V. Перезимовка

1

В первые недели судового хода Акимом Босым владело мальчишеское нетерпение: скорей бы в Питер, скорей бы!.. И, провожая глазами вначале попутные, а потом встречные воды реки, катящиеся по объемному вместилищу, глядя в согнутые спины бурлаков, волокущих на бечеве барку, он мысленно повторял одно и то же: скорей, скорей бы!.. Но на земле — в пути осенило Акимушку мудрое прозрение — ход вещей, дел, событий нетороплив. Зримо медленно утром всходит солнце. Нетороплив ход ночью звезд. Без оторопи течет вниз к морю Волга. Едва заметно встречь воде движется хлебная барка. Вся жизнь на земле нетороплива, вразвалку. Так что торопи или, наоборот, замедляй Аким в мыслях ход барки, все равно она будет идти медленно, как все движимое на земле. Сказано, что на судовой ход от пристани Вышенской до Питера требуется около года, так и будет. И тогда в душе Акима Босого родилось терпение. А по-иному как и не могло быть. Ведь Босой был потомок русских, переживших в свое время без малого трехсотлетний гнет Золотой Орды, царствие Иоанна Грозного с его собакоголовой опричниной, бироновщину. И ежли он, несмотря на усилия своих внутренних, а также и иноземных властителей, еще не согнулся и способен весело так, самозабвенно наяривать на бандурке и гнаться на край света в погоне за мелькнувшей в воздухе тонкостной паутинкой-мечтой, стало быть, он еще силен и способен на многое. Что для Акимушки перезимовка в Вышнем Волочке!..

Зимняя жизнь в Вышнем Волочке была однообразна, но для Акима интересна и нова. Жили в нанятой избице втроем: Аким, дядя Зиновий и приказчик Василий Макарович. Аким по привычке кашеварил, увеселял своих товарищей на бандурке, ходил на посиделки к вольным и дерзким, взращенным на большом земном перекрестье вышневолоцким девкам, но шашней по своей природной скромности ни с кем не заводил, хотя многие из красавиц на него пялили глаза. Милей самых красивых девок ему было слушать россказни Василия Макаровича или сказки дяди Зиновия, продолжавшихся, случалось, с вечера до утра.

Много людей зимует в Вышнем Волочке — все издалека. Кто со сторонних дальних рек: Цны, да Хопра, да Воронежа, да Вороны; кто с Волги, кто с Шексны, кто с Янка, названного по-новому Уралом, дабы стереть из памяти людей пугачевский бунт. До тысячи, больше стоит полубарок в затоне, ждут весны, разлива вод, чтобы идти в составе хлебного каравана по каналам дальше. Топятся каждый день в Вышнем Волочке объемные бани с огромадными колосниками и дубовыми полками. Но люди в них не моются, а бани протапливают для просушки подмоклого в пути зерна. Что до державинско-нилинского хлеба, то, поскольку судовой ход прошел благополучно, то и просушивать по зиме было нечего. Оттого и приходится Василию Макаровичу с Зиновием и Акимом лишь нести по ночам охранную службу возле амбаров.

2

После рождества христова в один из холодных, ветреных дней избы перезимовщиков облетела свежая новость. Принес ее безродный мальчонка-поваренок с одной полубарки, Сергунька Рябой, иногда заходивший к Акиму в гости. Сергунька Рябой заполошно бегал от избы к избе и оповещал всех. Не обежал добровольный курьер и мимо избы своего приятеля Акима.

— Что творится, что творится! — вбежав в избу, стал разоряться поваренок. — Отродясь такого не видывал. Купецкий сын из Тамбова свой хлеб из амбара под лед просыпает.

— Как под лед, что ты врешь, Сергунька?

— А так, мешок за мешком под лед отправляет врассыпку! — кричал поваренок. — Пойдемте вместе смотреть на такое чудо! — И убежал, торопясь удивить свежим известием других.

Наши речные ходоки были хоть и не прямо из Тамбова, но все-таки из той же губернии, интересно им посмотреть, что за чудак сыплет зерно под лед, — пошли.

В затоне, где зимуют суда, людно. Иные удивляются, иные ропщут, а многим смешно. Между амбарами и прорубями, куда гонят на водопой коней, туда-сюда снуют подводы с мешками, полными зерна. У проруби стоит в полушубке нараспашку молодой купчик, без шапки, космачом, собственноручно от работников принимает мешки с зерном и, развязав, просыпает зерно в прорубь, в воду. В купчике Аким с Зиновием признали Арсентия Бородина, сопровождавшего в Питер отцовский груз. Что с ним такое стряслось, зачем ему понадобилось высыпать зерно под лед?..

Водолив, мужик еще не старый, бритобрадец, с голым, как у бабы, лицом, видать, едущий вместе с Арсентием, рассказывал окружающим его тесной толпой перезимовщикам:

— Эх, братцы, — жалился водолив, — зря, кажись, я связался с этим купецким сыном. Водоливное дело, сами знаете, мудрое, честное, божеское. Река кривды не любит. А ежели на реке ты чуть отошел от правды, пощады от бога не жди. Что он вытворял, сынок-то купецкий, в дороге? Каверзы честным людям подстраивал: то хлеб чужой хотел сжечь, то барку чужую потопить. Только не удалось ему ничего, потому что глуп, а хороших людей бог уберег. Самому же ему, молодому греховоднику, наказание ниспослано свыше. Кое-как дотащились мы с караваном до Вышнего Волочка, а он, купецкий сын-то, будто с цепи сорвался, в трактире принялся кутить, отцовские деньги проматывать. А в разгар запоя ему письмо пришло из Тамбова. Прочитал — смурным сделался. Лег на койку, уставился в потолок. Я к нему с вопросом: что, дескать, с тобою, хозяин? А он как заплачет, чисто робенок. Такие слезы из глаз, будто под горой живец бьет из-под земли. Жалко мне его сделалось: молод, глуп! Приласкал я его, как сына, по голове этак погладил. А он пуще того расчувствовался. Ну и признался мне. У него там, в Тамбове, юница осталась, красавица дворянского рода, Любинька, говорит, звать, дюже красивая. За нее Арсентий сватался, но она покуда не согласилась. С горя он и поехал в Питер с отцовским хлебом, чтоб, значит, с глаз долой. А теперь ему из Тамбова дружки прописали: видя, как юница, невеста его, коей он руку и сердце предлагал, в настоящее время с другим, пришлым и чужим человеком связалась, они за купецкую честь ей отомстили: в реку ее, под лед, за грехи ее спровадили. Таковое дело лихое свершилось... Оно, конечно, может, Арсентий в таковом деле и не признался бы мне, да, вижу, сам не в своем уме от горя сделался. Плачет, перед ликами на коленях по всей ночи простаивает, сам с собой беседы ведет — юрод юродом сделался. Я его утешать: мол, все в воле божьей, сходи в божий храм, исповедайся и причастись, а по изгиблой закажи панафиду, а он молчит. Потом вижу: совсем худо с ним доспелось. Встал ночью — лицо такое веселое, на дверь смотрит, говорит: входите, милости просим, дорогая Любовь Афанасьевна, давно вас дожидаючись, стосковался до сердечной глыби. Никого в избе не видно, а он разговаривает. Как, говорит, вам, Любовь Афанасьевна, поживается на речном дне? Такие страсти господни, робята! Слушаю я, а у меня от страха по телу мураши бегают и волосы на голове стали дыбом. Ясно, с нечистой силой связался купецкий сынок. Боязно мне сделалось почивать с ним под одной крышей, ушел к работным людям нашим. Утром сегодня встречаю его: как-де здоровье ваше, Арсентий Матвеич? А он ко мне с сообщением: Любовь-де Афанасьевна, живя в реке, нужду испытывает в хлебном пропитании. Считаю, говорит, долгом совести услужить ей со всем нашим купецким уважением. Тут и распорядился: ссыпай-де под воду зерно!.. Пятый воз самолично высыпает...

3

Вечером при свете огарка Василий Макарович сочинял письмо. За столом рядом с Василием Макаровичем сидел Аким, с удивлением и любопытством и, может быть, даже с завистью наблюдая за тем, как медленно ходит в руке приказчика по бумаге гусиное перо, выводя кривые знаки. Знак по знаку — слово, слово по слову — в строчке прибавка, строчка по строчке — вытягивается мысль, закрепляется на бумаге, чтобы можно было ее переслать на расстояние. Грамотка или письмо — это чудо! — вот что приходило умному Акиму в голову. И он думал о том, что, очутившись в столице, он в первую голову научится грамоте и овладеет письмом. Вот уж будет удивления в деревне Блудовой, когда придет от него грамотка, составленная им самим. Вся деревня придет к бате, Егору, послушать, что прописал Аким про питерскую жизнь.

Василий Макарович писал в Рянзу к господину и барину Нилову.

«А по спуске сей грамотки, вашество, милостивый государь, Андрей Михайлович, яз, Василий Макаров сын Аксенов, мещанского состояния человек из Елатьмы, пребываю в здравии. А другие работные люди ваши — Зиновий, водолив, и Аким Босой, кашевар, тоже здоровы и вам кланяются. Все вместе дружно мы кланяемся вашей барской милости, а также жене вашей и госпоже Елизавете Корнильевне, сыну вашему Андрею Андреевичу и всему дому с чада и домочадцы. А грамотку сию пишу Вышнего Волочка с зимовки, где мы ждем весны для дальнейшего хода в Питер. Ваш и господина Державина хлеб схоронен на зиму в надежном месте, в казенных амбарах, а две полубарки наши, обмененные в Рыбинске на одну большую барку, находятся, в затоне и установлены на берегу, на покатах. А оставить полубарки на воде в затоне я не решился, ибо пришлось бы тратиться на околку льда. Дешевле вытащить суда на берег, чем держать их на плаву, тратясь на обязательные зимние работы.

Судовой ход от Вышнего Волочка до С.-Петербурга, чаю, пройдет благополучно, хотя мне ведомо: на все бог. По пути с Вышенской пристани вплоть до Вышнего Волочка злые люди, попустительствуемые дьяволом, подстраивали нам каверзы. Кроме того, о чем я писал вам из Елатьмы, с нами были еще происшества по вине оных злых людей, но бог нас спас и уберег господские животы. А теперь вороги наши должны, чаю, утихомириться и нас оставить в покое, ибо сын Матвея Петрова Бородина, чьим наущением, как яз смею питать догадки, нам в дороге помехи подстраивались, всевышним создателем за их предерзостные замыслы и поступки изрядно наказан: умом он вроде бы пошатнулся. Полиция его связала и посадила, слышно, в кутузку, а бородинскую рожь, яз слышал, поведет до Питера ихний приказчик. А за сим остаюсь и проч. из Елатьмы мещанин Аксенов».

Закончив составление грамотки, Василий Макарович запечатал бумагу и велел Акиму, всегда готовому к услугам, снести конверт немедля на почтовый двор.