оставался ждать своего барина, который продолжал гостить.

Елизавета Корнильевна уехала. Но Андрей Михайлович не мог расстаться с другом, хотя, когда он провожал жену, обмахивал себе лицо платком.

Бригадир был уверен, что Новый год, начатый так удачно, не пройдет для Державина благополучно, если он, Нилов, отбудет в Рянзу. С часу на час, как Андрею Михайловичу было известно от соседей помещиков, в Тамбов должен был нагрянуть генерал-майор Загрязский — сводить с начальником губернии счеты...