XVI. Барки идут

1

Акима разбудило негромкое пение. Он открыл глаза и прислушался, — нет, не мерещится, кто-то в самом деле поет под днищем. Через открытый люк в трюм слабо проникал свет нового дня. Мешки с овинной, сухой рожью, на коей почивал Аким молодым и здоровым сном, в самом деле покачивало. И тогда он догадался: слава богу, отчалили, идем! А под днищем — струи!..

От радости у Акима все в нутрях запрыгало, засмеялось: наконец-то! Барка идет вниз по течению воды. Работные люди, гребцы и шестовщики, помогают попутным струям, ходко идет по реке тяжело загруженная барка, нет ей останова.

Аким поднялся с мешков и, пригладив на голове русые, обгорелые на солнце космы, по крутой лесенке выбрался на палубу.

Груженная хлебом барка стремилась вниз по течению Выши. Назад уплывали зеленые берега. На корме, на подмостье, держась руками за сопец, или рулевое устройство, стоял всезнающий водолив Зиновий и смотрел неотрывно вперед, лицо замкнуто и отчужденно, точь-в-точь как у батьки, справляющего в церковном храме службу. У попа — свое, у дяди Зиновия — свое. «Никто не мешай мне, не лезь!» — вот что прочел Аким на лице своего старшего друга.

Итак, Аким отправился в дальний путь, в Питер. Придя дней десять — двенадцать тому на пристань села Выши, он обошел берег, обращаясь к водоливам, под присмотром которых сооружались суда, с вопросом: далеко ли поплывет барка, не возьмет ли дядя водолив его, Акима, к себе в компанию добраться по делу до Питера? Барок строилось много, но не все предназначались для петербургского хода. На иных хлеб повезут только до Рыбинска, на иных — до Москвы. Некоторые барки шли и до Питера, но водоливы, видя молодого Акима, не соглашались брать его в работники. Что до того, чтобы за условленную плату ехать, то об этом не заикайся: не надобен праздный на барке! Многие суда обошел Аким — не берут! Тогда он обратился к водоливу последней барки, строительство которой подходило к концу. Этот старенький водолив оказался дядей Зиновием, винокуром. Зиновий узнал Акима и обрадовался ему. Но когда Аким заговорил о том, что он собрался в Питер, дядя Зиновий нахмурился и объяснил, что взять с собой Акима не сможет: за укрывательство беглого крепостного его, Зиновия, сошлют в Сибирь. Тогда Аким объяснил, что он не беглый, что имеет в руках отпускную и может податься куда захочет, в любую сторону России.

— Кажи, отрок, бумагу!

Аким вынул из рейтарской сумки гербовый лист и подал водоливу. Дядя Зиновий повертел в руках бумагу и позвал грамотея — приказчика Василия Макаровича Аксенова, мещанина из Елатьмы, который сказал, что отпускная верная, без подделки.

С той минуты дядя Зиновий сдобрился к Акиму и заговорил с ним, как в свое время на винокурне, ласково, по-доброму. Обмолвившись советным словом с Василием Макаровичем, дядя Зиновий сказал, что они берут его на барку поварничать, то есть варить пищу. Платы за работу ему, разумеется, никакой, хорошо уж то, что он доберется на барке до Питера задарма. Кормежка тоже даровая. На зимовке в Вышнем Волочке Аким будет харчиться самостоятельно...

Барку достраивали быстро. Стоял август, надо было успеть загрузиться хлебом и добраться до Вышнего Волочка. За ходом строительства наблюдал наезжавший из Рянзы помещик Нилов. Плотники — судовые работники старались изо всех сил.

Загрузились в два дня. Больше трех тысяч мешков с сухой овинной рожью, овсом и частью пшеницей было уложено в трюм барки.

Ко дню отплытия прибыл помещик Нилов, а из Тамбова сам начальник губернии, поскольку и его собственная рожь отправлялась на продажу. Как заведено, из приходской церкви явился священник с дымящимся кадилом. Отслужили молебен. Усерднее всех, кажется, молился Аким, на коленях стоял, крестился истово, упрашивал и бога, и матерь пресвятую богородицу помочь ему благополучно добраться до стольного города, где бы исполнились все его намерения и замыслы.

Усердие Акима в молитве не пропали даром. Среди молящихся узнал его Державин и по окончании молебна подозвал к своей карете.

— А ты как сюда попал, малый? — спросил Державин. — Я слышал...

Аким толково, в подробностях объяснил, что с ним произошло: как его, избитого на берегу Студенца, привезли в Блудову, как подвергли новому наказанию, как он умирал... Державин, выслушав, потребовал отпускную. Аким сбегал на судно, достал из рейтарской сумки гербовый лист и, возвратясь бегом, подал его губернатору для просмотра.

— А зачем тебе, Акимушка, понадобился Питер? — прочитав бумагу, ласково так поинтересовался Державин.

— Не обессудьте, господине, — простодушно отвечал Аким. — Я ведь на поклон к самой царице собрался. О паутинке моей я хочу ея величеству напомнить.

Лицо у Державина сделалось веселым, слегка удлиненные его татарские глаза лукаво сузились, но насмешки в них Аким не приметил.

— Дело стоящее, — одобрил Державин. — Из канцелярии сената мне писали, что тамбовская паутинка преподнесена была государыне, а сейчас она находится в Российской Академии наук у княгини Дашковой. Будто твою паутинку обследует сам великий академик Паллас... Впрочем, стой, Акимушка, у меня мысль: кажется, помогу я тебе с паутинкой... Державин велел слуге, что в пути обычно стоит на запятках, достать из кареты шкатулку с бумагами и, присев на бревнышке, стал строчить письмо, держа шкатулку на коленях. Закончив письменное дело, он заклеил конверт и, надписав адрес, подал Акиму.

— Как сдадите мой хлеб Матрене Дмитриевне Бастидоновой, моей теще, — приказал он, — так ты обратись к ней с этой грамоткой, и она, по моей просьбе, тебе поможет... Ну, прощай, желаю тебе, братец, удачи! Все у тебя, я чувствую, будет хорошо...

2

Приставлен, сказано, Аким к судовой кухне, должен он варить обед на всю судовую бригаду. Для Акима это дело нехитрое, но и непростое, чтобы можно было прохлаждаться. Гребная да багорная работа тяжелая, на одной пшенной каше, понимает Аким, работным людям не выдюжить. Так же думает и приказчик Василий Макарович и оттого, не скупясь, выделяет на еду деньги. Иной раз получит от него Аким гривенник, иной — полтину. Располагая денежной казной, в мимопутных деревнях на стоянках закупает он все нужное: и говядину, и пшено, и соль, и перец, и масло. Что до рыбы, коею угощает Аким судовой экипаж, то она достается даром, на чем Василий Макарович имеет экономию. Не зевает Аким, не гоняет лодыря, для улова рыбы он своеручно сплел корчажину — ставить в тихих омутах. На быстрине он ставит мордуху из гибких тонких прутьев, в нее ловятся щуки и жерехи. Невпроворот рыбы в Выше, полно ее и на барке. В чугунном котле наварит Аким рыбы, нажарит на сковороде — ешь до отвала.

Кормит обильно и сытно Аким своих товарищей, все им довольны, похваливают. Еще бы! Накормив свою прожорливую ораву, Аким достает из казенки, в которой проживают начальные люди — дядя Зиновий и приказчик Василий Макарович, свою бандурку (в трюме ее нельзя держать из-за сырости), настраивает и принимается струнной игрой развлекать работных людей. Как отошли от Вышенской пристани, он все старался выводить на струнах утешительное, что, как замечал, соответствовало общему настроению. Протяжное играл, грустное — сердце ныло по оставленным в Блудовой отце с матерью и малым братишкам. Тревожное играл: что-то там впереди в тумане времени его дожидается?.. Может, ответит на его поклон царица и соблаговолит выслушать его и поблагодарит за найденную в лесу паутинку, испоместив его на службу. А может, по-иному как поступит: пшел-де вон, скажет, много вас тут, прощелыг, шатается! Тогда куда деваться Акиму?

А о чем горевали, слушая его игру, судовые работники во главе с Василием Макаровичем? Не мог всего знать Аким — он только догадывался: по дому горевали они, по женам и детишкам, иной, может, по невесте. Не пошел бы в гребцы, да нужда гонит: коровенка издохла, лошадь матерый волк задрал; необходима поправка, а для поправки деньги нужны, а для денег — работа. Тяжело достаются деньги верноподданному ея величества! А легки, как ведомо всем, заработки лишь у казнокрадов, да у взяточников, да у воров-разбойников, что под мостом, но им, горемыкам, иной раз по случаю приходится ответ держать. На лбу три буковки РЗБ выведут, что означает разбойник, а не то в Сибирию сошлют, в Березов или Нарым, не то в тюрьму запечатают надолго — всяко приходится преступникам...

А о чем думает приказчик Василий Макарович, мещанин из Елатьмы? Наверно, смышляет о благополучном речном ходе, о выгодной распродаже господского хлеба и своего, а больше о чем еще и думать ему?

С дядей Зиновием Аким бок о бок прожил в Медвежьем логу больше года, не раз слышал его россказни о речных хождениях в Нижний, Москву и Питер. И потому нетрудно догадаться Акиму, о чем он сейчас думает. О хлебе, который он везет на барке в Петербург. Хлеб этот, в основном рожь, ждут многие: и работные люди, и великатные господа. Ибо кто бы ты ни был, а без хлебца ржаного тебе не обойтись — так раньше высказывался в Медвежьем логу, так и теперь мыслит дядя Зиновий. Сдобными пышками, пожалуй, удовольствуйся, тульскими медовыми пряниками, французским печеньем, но без черного ломтика не обойтись никому. Даже, поди, граф Безбородко, хохол с Днепра, пригретый императрицей, у коего состоял дядя Зиновий рулевым на роскошной яхте, с позолоченной мачтой и шелковыми красными парусами, что по Неве ходила, катая на себе высоких господ, и он время от времени изволит откушать аржаной ломтик, особливо ежли ему вышлют с юга почтой посылочку с копченый сальцем и зимним чесночком.

На троне царица — богиня, размышляет про себя Аким, но и ея величество не может, наверно, обойтись без аржанинки. Порушит, поди, ломтик, возьмет в щепоть кусочек и отправит осторожно в рот. Сытный хлеб русский. Весь долгий день сидит царица на троне, все думает, как устроить получше в России порядки, и про обед позабудет...

3

На вольном воздухе да на молоке и свежей рыбе выздоровел окончательно и выпрямился вольноотпущенный Аким. Лицо округлилось, щеки румянцем налились; сам весь черный от загара, а волосы выцвели, сделались льняными — парень хоть куда. И в плечах раздался. И на бандурке великий игрец. Тут сама собой приходит отгадка, почему на остановках вечером возле сел и деревенек к барке Державина и Нилова стайками, как ласточки, стекаются молодые девки — хороводы водят, песни поют, пляшут под его бандурку, отстукивая чечетку. Другой бы на месте Акима не робел, но не из ходоков наш парень. Поиграет на бандурке, повеселит девок да парней, а как смеркнется, так на барку и на боковую, спит на мешках в трюме — сны приятные.

Петербург — стольный город видит, царицын дворец, врата позлащенные, а возле привратник с ружьем. Аким к привратному стражу с поклоном: пусти-де, добрый молодец, во дворец по большому житейскому делу! А тот с ответом: пожалыста, проходи, малый, царица давно дожидается, хочет на службу тебя определить.

Не одни береговые девки ласкали Акима взглядами — к нему весь судовой экипаж с полным расположением. Особливо ж вокруг него вертятся двое нанятых работных из деревни Сумясной, что рядом с Блудовой, Алеха со Степшей, которые, как и Аким, тоже устроились для житья в трюме. Алехе лет тридцать, давно мужик, Степша чуть помоложе. Поздно вечером, как пришвартуется барка к берегу, как поужинает экипаж да разбредется розно по судну отдыхать, Алеха со Степшей прилягут на мешки рядом с Акимом и в темноте разводят с ним разговоры про родные места — про речку Челновую, про Лысую гору, ближний лес и совместные луга, где паслась скотина. Есть о чем припомнить землякам. И Аким вместе с Алехой и Степшей предается воспоминаниям. Хоть и стремится он к новой жизни, но и оставленную за кормой барки родину до слез жалко.

— Здря ты, Акимушка, насовсем навострил в Питер лыжи! — кручинится, лежа рядом на мешках, Алеха. — Дома, как ни говори, лучше.

— Здря, здря, — вторит сонным голосом другу Степша. — А то, может, передумаешь, вместе с нами вернешься обратно? Доедем до Нижнего, аль до Рыбинска — и домой попутными.

— До Рыбинска не ближний свет, — уклончиво отвечает Аким. — Доехать сперва надобно.

— Доехать, верно, надобно, раз нанялись, — сонным голосом говорит Алеха. — Но можно и по-другому...

— Можно и по-другому, — как эхо вторит другу Степша.

«Что они втолковывают мне, не пойму я никак, — думает, перед тем как отдаться сну, Аким. — Зачем мне по-другому и как? Домой мне ходу нет, меня Питер дожидается...»

У причала на пристани в Елатьме стояли дольше, чем положено, потеряли много времени. А виной тому был сам Василий Макарович, приказчик. В Елатьме он проживал, состоял в мещанском сословии и, проплывая на барке мимо своего дома, захотел повидаться с семьей. Отлучался домой на час, а задержался на пять. Судовые же работные люди — гребцы и шестовики, или багорники, — за ним следом тоже сошли по трапу на берег и загуляли. Кружка по кружке — затянуло винное зелье, пошел дым коромыслом. А как выпили по третьей да по четвертой — море сделалось по колено. На барку наконец Василий Макарович вернулся, а экипажа нет, розно разбрелись кто куда, на своих местах лишь Аким с Зиновием. Что поделаешь, оплошка! Стали ждать. Одних дождались — других нету. Другие пришли — первые снова скрылись... Так и задержались на целые сутки.

А мимо все шли и шли белые — с хлебом — барки. Прошли тяжело груженные рожью и овсом тамбовского первой гильдии купца Саустина. Прошел караван из семи барок Матвея Бородина, вел их надежный приказчик, сам купеческий сын Арсентий. Картинно, будто гость Садко, приложив ко лбу ладонь козырьком, стоял на палубе Арсентий Матвеевич, рубаха шелковая, красная, полощется от ветра, сапоги на ногах сафьянные, желтые, как у гусака лапы. Его караван лишь на час задержался в Елатьме. Сигнальный пропел в рожок — барки одна за другой отплыли, гребцы дружно машут веслами, песню грянули. Зиновий с укором поглядывал на Василия Макаровича, словно желая сказать: вот что значит дорожить временем! Василий Макарович обеспокоенно топтался на одном месте и виновато вздыхал...

Пьяницы собрались на барку к ночи, но идти дальше из-за темноты уже было нельзя. Пришлось заночевать в Елатьме.

Аким, как и Зиновий, был раздосадован задержкой: нехорошо вышло, нечестно! Сам господин начальник губернии Державин и господин Нилов доверились им, а тут к работе относятся спустя рукава, ни к чему хорошему такое не приведет.

В тот вечер Аким не стал забавлять людей бандуркой, улегся на мешки пораньше. Пьяные к нему подползли, Алеха со Степшею, улеглись рядом.

— Слышь, парень, — дыша перегаром в лицо, заговорил Алеха, толкнув Акима в бок. — Хошь, скажу слово, ну!

— Говори, — нехотя ответил Аким.

— Хошь, парень, богатым заделаться, а?

— Ну, хочу, а что?

— Давай заодно с нами, вот что, — заговорил Алеха. — С деньгами будешь, незачем тебе будет тащиться в Питер на заработки. Какие там заработки! Всяк, кто туда попадает, в Питер, тюрьмой кончает али Сибирью. А у нас дело верное. Подзаработаешь, в Сумясной дом построишь, женишься, девки у нас во, красивые, не хуже, чем у вас в Блудовой. Заживешь — кум королю...

— Ладно, заживу, — сказал Аким. — А как это — заодно с вами?

— А вот как, слухай, — дышал сивухой в лицо Алеха. — Дело у нас заодно со Степшей, а за него нас награда ждет великая. Помоги нам — и тебя тож наградят, как и нас: десять рублев получишь. Как ночь, так мы все трое станем рожь водой обливать, она и загорится. А не то дырку в днище просверлим, подмокнет зерно — пропадет. А за сие награда!..

— Точно, награда! — повторил вслед за другом во тьме Степша.

— Ну вас! — отмахнулся от пьяниц Аким. — Несете околесицу. Налакался как сапожник, вот и прорвало тебя как из бочки. — Аким лег на другой бок, не желая больше продолжать разговор.

— Ну, не хошь, как хошь, — с сожалением сказал Алеха. — Себе же во вред. Было б предложение. Хозяин — барин, без тебя, дурак, обойдемся. Только ты того, уж молчок, а проговоришься — пеняй на себя.

Аким не ответил, подумав, что сей бред от вина.

Однако ошибался Аким. Не такие уж были пьяные друзья закадычные, когда сговаривали его на худое дело. Язык-то пьяный, да намерения-то их со смыслом. Проснулся Аким ночью — слышит: в трюме возня, будто черти на огороде репу дергают, складывают в воза и увозят. Алеха со Степшей, слышно, то вылезут по лесенке на палубу, то спустятся обратно. И вода, слышно, хлюпает, шипит, впитывается в сухую овинную рожь, что в мешках. «Батюшки, да они и в самом деле лихое дело затеяли! — с удивлением про себя выговорил Аким. — Ишь, зерно, божий дар, погубить собрались! Господские животы хотят сжечь. Да за такое дело!.. За такое дело и меня вместе с ними упекут в тюрьму аль в Сибирь сошлют добывать соболей. Тогда прощай, моя паутинка, не видать мне, убогому, милости от царицы...» И Аким, не пожелав в одну связку связываться с ворами и разбойниками, отчаянно закричал, вскочил с мешка с зерном, на котором спал, накрытый кафтанцем, и схватил кого-то во тьме в охапку.

— Стой, что вы тут вытворяете! — выговорил он громко. — Остерегись, пришибу!

Двое на него навалились, дышат в лицо перегаром, к шее руками тянутся. Но Аким силен, не зря отъедался на судовых харчах, — рванулся, кому-то в рыло, кому-то в пах коленом — разъярился, никогда такого зла не ощущал в себе, ибо понимал: судьба жизни его сейчас решается. То ли Алеху, то ли Степшу, кого-то одного из них ухватил за ногу, поволок, как мешок, за собой по лесенке. Вытащил — жмякнул, будто тушу, о палубу, крикнул:

— Братцы, воры! Держи!

В ответ послышались голоса и топот многих ног. Сбегались к месту происшествия работные люди.

4

Назавтра с утра приказчик Василий Макарович на мачте своей барки вывесил белый флаг — знак, что судно дополнительно нуждается в работных людях. На белый флаг сбежались желающие: многим елатьемским мещанам и другим охота пуститься в дальнее плавание. Василий Макарович велел пропускать к себе в казенку по одному. Расспрашивал дотошливо: кто такой? откудыва? имеешь ли вид? пьешь ли? не буян ли? Ясно, что желающие наняться давали о себе самые похвальные сведения. И оказывалось, что каждый работный не человек, а ангел или херувим. Только видавшего виды приказчика как старого воробья на мякине не проведешь: в глаза со вниманием работнику посмотрит — по цвету лица и ранним морщинам определял, кто выпивоха, кто нет. Всех отсеял, оставил вместо Алехи со Степшей двух, самых, на его взгляд, надежных.

После того он уселся в казенке писать письмо. С час, кажется, терпеливо корябал пером по бумаге. Запечатал конверт и снес его на почту.

Барка вновь двинулась вниз по реке.

А елатьемский почтмейстер, теша свое природное, а может, благоприобретенное любопытство, не колеблясь, тотчас распечатал письмо: «В село Рянзу Тамбовской губернии, помещику и бригадиру господину Нилову Андрею Михайловичу. Милостивый государь! С письмом к вам елатьемский мещанин Василий Макаров сын Аксенов. А до Елатьмы, ваша милость, я, ваш нанятый слуга, прошел с баркой благополучно. Однако в ночь с 7-го на 8-й день августа на судне случилось происшество, отчего пришлось по нужде двух работных людей из деревни Сумясной, Алешку со Степкой, с барки снять и препроводить в полицию. А эти нижепоименованные работные люди затеяли, между собой сговорясь, разбойное дело. Действуя по чьему-то охульному наущению, эти двое пытались обливать сухую, как пороховое зелье, рожь в мешках, имея злой умысел и надежду ее поджечь и сгноить. Только сия затея разбойникам не удалась. Повар из экипажа Аким Босой, вольноотпущенник из деревни Блудовой, приметя сии зловредные козни, пресек их и учинил помеху, а злоумышленников, благодаря своей природной силе, самолично обезвредил. А мы, весь экипаж, сбежавшись, Алешку со Степкой на месте злодеяния захватили и связали и наутро препроводили в участок. А когда работные люди волокли волоком злоумышленников, Алешку со Степкой, то они, эти разбойники, вопили: все равно-де эта барка с хлебом будет потоплена. Ежли-де не в Нижнем ее погубят, то уж в Рыбинске беспременно. И потому я, ваш нанятый слуга и приказчик, спешу предупредить вас: надобно о сем происшествии доложить компаньону вашему, господину Державину, пущай он меры примет. А я, ваш нанятый слуга и приказчик, со своей стороны приму все предосторожные меры и хлеб доставлю в С.-Петербург в сохранности и целости.

А еще я, ваш нанятый слуга и приказчик, уведомляю вас, что ниженареченный вольноотпущенник Аким Босой путем своей честности и силы доказал свою ко мне приверженность, и я порешил определить его работным человеком и поставить на жалованье, поскольку как судовым поваром им все довольны. А за сим желаю вам, господине Андрей Михайлович, здоровья, а господину начальнику губернии тоже. Ваш нанятый слуга и приказчик мещанского сословия человек из Елатьмы Аксенов».

Привычно прочитав чужое письмо, елатьемский почтмейстер покачал головой и мысленно изрек модную истину: «Всем жить надобно! И вам, господа хорошие, и мне тож. Вы хлебом в столицах торгуете, у меня такой возможности нету. Оттого-то я и подожду отсылать срочное письмо до места своего назначения. Кто знает, может, объявится человек, который пожелает, ради своей корысти, сие письмо выкупить. А ежели такого человека не сыщется, тогда мне и послать бумагу не будет жалко, пущай она идет своею дорогою...»