IV. Омут

В Тамбове зима. Поля, степи, леса — все спит под снегом. Змеей вьется сухая поземка. Таинственно шуршат сонные ковыли. Дороги растоптаны, разбиты. Бесконечными караванами на полночь, в сторону матушки Москвы и Северной Пальмиры идут обозы. Мужик везет все, что необходимо для жизни столиц.

В глубинах России — сухость и снег наметом, а в Санкт-Петербурге, как всегда, слякотно, сыро. Погода, как бабья натура, непостоянна: то дождь, то мокрый снег, то до жути тихо, то вдруг ветер с завывом подул с Балтики, вода идет на прибыль, у гранитных набережных тревожный плеск и рокот. Окна Зимнего дворца черны, как омут. И кажется, там, в глубинах оконных вод, не люди ходят, действуют, стремятся — рыбы плавают: сомы, окуни, жерехи и щуки.

Всякая, наверное, умещается рыба в заглавном российском омуте, и крупняк, и мелочь. И плотва там живет, и пескарики, и ерши, и красноперые окуни. Плотва и пескарье пробавляются все больше по письменной части, а окуни и ерши — по выгодным дежурствам.

Короче говоря, в одном из роскошных кабинетов Зимнего дворца однажды сумрачным днем дежурил красноперый окунь, или, точнее, статс-секретарь, недавно введенный в графское достоинство, Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов. Вчера он, лейб-гвардии офицер, охранял подъезды и подходы к Зимнему и был незаметен. Но сегодня взыграл случай — и Мамонов, степенный молодой человек, которому едва за двадцать, возведен в графья, сделан владельцем десятка полтора тысяч крепостных, распоряжается судьбами и вершит дела. Перед их сиятельством на столе толстая папка с двуглавым орлом на корке, в папке скопившиеся за утекающий в Лету 787 год челобитья из Тамбова. Много челобитий, куча. И все на толстой гербовой бумаге. А исполнены писчиками красиво, с росчерками, вензелями, чтобы читающий чувствовал удовольствие. Папка с челобитьями хранилась в «долгом» ящике, сейчас ее извлекли, чтобы рассмотреть и доложить.

Мамонов глядит на папку с двуглавым орлом и кривит губы. Не любит копаться в бумагах молодой статс-секретарь, приставленный к челобитьям на высочайшее имя и иным прошениям, любимец императрицы. В каждой папке — человеческая судьба. А решение судьбы — это палка о двух концах: не догнул — опала, перегнул — напрягай! Ведь у каждого, кто обращается к императрице с прошением, свои в темном омуте связи, вот и попробуй разберись в этих темных тонкостях.

Эх, челобитные листы! Лучше бы вас не знать, не вмешиваться ни во что, лежать бы на пуховой софе да смотреть в потолок, предаваясь философии по модному Вольтеру. А потом ублажать бы Минерву: вечером — для сна, на зорьке — для радостного настроения днем. И все! А папки? Какая скука!..

В золотном камзоле, белых чулках и парике вошел камердинер, доложил: его высокоблагородие генерал-майор Загряжский.

— Впустите через двадцать минут... — Мамонов взглянул на настенные часы и, открыв объемистую папку с челобитьями, углубился в чтение.

Знакомился с делом бегло, но и со вниманием, ибо за несколько месяцев придворной службы, читая Вольтера, изрядно поднаторел.

Ровно в назначенное время в кабинет вошел генерал-майор Загряжский, высокий, дородный, с усами вразлет, глаза мутные, навыкате.

Иван Александрович Загряжский, тамбовский помещик и воитель, на днях прибыл в столицу с Кавказской линии в отпуск. Несмотря на то что в летней кампании против турок со своим рейтарским полком Загряжский проявил себя в арьергарде блистательно, отмечен и пожалован наградами, ему тем не менее, как голавлю, не смочь бы выплыть в главный российский омут: помешала бы строгая охрана. Однако накануне, после встречи с Кузьмой Облизьяниным, который не взял с генерала расписки, Иван Александрович имел заранее согласованные аудиенции кое с кем из царедворцев. Тому потрафил да другому, и оттого, когда вплывал в темные воды омута, ему никто не мешал, наоборот, его приветствовали улыбками и широко распахивали перед ним двери.

Мамонов возлежит на пуховой софе, уложив ноги в башмаках с высокими каблуками на табуретку с точеными ножками. Стареющий русский генерал, дальний потомок золотоордынского выходца мурзы Исахора, стоит перед ним навытяжку, глаза выпучил — усердствует.

Загряжский ждет. Мамонов ровно, степенно, будто каждое свое оброненное слово оценивает на вес золота, изрекает:

— Послушайте, генерал, вам, наверное, случается летом, как и всем, иметь дело с мухами? — И глядит снизу вверх на победителя турок. — Скажите, как вы их бьете?

— Из пистолета, ваше сиятельство...

— И что?

— Наповал, ваше сиятельство.

— Похвально! — равнодушным голосом говорит Мамонов. — А вот мне во дворце стрелять из пистолета по мухам не приходится. Я располагаю одною лишь мухобойкой. Я гоняю мух долго, пока они не выбьются из сил... И тогда... Впрочем, разные есть способы уловления мух. Граф Ермолов, например, мой предшественник, состоя кабинет-секретарем по челобитьям и иным прошениям, применял некую паутину... Вы меня поняли?

— Никак нет, ваше сиятельство!

— Что ж, придется пояснить, — степенно говорит Мамонов. — Я ознакомился с жалобными челобитьями из Тамбова на начальника губернии Державина, все они пустые, не стоят и выеденного яйца. Поклеп с его стороны на купца, кража машиниста, попугай, изрекающий крамолу, погубление Державиным молодой артистки, понуждение зрителей к смеху силой оружия и прочее — все это неубедительно. В уме ведь Державину не откажешь. В ответ на предъявленные обвинения он представит свои доказательные оправдания — и дело тотчас повернется против челобитчиков...

— Ваше сиятельство, ужель нам терпеть в губернии убийцу, насильника, крамольника, лжеца и негодяя?

— Да, такую личность терпеть тяжело, — посочувствовал Мамонов. — Но и торопливость в данном случае неуместна. Державину благоволит ея императорское величество...

«Булькнули, словно как камень в воду, наши денежки! — подумал, вдруг затосковав душой, Загряжский. — Лучше, ежели бы я их прокутил сам с питерскими метресками...»

Мамонов недаром был избран в излюбленные царедворцы, он был проницателен. Он не мог не догадываться об огорчениях Загряжского. Как человек чести и совести, он, изволив принять крупную взятку, не мог не отработать ее, ибо это опасно. Беседа с генералом подходила к концу. Хитрый молодой царедворец не хотел, чтобы его доброхотный даятель покинул кабинет с разочарованными чувствами. И Александр Матвеевич подал надежду.

— Для того чтобы вы победили, нужно еще одно челобитье, — сказал он, — в коем бы указывалось, что Державин сорвался на чем-то очень крупном в государском смысле. Только в этом случае... Я сказал все. До свидания.

Загряжский откланялся, осторожно щелкнул каблуками и, мягко ступая, удалился.

В руке у царедворца малиново зазвенел колокольчик. Камердинеру, явившемуся на зов, сиятельный граф приказал никого не пускать. Поднявшись с софы, он вынул из стола листы дорогой гербовой бумаги, закупленной для двора в Дании. После трудов праведных на благо короны и отечества, отнявших у него почти полчаса, излюбленный фаворит решил отдаться излюбленной забаве, коей он предавался еще в недавнем детстве. Забава его состояла в ловком изготовлении из бумаги белых корабликов. Как любой добрый хозяин, Мамонов готовился к лету. Волжский бурлак вьет зимой из веревки новую, взамен старой, бечеву. Земледелец соху чинит. Рыбарь вяжет для вылова икряных стерлядей и осетров новую сеть. А царедворец, располагая временным фавором, склеивает из датской бумаги кораблики. Много-много ему нужно корабликов!.. С наступлением тепла и лета нестареющая Матерь Отечества переедет из Зимнего в Сарское село, откуда она будет владеть и руководить империей и мыслить в подражание Вольтеру о высоком. Покуда ея величество, работая до упаду за столом, пишет письма французским вольнодумцам, пока она ведет совет с Потемкиным и другими об упразднении Оттоманской Порты и прокладывании путей в далекую Индию, пока она мыслит о возведении на трон в Константинополе своего внука Константина, тем временем Алексашенька Мамонов, молоденький графчик, улучив вольную минуту, взметнется ввысь на одну из высоких башен или крыш и, имея в руках корзину с корабликами, заготовленными зимой в Зимнем, станет пускать их по воздуху. И полетят, поплывут они над Сарским селом словно в знак насмешки над Великим Петром, увлекавшимся в свое время кораблестроением и усердно прорубавшим небезызвестное всем окно в Европу — для мореплавания и связей с иными царствами и королевствами...