VI. Новый год

1

Под Новый год в доме Державина унылость и мрак. Дом перешептывается или говорит вполголоса. В гостиной зале давно не зажигается люстра. Заржавели створы давно не открываемого для званых гостей парадного. В домашнем кабинете Гавриила Романовича по целой ночи светятся окошки: то пиит и начальник губернии стоит за налоем, просматривая деловые бумаги или сочиняя стихи. В комнате Алексаши и днем, и ночью полумрак: шторы полуопущены, ночью под абажуром горит свеча и светится перед ликами святых лампада. Уже который день подряд в доме безвыездно проживает домашний врач Ниловых Лимнелиус, позабыв о Рянзе, где он, может быть, так же нужен, как и здесь. У себя в спальне отсиживается, молясь богу, питая на весь свет, а больше на Тамбов-град обиду, Екатерина Яковлевна. Более полутора лет из своей жизни она отдала Тамбову. Учила манерам и танцам... Вышивать показывала и учила... Театр заведен ее усилиями и стараниями... А сейчас танцкласс закрыт. Танцмейстер без дела, просится домой, в Москву. Театр бездействует. О возобновлении постановок на сцене покуда не может быть и речи. Машинист Барзантий скучает и скорбит по Алексаше. Егорий Кустомаров, удачно сыгравший роль графа Чесменского, запил, стакнувшись в Пушкарской слободе с Захарьиным и Трифонилием. Все шатко и зыблемо, все разваливается, — Тамбов, как видно, совсем не нуждается в просвещении...

Унылое настроение от господ передалось слугам и всей дворне. Архип в хомутовке чинит хомуты и сбруи, мечтая о поездке с барином по губернии, Эх6 подальше бы куда-нибудь поехать на шестерике, чтоб ветер свистел, чтоб в стороне волчьи глаза, чтоб издали запашисто тянуло дымком мимопутной деревни!..

У повара Харитона свои печали. Ныне господа не собираются готовить праздничный стол, а сие, осуждает Харитон, против обычая, так не полагается. Горе горем, а радость радостью, ибо Новый год. Всякий уважающий себя дом встречает Новый год хлебосольно... Одним словом, без большой работы Харитон свистит в кулак и косится на Евстолию Никоновну, экономку: хоть бы отлучилась куда ни на есть эта сухопарая лошадь, чтоб можно было шастнуть в погреб и обрадовать душу бутылкой франтиньяка или хоть ренского!..

Такова не полностью, лишь вкратце, предновогодняя картина в доме Державина.

Однако Гавриил Романович не из тех, чтобы долго скучать и предаваться тоске. Надобно жить и радоваться жизни! — вот что любит говорить Державин в подобных случаях. Сделанного не переделать. Хорошенькую артисточку с того света не возвратить. Здоровье Алексаши идет, слава богу, на поправку. Чего еще надобно? Плутарх на немецком, в коего, лежа, был углублен Державин, — в сторону, книга поставлена на полку рядом с Монтенем, — скорым шагом Гавриил Романович направляется к Катеньке.

— Послушай-ка, мой дружок, — войдя в комнату Катеньки, где она сидит за силуэтом по золоту, говорит Державин. — Послушай, милая, а не съездить ли нам с тобой для разнообразия к кому-нибудь в гости?

Екатерина Яковлевна, не входя в размышления по поводу предложения мужа, не прерывая работы, отрицательно качает головой.

— А что, мой друг?

— Алексашу нельзя оставить, да и не хочу я ни с кем встречаться.

— Но ведь не все, душа моя, в Тамбове свиньи, ведь много хороших людей, поговорить есть с кем.

Катенька упрямо мотает головой: нет и нет, не согласна!

Державину приходит в голову новое, и он предлагает:

— А не поехать ли нам с тобой на Новый год к Ниловым? Навестим Горация, как он там в глуши, в изгнании? Да и друзья наши, Андрей Михайлович с Елизаветой Корнильевной, — милейшие люди, а мы с ними давно не видались. Я, знаешь, по толстяку соскучился, сегодня он даже мне приснился, голос его как наяву слышал.

— Поезжай, Ганя, в Рянзу один, — подавленным голосом говорит Катенька. — А я не могу, не обессудь. Ты же знаешь, как мне тяжело. Тебе Андрей Михайлович снится, а мне — Любинька. Отпеть бы ее в церкви надо, да пока неведомо, может быть, она еще сыщется... — Екатерина Яковлевна в горести вытирается платком, в комнате водворяется молчание. Державин явно смущен и растерян. — А ты поезжай, Ганя, — перестав плакать, повторяет Катенька. — Я за тебя рада буду.

— Ладно, будь по-твоему, — будто нехотя согласился Державин. — Поеду один. — И благодарно приложился губами к ручке жены. Вышел.

В доме, словно пробудившемся от спячки, началась суета. Барин в дорогу сбирается... Гаврила Романыч — в дорогу! С ног сбилась Евстолия Никоновна: надобно то, надобно другое, а ничего не готово. Повар Харитон, прежде чем пуститься исполнять отданные ему экономкой распоряжения, исполняет чечетку, хлопает себя по бедрам и животу, потом торопится в погреб, чтобы проявить холопскую заботу о дорожном погребке своего барина, но не забыть и про свой интерес. Из кладовых и амбаров вынимается все необходимое в дороге и в гостях великатному помещику и коронному начальному человеку: и мороженые осетры с Волги, и черная и красная икра с Яика, то бишь с Урала, и конфекты из Кременчуга, из богатенького именьица, приобретенного на честные деньги при службе экзекутором в канцелярии генерал-прокурора князя Вяземского, и многое другое из рязанского поместьица и из Полоцка. По своей ровне, по богатым ездит Гавриил Романович, но никогда не бывает, чтобы он ездил с пустыми руками, всегда вслед за его каретой поспешают подводы три с провизией.

Барин в дорогу! Свершилось! Дошли молитвы вечного кучера Архипа до бога, и он торопится заложить шестерню. Но Гавриил Романович, увидев из окна, велит запрячь четверню, ибо выезд не служебный, а по частной нужде, а в этих случаях шестерик не положен: живенько настрочит кто-нибудь из тамбовцев челобитье в сенат о вышемерном чванстве начальника губернии.

В разгар этих шумных приготовлений, выведших дом из унылого сна, вдруг на Дворцовом проезде загремели заливистые колокольцы, на хомутах и шлеях шаркунцы защелкали соловьями — две тройки цугом у ворот остановились, веселый голос послышался:

— Отпирай, баляры, принимай гостей! Эй, чево мешкаете?

Архип высунул в калитку бородастую морду: батюшки, нежданные гости! Сам Нилов, преважнецкий бригадир и помещик, припожаловал, а с ним вместе его благоверная супруга Елизавета Корнильевна, ученая дама, в очках. «Эх, сорвалась наша с барином поездочка! — подумал Архип. — Не могли погодить гостеньки час-другой, покуда мы бы с мурзой не укатили из города!»

Делать нечего, пришлось отпирать ворота и впускать на подворье ниловские тройки.

Из первой кареты, будто боярин, в собольей шубе вылез толстый, неповоротливый Андрей Михайлович, подозвал рукавицей Архипа.

— Пойди, голубчик, доложись Гавриилу Романовичу. А скажи тако: мол, господа Ниловы в Тамбов собрались наскоро, послать слуг в город, чтоб те успели протопить половину дома, не занятую типографией, не успели. Скажи: Нилов-де с супругой на временный постой к губернатору просятся, не пустит ли ради Христа. Больше, скажи, им не к кому...

— Слушаюсь, батюшка, — отвечал Архип. — Доложиться барину я доложусь, а насчет постоя не буду, потому, батюшка, так разве делается меж друзьями! На постой!.. Только разве шутейно...

— Ступай, борода, не медли, как хошь, так и докладывай! — весело зарычал Нилов и ради шутки погнался за Архипом, намереваясь дать ему рукавицей в шею. Архип, откуда прыть, весело припустился в дом, оглядываясь и скалясь: рад несказанно, что за три недели с ним впервые господа пошутили.

2

Ясно, что поездка в Рянзу была отменена, в доме у начальника губернии все перевернулось кверху дном. Уныние и печаль? Все к черту, никакой унылости, никаких печалей! — провозгласил Андрей Михайлович, круглым медвежонком косолапо катаясь из комнаты в комнату. Новый год, новое счастье, — все новое, а печаль и тоска пусть остаются в старом году, коему остается жить всего-навсего два дня. Алексаша болен? Никаких болестей! Он, Нилов, помещик и бригадир, верноподданный ея императорского величества, запрещает болеть сыну камердинера блаженной памяти царя-императора России Петра Федоровича!

— Лимнелиус, друг любезный, где ты? — весело кричит на весь дом, заражая всех весельем и бодростью, Нилов. — Отзовись, дохтур!

Из комнаты хворого Алексаши, заслышав зов своего господина, на рысях в гостиную поспешает в белом халате и колпаке, в очках, с седой клинообразной бородкой ученый доктор Лимнелиус.

— Буди здрав, эскулап! — весело отвечает на поклон домашнего врача Нилов. — Но, во-первых, я тебя, господин Лимнелиус, поздравляю: из Академии наук от Екатерины Романовны Дашковой получен патент — ты удостоен звания ученого доктора медицины за твое пламенное участие в Москве вместе с графом Григорием Григорьевичем Орловым супротив морового поветрия, то есть чумы. В знак особой милости монархини тебе, дружище, назначен годовой пенсион и одновременное жалованье в пятьсот рублей.

Лимнелиус обомлел, он не верил своим ушам. Уж не шутит ли Андрей Михайлович? Больше десяти лет назад он ратоборствовал совместно с тогдашним любимцем императрицы графом Григорием Орловым в Москве против чумы. Граф Орлов отличен и прославлен, ему даже памятник сооружен в Санкт-Петербурге, но зачем вспомнили про Лимнелиуса, старика? Видит ученый доктор, что Нилов не шутит, упал перед ним на колени и от запоздалой радости и умиления прослезился.

— О, господин Нилов, Андрей Михайлович! — в волнении заговорил, прикладываясь губами к руке бригадира, ученый доктор. — Своим счастьем я обязан вам, только вам, больше никому. Ваши хлопоты...

— Ладно, ладно, не волнуйся, братец! — потрепал по сухому костлявому плечу доктора Нилов. — Радуйся! Что до счастья, то ты им обязан самому себе, я тут ни при чем. — И потише, вполголоса: — И, во-вторых, скажи, братец, что Алексаша?

— Больному значительно лучше, — негромко отвечал Лимнелиус. — Еще неделю-другую полежит в постели, потом я ему разрешу подняться, а для ходьбы — костыли. Больной молод, чудного сложения, сердце крепкое, все у него, я думаю, будет в порядке.

— Спасибо, ученый доктор, радей, а я тебя, как тому следует, отблагодарю.

Оставив ученого врача, Нилов громко кличет Гавриила Романовича: представил бы его тот хозяйке, давно он ее не видел, есть желание приложиться губами к ее несравненным ручкам.

Однако идти представляться Екатерине Яковлевне не нужно было — она сама шла в гостиную, где в пуховых креслах восседали хозяин с гостем. На смуглом лице Катеньки подавленность и принужденная улыбка.

— Чего это мы раскисли, матушка? — вставая ей навстречу, весело закричал Нилов. — А ну, улыбнись-ка, милая! Радуйтесь, я привез вам поклон от Горация, жив-здрав, по-прежнему воспевает в одах ея императорское величество. — Нилов засмеялся и приложился сначала к одной, потом к другой Катенькиной ручке. — Чего же это мы, Екатерина Яковлевна, тужим? Может, по театру? Но об этом горевать нечего: будет у нас на Новый год театр. Следом за мной весь наш домашний театр на шести подводах едет. Прошу не унывать! Дадим «Недоросля»! Да здравствует театр!..

Чудный, милый человек — Нилов. Воплощенная радость и веселье. Подчиняясь им, заражаясь ими, повеселела и Екатерина Яковлевна, бледность с ее лица сошла мало-помалу, вот она уже улыбается, крупные черные глаза заблестели.

Переодевшись в отведенной для Ниловых части дома (всего гости вместе со слугами заняли шесть комнат) и облачась в темное строгое платье, с золотым ожерельем на груди, пальцы рук тоже в золоте и драгоценных каменьях, в гостиной наконец появилась Елизавета Корнильевна. Подруги обнялись и расцеловались. И тут непрошеным спутником при подобных встречах — радостные улыбки и обоюдные слезы. Слезы Катеньки — безмолвная жалоба на причиненные ей со стороны неблагодарных дворян Тамбова обиды и огорчения, горесть по молодой, загубленной злодеями жизни Любиньки Цветковой, жалоба на глушь и темноту провинции. Слезы Елизаветы Корнильевны — сочувствие любимой подруге, готовность разделить с нею все огорчения последних недель. А еще, самое главное, тревога и неизбывная боль за здоровье маленького сына Андрюши, которого они с мужем оставили хворым в Рянзе на попечении ученика и помощника Лимнелиуса — Тихона, человека чрезвычайно доброго, но пока, к сожалению, не располагающего знаниями и опытом своего учителя. Само по себе, о хвором Андрюше Елизавета Корнильевна, чтобы не омрачать хозяевам предновогоднего настроения, ни слова, оттого боль ее, ни с кем не разделенная, вдвойне тяжелей.

Поговорили, перескакивая с одного на другое, о том о сем и остановились на самом интересном для обеих — на театре. Елизавета Корнильевна пожаловалась: театр отнимает у нее уйму времени из-за репетиций, заучивания ролей и проч., она не может завершить перевод своего «Графа Вальмонта». Театр вскоре прибудет в город, — Елизавета Корнильевна хочет знать: найдется ли для артистов в доме место?

— Да, конечно, найдется, — отвечала Катенька. — Дом просторный, мы с Ганей и всей нашей прислугой едва занимаем половину.

Вышли посмотреть комнаты, предназначенные для артистов. Екатерина Яковлевна тут же распорядилась протопить в этих комнатах камины и печи.

После того посетили хворого Алексашу, посидели недолго возле его кровати. Алексаша был еще слаб, на вопросы отвечал неохотно.

Когда вышли, Екатерина Яковлевна, прикладывая плат к глазам, сказала, что Алексаша, ей кажется, не столько страдает телесно, сколько убивается душой, считая себя виноватым в таинственном исчезновении Любиньки.

— О боже, что деется в Тамбове! — сокрушалась Нилова, слушая Катеньку. — Кому понадобилась жизнь молоденькой девочки? Я так говорю потому, что, мне кажется, ее нет уже в живых. Будь по-иному, она, наверное, уже где-нибудь объявилась бы...

— Нам с Гавриилом тоже так кажется, — сказала Катенька. — Не тем, так другим злодеи козни строят губернатору. Из Питера пишут: на Гавриила в сенат из Тамбова одно за другим поступают лживые челобитья.

А в сенате у нас тоже враги — рады! Вместо проверки истолковывают вкривь и вкось. Не везет нам. И в Петрозаводске так же было. Сначала все с лаской, а потом озлобление. Не знаю, что и думать. Может быть, причину зла нам с Ганей следует искать в самих себе?..

— Нет, милая Екатерина Яковлевна, — возразила Нилова. — Причина в другом. Если бы Гавриил Романович сделался, как многие, покровителем всех взяточников и казнокрадов, даже если сам бы сделался мирским обиралой, если бы у него, как у других, о которых он пишет, были мздою покрыты очеса, тогда он был бы для всех в Тамбове свой, душа-человек, друг и брат. Мы ведь с Андреем Михайловичем тоже могли бы жить в губернском городе, даже пытались. И даже место стряпчего в губернском суде выхлопотал себе Андрей Михайлович. Но он смог посещать присутствие лишь две недели и отказался. Понимаете, мы с Андрюшей сделали для себя выводы. Один из них: Тамбов со старины — это город круговой поруки. Все столоначальники — кумовья, все советники — сваты, стряпчие — двоюродные братья. Из сената присылают ежегодь в Тамбов узаконения и всякие там инструкции, но при въезде в город курьер, по приказу, конечно, все эти властные бумаги топит в реке. Акт составляют: груз погиб при переправе в бурю. А без узаконений твори что тебе взбредет в голову. Взятки, обман, грабеж, притеснения, воровство, разбой! Посмотрели мы с Андреем Михайловичем на такую жизнь да и убрались в Рянзу от греха подальше. Дом же новый в Тамбове мы затеяли из-за вас с Гавриилом Романовичем — быть к вам поближе. А случись, вы уедете, нам здесь будет делать нечего.

— Пойдемте, я покажу вам, Елизавета Корнильевна, свои последние работы, — предложила Катенька.

— С большим удовольствием! — отвечала Нилова, — Да, я чуть было не позабыла. Я ведь вам привезла заказ. Хочу ко дню рождения Андрея Михайловича сделать ему суприз — табакерку с моим изображением по золоту. Если у вас, душечка, сыщется время...

— Конечно же, сыщется! — отвечала искусница по силуэтам. — Я сама снова хотела заняться вашим изображением. Скажу вам по секрету, ваш греческий силуэт — мой любимый...

3

Для разговора о предстоящем под Новый год в театре представлении к Державину вызван Матвей Дмитриевич Булдаков. В кабинете сидели втроем: Нилов, Булдаков, Державин. Нилов, вальяжно развалясь в кресле, раскуривал трубу с длинным чубуком, рассматривал полковника и кавалера вприщур, одним глазом. Наблюдая со стороны за Булдаковым, Андрей Михайлович, ощущая в ушах зуд от его русского прямолинейного баса, мысленно с неудовольствием качал головой и думал про себя: ну, Гавриил, неразборчив же ты, я гляжу, в выборе друзей!..

Что касается самого Матвея Дмитриевича, то он, кажется, к бригадиру и богатому помещику чувствовал то же самое, что и Нилов к нему. «Ишь, развалился, как дома!» В сердце у него, незнамо откуда взявшись, вдруг забил родничок ревности. Державин жалует Нилова как друга, а сие Матвею Дмитриевичу и обидно, и неприятно. Ему кажется, что к кому другому, кроме как к нему, Булдакову, Державин не может и не имеет права питать дружеских чувств. И Гавриила Романовича никто любить не имеет права, — только Булдакову это право дано, а он им должен пользоваться во всякое время безраздельно.

— Здря вы, ваше высокопревосходительство, надумали просвещать людей под Новый год, — басом заговорил он. — Им, этим Тарасам Скотининым, не пиесы надо казать со сцены, а на колоду их укладывать да плетьми — вот была бы польза.

Державин с Ниловым, понимая шутку, дружно смеются.

— Нет, друг мой, — посмеявшись, возражает Гавриил Романович. — Самим нам уподобляться Тарасу не к лицу. Просвещать людей березой просто, а вот доброе и вечное им внушить посложней. Борьба с косностью и язычеством, понимаете ли, не предполагает насилия, потребны терпение и мягкость.

— Вы к ним с терпением и уговорами, а они, гляди, снова сорвут представление аль убьют кого-нибудь.

— Для того, чтобы подобного не произошло, мы и собрались втроем, — отвечал Державин. — Посоветуемся. Андрей Михайлович, коему известно о последнем сорванном представлении, утверждает, что в этом мы сами повинны: билеты на право входа раздали неправильно. Почему в театре оказалось много винных торговцев и целовальников? Нельзя ли созвать других? Скажите, Матвей Дмитриевич, сколько в Тамбове жителей?

— Пятнадцать тысяч двести тридцать четыре человека обоего пола.

— А зрительская зала сколько вмещает?

— Сто восемьдесят девять...

— Так вот, нельзя ли, Матвей Дмитриевич, сто восемьдесят девять билетов раздать среди людей достойных? Ужель в Тамбове не найдутся достойные люди?

Булдаков задумался, глядя вверх.

— А пожалуй, найдутся, — сказал он. — В комендантской роте у меня наберется человек сорок да добавить к тому отставных офицеров с женами — все достойные, смирные. А еще полицейские чины да чины гражданские, не замеченные во взятках, два-три человека — вот и театр полон.

Вновь Державин с Ниловым хохотали. Андрей Михайлович от смеха вытирался платком; отложил в сторону дымящуюся трубку, приблизился к Булдакову, обнял и расцеловал, говоря:

— Ах ты, мой служака! Люблю, душа-человек! Слышь, Гавриил, полюбил я твоего друга так же, как и тебя. Ну, утешил, ха-ха...

На сердце у Булдакова легко сделалось, о ревности в душе и помину нет, на бригадира смотрит ласково, мысли в голове: «Здря я, кажется, на него напустился, хороший он, сойдемся! А вид-то у него какой, чистый медвежонок!»

— Ладно, господа, шутки в сторону, — стерев с лица веселье, вновь заговорил Державин. — Завтра к обеду билеты будут готовы. Получишь их, Матвей Дмитриевич, в типографии, действуй без промедления. Зрители — на твое усмотрение.

— Слушаюсь!..

По окончании разговора Державин, как водится, подозвал друзей к шкапчику.

— Из Москвы? — выпивая из серебряной рюмки, спросил Нилов.

— Из Питера, — сказал Державин. — Еле дождался. Два месяца мой человек в Москве стоял, искал подводу... — И, обратясь вновь к Булдакову: — Да, чуть было не забыл. Сыщи, я прошу тебя, Матвей Дмитриевич, в Пушкарской слободе артиста Егория да приведи его ко мне. Связался с пьяницей Захарьиным и Трифонилием, звонарем, куликает, а ему вскоре играть на сцене. Тарас Скотинин из него незаменим.

— Будет исполнено!

Нилов смолчал. У него был свой изрядный Тарас Скотинин, но он решил не перечить сейчас другу и не мешать Егорию сыграть вкупе с его, рянзинскими, артистами.

4

Уже поздно ночью в одном из покоев, отведенном для Ниловых, разговор вполголоса. Кроме Елизаветы Корнильевны и Андрея Михайловича в беседе участвует и доктор Лимнелиус. Говорят они о здоровье Андрюши, оставленного в Рянзе на попечение Тихона, ученика Лимнелиуса. Устное описание болезни сына, сделанное матерью, заставило Лимнелиуса задуматься.

— Возможно, простуда, госпожа, — изволил предположить доктор. — Возможно, похуже — дифтерит.

Просвещенной русской дворянке, по моде времени знакомой с сочинениями Вольтера и Дидро, незнаемо, что такое дифтерит, и она спрашивает:

— Это опасно?

Лимнелиус отводит взгляд в сторону, пожимает плечами.

— Я готов, госпожа, выехать в Рянзу хоть сейчас.

— Но как быть с Алексашей? — вмешивается в разговор Нилов. — Нельзя же оставить...

— Ах, Андрей, — прикладывая пальцы к вискам, в отчаянии произносит Елизавета Корнильевна, которую встревожил уклончивый ответ врача. — Ах, Андрей, я едва держусь на ногах, мне, кажется, не по силам затеянная тобою комедия. Я разыгрываю роль шутихи, но у меня сердце не на месте. Андрюша один, а мы с тобой вдали от него развлекаем друзей. Будь добр, уволь меня от подобных развлечений, я поеду в Рянзу!

— Нельзя этого делать, милая моя Лиза! — проникновенно заговорил Андрей Михайлович, прикладываясь губами к ручке жены. — Несмотря ни на что, мы с тобой должны остаться на Новый год здесь. Уедем отсюда вместе, аль порознь, аль ты одна, праздник будет испорчен. И кто за тебя сыграет в «Недоросли»? Уедешь — все сорвется. А Фонвизин под Новый год на сцене должен быть всенепременно. Поверь, милая, это не моя прихоть, не мой каприз, тем паче к этому не имеет никакого отношения и Гавриил Романович. Да, может, в Фонвизине меньше всего нуждается и темный Тамбов. Но сия комедия нужна сейчас, как никогда, всей России, ибо я верую: как нужно будет в наступающем году дать решительное сражение туркам, которые напали на нас с юга, так нужно и посредством комедии «Недоросль» дать бой нынешней всероссийской косности. Хоть в столице, хоть в медвежьем углу — все равно. Оглянись, жена, послушай: повсюду воют волки, щелкают зубами шакалы, хрюкают и визжат клыкастые вепри. Крадут казну, изматывают силы людей взятками, судят неповинных, спаивают пьяным зельем народ. Нет, Лизанька, нам надо остаться здесь и встретить с Державиным Новый год. Пойми, нельзя допустить того, чтобы один лишь попугай вещал истину, а Державин в одиночестве боролся с темнотой!..

Горячие доводы мужа для Елизаветы Корнильевны были убедительны, и все же она возразила:

— Какое мне дело до темноты, если жизнь моего мальчика в опасности! Спасая отечество от невежества, я, может быть, погублю сына и самое себя...

— Мое сердце, как и твое, Лиза, страждет, — выслушав жену, отвечал Нилов. — Я уповаю на бога, он милостив. Я говорил тебе в дороге: с часу на час сюда нагрянет Загряжский, что из этого получится, я пока не знаю. Мне ведомо одно: идет медвежья травля. Шакалы и волки травят просвещенного человека, пиита, я обязан им учинить помеху, тем паче, что Державин — человек вспыльчивый и горячий. Нет, Лиза, ты останешься. Давай вместе молиться присно деве Марии...

5

Назавтра Булдаков в сопровождении двух конных рядовых губернской роты с объездом города — выполняет приказание губернатора — вручает достойным билеты на представление. А достойный, по мнению Матвея Дмитриевича, лишь тот, кто и работник хороший, кто и табачное зелье не курит и винным не увлекается, кто в церковь по престольным праздникам и в воскресный день ходит и с женой не скандалит. В случае, если все условия добропорядочной жизни соблюдены, тогда уж городничий и комендант вручает счастливцу билет на комедию Фонвизина с напутственным словом.

Возвращаясь уже в сумерках вечером из затянувшейся поездки по окраинам города, повсюду видел на заборах и стенах казенных строений расклеенные афиши, напечатанные в типографии. На афишах значилось: театр гор. Тамбова на Новый год дает представление — комедию г. Фонвизина «Недоросль».

6

За час до начала представления Матвей Дмитриевич в праздничной шинели и папахе, в валеных сапогах, присланных из Оренбурга — подарок Державина, поскрипывая по утоптанному снегу, прохаживался возле театрального подъезда. В душе тревоги за исход сегодняшнего представления не было, хотя, ради пущей предосторожности, дюжина солдат губернской роты укрыта в надежном месте. И полицмейстеру сделана строгая инструкция. Сегодня, был уверен Булдаков, все обойдется по-доброму, хорошо. Но от этой уверенности былого счастья, какое ему приходилось испытывать в прошлом после успешного исполнения начальнических распоряжений, он не чувствовал. Напротив того, сегодня ему было тоскливо и горестно. Вспомнилось последнее представление, возникло перед ним, как живое, лицо хорошенькой Любиньки, — совсем ему сделалось худо. Нет, он отчетливо сознавал, что не был влюблен в девицу Цветкову, но сознавал и то, что мог бы в нее влюбиться, и она, наверное, могла бы на его любовь ответить тем же. Но девицу погубили злодеи, а с ее смертью обрушились все мечты и надежды. Все кончилось. Нет ему в жизни счастья и, наверное, никогда уж не будет. Окромя Орла. Только он веселит и радует его сердце.

Тоскливо и тяжело было Матвею Дмитриевичу, но в зрительный зал, где будет много смеха и где можно отвлечься от горьких дум, ему вход на сегодня заповедан. Веселье ему сегодня во грех.

У верного оруженосца — печаль, удерживающая его на пороге театрального подъезда. А мурза Дон Кишот? Где он, что с ним в эту минуту? Может, сидит, сложа ногу на ногу, в театральном губернаторском кресле, что рядом с раззолоченным сиденьем, похожим на царский трон, наместника края, генерал-губернатора господина Гудовича, никем никогда не занимаемым, и ждет начала представления? А может, незлобивый сердцем рыцарь, он в ответ на благосклонный взгляд кого-либо из влиятельных местных тузов, позабыв обиды, весело разглагольствует об улучшении делопроизводства в судах, а также и в других присутственных местах Тамбова; или, может, обменивается мнениями о выгодных казенных поставках хлеба в столицу империи, а в связи с этим развивает мысли об улучшении судоходства на реке Цне? А не то, может, он встретился перед Новым годом со своим заклятым врагом Ушаковым и пьет в театральном буфете на немецкий брудершафт и дает обещание ему не мешать в лихоимстве, и воровстве, и тайной выгонке вина, и прочем? Всякое может быть, на всякое природа человеческая способна, тем более, что после появления на свет Рыцаря Печального Образа прошло так много лет! Но не зря и нешутейно выписывал, сидя за длинным узким портняжным столом, под говор и смех многочисленных своих племянниц, бедный испанский дворянин Мигель де Сервантес Сааведра своего идальго, одетого, как и сам сочинитель, в не раз чиненное платье. Кому-кому, но Сервантесу было ведомо об уготованной судьбой его творению вечности. Давно опочивший, он может быть спокойным за неумирающих последователей своего Дон Кишота на немецкий, русский, французский, эфиопский или татарский манер. В эту минуту Дон Кишот Державин не предается удовольствию в буфете, не разглагольствует, развалясь в кресле, с товарищи. Пребывает он в сию минуту за кулисами. Чуть-чуть сбоку слегка отогнув занавес, он выглядывает с некоей опаской в залу: посмотрим, думает, кого сюда созвал Булдаков, людей аль свиней?

В глубину залы поглядел Державин, на середине остановился взглядом — одно и то же: плывут перед ним лица. Круглые, продолговатые, сухощавые, курносые, горбоносые — плывут. Бледные, смуглые, бородатые, без бород, с усами, без оных. Женщин мало, все больше мужчины, горожане всех сословий. А стрижены по-разному: иной — под горшок, иной — по-польски, иной — по-запорожски, иной как дьячок, иной как приходский батько.

А глаза? Что за глаза! Крупные, круглые, навыкате — в них изумление, и радость, и веселье, и озорство, и лукавство, и насмешка, и удаль...

А смех, какой смех! Заразительный, безудержный, увлекающий, покоряющий, завораживающий — человеческий смех! А неодушевленные твари на земле, всем ведомо, не смеются.

«Боже, — прошептал Державин, — да ведь это сама Русь!» Державин удивлен, изумлен; он не верит своим глазам: откуда в темном Тамбове открылась Россия, Русь?

Театр гремел и плескал. По сцене расхаживал Тарас Скотинин, воспитывала своего дурака Митрофанушку госпожа Простакова, а у того на уме заместо учебы одно — женитьба... А за кулисами по-прежнему недвижимо стоял Державин, смотрел в залу, словно хотел разгадать какую-то тайну, постичь что-то — и никак не мог.