XV. «Бог»

1

С ощущением неясности, встревоженности, беспокойства или, скорей, с какой-то загадкой, которая никак не разгадывалась, среди ночи очнулась от сна Любинька Цветкова, первая из девиц Тамбова и лучше других освоившая танцы и манеры, преподаваемые в доме Державина. Жила Любинька Цветкова в Покровской слободе, в доме при своих родителях, бедных дворянах, и занимала угловую комнату о двух окнах: одно выходило на Большую Астраханскую дорогу, по которой ползла навозная жижа, другое — в сад, где росли высокие груши и несколько раскидистых яблонь. Весной в садике перед окошком Любиньки нащелкивал соловей, летом — скрипели воробьи, осенью грустно насвистывали, садясь на подоконник, снегири и синицы, — окно веселое и живое. Рано утром просыпаясь в летнюю пору, Любинька в этом окне встречала солнце, оно медленно выкатывалось из-за соснового леса, что за рекой Цной, и, поднявшись, уж больше не показывалось в комнатке до вечера.

Ночью из сада через окошко слышались шорохи, неотчетливый шепот, неясные стуки, а если разыгрывалось воображение, то и приглушенный смех и голоса.

Но в ту ночь сознание Любиньки было обращено не вовне, а внутрь самое себя; сад шумел, стучал, шептался, до этого никакого ей дела не было, она стремилась понять, что тревожит ее, какая неясность вкралась ей в душу.

Припомнила Любинька весь вчерашний день час за часом. С утра полицейский из участка принес необычное напоминание с угрозой штрафа, что мусор и навоз с подворья следует вывозить за город, как это делается ежемесячно, а письмо в большом наместническом конверте, адресованное не к главе дома Афанасию Филипповичу Цветкову, как должно было быть, а к ней, Любиньке. Что за письмо? От кого? Любинька быстро распечатала конверт, в нем значилось: «Окажите честь присутствовать при открытии в Тамбове ея императорского величества указу от такого-то дня, месяца и года вольной губернской типографии. Церемония открытия состоится в начале порядка Покровской слободы напротив дома дворянина и помещика Андрея Михайловича Нилова...» И подпись значилась внизу: «Державин».

Обрадовалась Любинька и мысленно вознеслась, начальником губернии, самим его высокопревосходительством действительным статским советником Гавриилом Романовичем была приглашена она, Любинька, по случаю открытия типографии на многолюдное собрание. Но тут же не могла не осенить ее и догадка: кажется, возноситься и гордиться ей нечем, ибо приглашена она, кажется, не ради уважения к ней и предпочтения перед другими, а просто, как говорят в Тамбове, ради для скопа. Ее позвали, а вместе с нею и тех, кто посещал танцкласс в губернаторском доме...

Любинька, несмотря на то что было еще рано, засуетилась, кликнула своих горничных девок, Параньку с Маланькою, велела им греть щипцы да утюг, да вынимать из обитого железными полосами сундука нарядное платье, да снять с деревянного болвана модную шляпку с широкими полями, точно такую же, какую носит губернаторша Екатерина Яковлевна, да звать столяра-краснодеревца Дорофея: укоротил бы он по окружности китовый ус, да чистить ботинки на высоком каблуке со шнурками и бляшками. Дом пришел в движение, поднялись переполох и суета, как всегда, когда Любинька сбиралась показаться на люди.

Заслышав суету дочери, из поварни наведалась мать Любиньки Ольгея Захаровна, обсуждавшая с утра с поваром обеденное меню, и, удивленная, обратилась к дочери: по какой такой причине поднят в доме содом? Любинька объяснила, как есть: получила-де приглашение и сбирается. Мать встревожилась и, шурша дюжиной надетых на себя юбок, забегала по гостиной зале с приговорками похожими на куричье клохтанье: ох, ох, опять к Державину! Ужель неведомо, что сей человек худой, в Тамбове временный, купечество и другие властные люди им недовольны, что вскорости его, как и господина Макарова, выдворят из Тамбова, и тогда все те, кто знался с ним, попадут в опалу и немилость...

Несмотря на клохтанье матери, перешедшее в конце концов в вопли и причеты, Любинька собралась и к назначенному часу в сопровожденье горничной Маланьки явилась туда, куда было указано в приглашении, — к дому господ Ниловых, где должна была состояться церемония открытия вольной губернской типографии.

После не раскаялась Любинька, что пришла. Интересно было. Народу собралось множество: чиновные люди из губернского, или наместнического, правления, расправные и другие судьи, чины из Казенной палаты и казначейства, служители магистрата, монахи из монастыря, архиепископ Феофил в окружении многочисленного соборного клира, купцы, мещане, дворяне, работные люди — от всех сословий. Само по себе, была здесь и полиция, и городничий и комендант в одном лице полковник Булдаков, который, сидя верхом на рыже-соловом коне, возвышался над тамбовским скопом, как словно римский всадник над толпой иудеев. Стоя в толпе дворянок и их прислужниц, Любинька оглядывала знатных господ, явившихся на торжество, и нашла среди них и Алексашу Бастидона, который стоял рядом со своей сестрой Екатериной Яковлевной и о чем-то с ней оживленно разговаривал. Почувствовав на себе пристальный взгляд Любиньки, он поглядел в ее сторону, улыбнулся и кивнул головой. Алексаша, как всегда, был одет щеголем: на нем черная шляпа с перьями, бархатная куртка и белые лосиные штаны, вправленные в высокие ботфорты. Алексаша был так хорош, что Любинька не могла отвести от него глаз.

Началась церемония. Из произнесенных перед народом с высокого подмостья речей Любинька, разволнованная большим скоплением людей, шумом и говором толпы, поклоном и приветливой улыбкой Алексаши, уяснила не все. Но все-таки главное она поняла и запомнила. И Державин, выступивший с речью первым, и вице-губернатор Ушаков, и другие — все говорили о мудрости ея императорского величества, с высочайшего соизволения которой повсюду в губернских городах открываются училища, театры и даже вольные типографии — печатать газеты и всяческие сочинения. Тамбов, крупный губернский город, не только не отстает от других таких же городов России, но и опережает их. Здесь уже второй год действует театр, открыто училище, сегодня открывается вольная типография, призванная и назначенная служить делу просвещения и преобразования России. В открывшейся типографии будет печататься газета «Губернские Ведомости», но вместе с тем и книги. Все ораторы восхищались мудростью императрицы, превознося ея заботу о благе народном, и называли ея Матерью Отечества.

На подмостье степенно, как и подобает сановитому священнослужителю, поднялся преосвященный Феофил. Благословив паству, он высоко над головой поднял книжку, поданную ему служкой, и сказал, что сия книга — первая, напечатанная в вольной Тамбовской типографии. Содержит сия книжка оду господина Державина «Бог». Приятно отметить, сказал преосвященный Феофил, что первая книга, напечатанная в Тамбове, предпослана всевышнему создателю. Это означает, что печатное слово в Тамбове будет служить наряду с экономическим и делу созидательному, божескому, упрочая в сознании народном веру в божеское начало, избывая тьму и язычество.

После речи преосвященного Феофила церемония была закрыта. Началась бесплатная раздача присутствующим, кто того хотел, первого номера «Губернских Ведомостей» и первой книги с одой «Бог». Желающих вдруг обнаружилось множество — началась давка. Любинька, ввиду своей природной хрупкости и боязни потерять модную шляпку, от давки воздержалась; послала Маланьку, и та, здоровая, сильная, орудуя локтями и плечами, пролезла в самую середину толпы и раздобыла для своей госпожи нужную книгу.

2

«Окажите честь!», бесплатно доставшийся первый номер газеты, ода «Бог» в книжке, улыбка и поклон Алексаши — вот самое памятное из вчерашне протекшего дня. Но откуда беспокойство, тревога, ощущение какой-то неразгаданности и какой-то затаенной радости, которую так остро ощущала всем сердцем Любинька?..

В газете ничего интересного; на море могло бы состояться сражение, но наши, чувствуя превосходство в числе турок, отошли за лиман; улыбка Алексаши — вежливая, не больше, он всем приветливо, даже ласково, но и по-светски отчужденно так улыбается.

Ода Державина «Бог»?

Прежде чем далее излагать ночные размышления Любиньки, следует оговориться: от многих своих сверстниц она разительно отличалась. И главное ее отличие в том, что она получила какое ни на есть образование. Петр Михайлович Захарьин, однодворец и сочинитель из Козлова, еще несколько лет назад куликавший не менее, чем ныне, изрядно научил ее, состоя домашним учителем у Цветковых, немецкому и русскому языкам. Во всяком случае, Державин, свободно писавший и говоривший по-немецки, узнав, что Любинька знает немецкий, затеял с нею как-то беседу и восхитился ее выговором и похвалил ее. Три года по зимам дьячок из прихода натаскивал ее в цифири. Географии и астрономии учил ее письмовод из наместнического, или губернского, правления немец Карл Буш, по несчастью, утонувший в прошлом году в Цне. Любинька бегло читала и неплохо излагала в письменном виде мысли. К семнадцати годам своим она немало безразборно прочла разных книг, кои она покупала или у расхожих коробейников, или в лавках, где они стояли в совместных выставках с тульскими пряниками и головами сахару. Привозил Любиньке книги и отец, Афанасий Филиппович, из Москвы, куда он время от времени наезжал по торговым делам. За несколько лет у Любиньки составилась книжная полка, где значилось много достойного для внимательного прочтения и изучения.

Ознакомившись с доступной ей литературой, Любинька Цветкова получила какое ни на есть представление о жизни всего человечества и бытии бога. Она ведала и о многих странах, лежащих вдали от пределов России, где проживали незнаемые ею люди, которые говорили на незнаемых языках. Кто бы мог подумать, что эта девица, едва достигнув семнадцати лет, уже мыслит про себя о небесных телах, планетах и звездах, о бесконечности мира, о малости земли. Любинька пыталась поделиться обретенными знаниями со своими сверстницами, но ее не понимали, даже смеялись над нею, причиняя ей душевную боль. Отсюда понятно, почему в танцклассе в доме Державина на нее обратил внимание Алексаша Бастидон. Не за одно ловкое умение выделывать ногами сложные на он приметил и оценил молодую девушку, она привлекла его внимание и начитанностью, и природным умом. Да и Любинька потянулась к Алексаше не только за его красоту, но и за образованность, он один и никто больше в Тамбове, казалось ей, мог оценить ее пока еще не замеченные никем достоинства.

Но что в таком случае означает последний разговор между Любинькой и Алексашей на прогулке на Козьем лугу, после которого он написал в поденной тетради свои разочарованные мысли о Любиньке? Одно означает: Алексаша при всем его уме и проницательности не понял Любиньку. Отвечая на его вопросы, она неудачно пошутила или хотела пошутить, посмеявшись таким образом над теми тамбовскими обывателями, которые зорко следят друг за другом и в случае беды над кем-нибудь, нависшей со стороны властей, тотчас отворачиваются от несчастного. Однако Алексаша не понял и, рассердившись, ушел от нее.

После той прогулки Любинька искала встречи с Алексашей — поговорить с ним и объясниться, но он упорно избегал ее...

Ода «Бог» господина Державина, к которой обратилась вчера Любинька, захватила все ее существо, хотя многое в этой оде с первого прочтения она не поняла. И тем не менее она почувствовала причастность своей души и своих сокровенных мыслей к чему-то прекрасному и величественному, чего она до сего времени никогда не испытывала, читая «Гулливера», «Робинзона Крузо» или «Дон Кишота». Большинство читанных книг волновало ум, а сердце, душа оставались в покое. Ода же «Бог» затронула и привела в волнение и мысли ее, и чувства. Пиит Державин говорил о боге-творце, обо всем мироздании, о земле-песчинке, затерянной во вселенной, о человеке — подобии божьем, связывающем собой все телесное на земле и духовное на небе...

Вчера, поразмыслив над одой, Любинька собралась было сызнова ее перечитать, но тому вышла помеха. В гости к ней наведался Арсентий, сын купца Матвея Бородина, который после размолвки Любиньки с Алексашей зачастил в дом к Цветковым.

Арсентий сидел в гостиной зале, наряженный, как ради праздника, и благоухающий. Широкие шаровары вправлены в сапоги желтого сафьяна. Рубаха шелковая, красная, под поясом с кистями, в руках белая поярковая купецкая шляпа. Из купецкой вальяжности, перенятой, возможно, у отца, Арсентий сидел на стуле, развалясь и закинув ногу на ногу.

— Ну, теперь житье начнется знатное! — с веселой задней мыслью высказывался Арсентий. — Газету открыли, все сделаются умными. — Он расхохотался, затем продолжал: — Зашел я сегодня к Салоповым, смотрю, у них все стены новой газетой оклеены. Спрашиваю: зачем, говорю, вы это сделали? — а они мне: для красы, говорят, для веселья души. — И вновь оскалился Арсентий Бородин, просмеивая тамбовскую темноту.

— Чего же тут смешного? — спросила Любинька. — В вашем анекдоте я не нахожу ничего забавного.

— Как же мне не смеяться, — отвечал Арсентий. — Газету выпускать будет Державин, а кому ее читать в Тамбове? В городе всех грамотеев можно пересчитать на пальцах.

— Научатся...

— Все это пустое, — осуждал, видно, со слов отца Арсентий. — Газета пока Тамбову незачем, да и вряд ли когда она ему понадобится. Без газеты обходимся искони века, так и дальше жить можно. От газеты один вред, особливо нам, купечеству.

— Какой же вред?

— А такой, — убежденно отвечал Арсентий. — В ней, к примерности, про хлеб пропечатано: в Шацке и Умете, дескать, дешевый. Люди узнали — и туда, а в Тамбове покупать не хотят. Кому в убыток? Ясно, что нам, купечеству. Аль еще пишет газетка: в такой-то деревне винная выставка открыта, лавка, значит, а ей, лавке, в той деревне быть не положено. Газета пропечатала — и прихлопнули винную продажу.

— А зачем открыли, если не положено?

— Коммерция!

— Не смыслю я в коммерции...

— В том большой, Любовь Афанасьевна, беды нет, — подхватил, не замешкав, Арсентий. — Не женское это дело — коммерция. Женское дело, как надо понимать, дом да ребятишки. В погребе чтоб порядок был и в кладовке. Приехал купец с торгов, ему и закусить, и выпить жена подает. И опять же пуховая постелюшка и все прочее, — с усмешкой закончил Арсентий.

Разглагольствования Арсентия раздражали Любиньку, хотя она понимала, что он больше говорил со слов отца, Арсентий, знала Любинька, был несколько другой, чем он сейчас из себя выставлял. У одного и того же дьячка с ним учились цифири, одни и те же жития святых читали, о чем Арсентий любил вспоминать еще недавно. Но чего он сейчас напустил на себя форсу? Впрочем, ничего нового Арсентий не высказывал, так думали все. Любинька слушала кавалера невнимательно, отвлекалась в сторону.

— Что это у вас в руках, Любовь Афанасьевна? — спросил Арсентий, видя, что она держит в руках книжку.

— Книга с одой «Бог» господина Державина, — объяснила Любинька.

— Нам тоже бесплатно досталась, — похвалился Арсентий. — Отец велел приказчику прочесть, говорит: крамола!..

— Что ж в ней крамольного?

— Сам-то я не слышал, как читал приказчик Дорофей, а отец так говорит. Крамола, говорит. Худая, говорит, книжка. В ней про какую-то там бесконечность пишется. Какая, говорит, такая бесконечность? Вверху, говорит, там твердь, там с ангелами бог восседает, а сбоку от него Исус Христос, сын его, сидит. Державин же про бесконечность написал — в том и, видать, крамола.

Любинька зевнула: неинтересно ей было слушать Арсентия.

— А чего это вы, Любовь Афанасьевна, зеваете? — подозрительным голосом спросил Арсентий. — Может, скучаете со мной разговаривать, так я уйду. Я оченно понимаю, светским манерам не обучен и дрыгать ногами под рожки и бубну меня никто не вразумил, ибо в дом губернатора вхожи одни дворяне, а купецкому сословию туда вход закрытый. Но я не горюю. Зато я не вертопрах там какой-нибудь, как иные прочие, кои в лосиных штанах выступают, как гусаки, я серьезный человек, торговым делом занят и оборотом денег...

— Вам, Арсентий Матвеевич, показалось, — стала оправдываться Любинька. — Я вас слушаю.

— А коли так, то слушайте, — сказал Арсентий. — Я к вам по делу. Меня, знаете, отец собирается в Питер послать — барки гнать с хлебом. А я не знаю, ехать мне или нет, ибо я от вас в зависимости пребываю.

— Как то есть от меня?

— Вот как, — отвечал Арсентий. — Ежели мы сейчас с вами, Любовь Афанасьевна, сговоримся, то есть ежли вы меня без надежды на осень не оставите, тогда я не поеду в Питер, заместо меня отец мой Дорофея, приказчика, пошлет. А ежели разговор у нас с вами получится неясный, только с намеками, али обещаниями, то мне ничего не останется, как поехать в Питер, поскольку я, Любовь Афанасьевна, имел намерение...

Любинька догадалась: намерение у молодого купца было явное — он делает ей предложение. И, наверное, не будь на свете Алексаши Бастидона, не будь губернаторского дома, где она обучалась танцам и манерам, то она, Любинька, дщерь бедного тамбовского дворянина, располагающего десятью крепостными душами, не отказала бы богатому жениху, получив на то одобрение и благословение своих родителей. Но как же ей без Алексаши?..

— Давайте оставим этот разговор до другого раза, я сейчас не готова, — сказала Любинька, не зная, что ответить Арсентию.

— Но когда, Любовь Афанасьевна, мне прийти за ответом?

— Через неделю, Арсентий Матвеевич...

3

Арсентий ушел, а Любинька, облегченно вздохнув, тотчас из головы его вон, будто его там и не было, будто и в гости он не приходил и никакого предложения ни от кого она не получала. Она уединилась у себя в комнатке и вновь принялась за оду «Бог». И тотчас перед ней закружился, как звезды в небе, хоровод знакомых и простых, обретших упругую силу слов.

«О ты, пространством бесконечный, Живый в движеньи вещества, Течением времени превечный, Без лиц, в трех лицах божества! Дух всюду сущий и единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог, Кто всё собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем: бог».

Догадалась, четко уяснила, наконец, для себя Любинька, что ощущение какой-то неразгаданности, с которой она ушла с вечера в сон, в ночь, проистекали не от каких-либо иных причин, а от волнения души, связанного с прочтением державинской оды. В содержании оды, в понимании ее, в хороводе простых и мудрых слов, доставляющих ей неведомое доселе удовольствие, и состояла основа ее радости. Она сделала для себя открытие — и радовалась.

Любинька встала, накинула халат, мягко ступая в легких туфлях, прошла через четыре двери в поварню и от негасимого в каждом доме в загнете огня вздула свечу. Вернулась к себе в комнату с горящей свечой, поставила подсвечник на стул поближе к кровати и лежа принялась за чтение.

«Как капля, в море опущенна, Вся твердь перед тобой сия. Но что мной зримая вселенна? И что перед тобою я? В воздушном океане оном, Миры умножа миллионом Стократ других миров, — и то, Когда дерзну сравнить с тобою, Лишь будет точкою одною; А я перед тобой — ничто.

Ничто! — Но ты во мне сияешь Величеством твоих доброт; Во мне себя изображаешь, Как солнце в малой капле вод. Ничто! — Но жизнь я ощущаю, Несытым некаким летаю Всегда пареньем в высоты; Тебя душа моя быть чает, Вникает, мыслит, рассуждает: Я есмь! — конечно, есмь и ты!

Ты есть! — природы чин вещает, Гласит мое мне сердце то, Меня мой разум уверяет: Ты есть — и я уж не ничто! Частица целой я вселенной, Поставлен, мнится мне, в почтенной Средине естества я той, Где кончил тварей ты телесных, Где начал ты духов небесных И цепь существ связал всех мной».

Не раз мыслила Любинька, глядя из окна своей девьей светелки в высокое ночное небо, пытаясь постичь, есть ли где конец миру. Ставила мысленно предел — небесная твердь с сонмом серафимов и херувимов, где вечно пребывает бог. А дальше что? — приходило ей в голову. Дальше в высоте еще одна высокая сфера. А за той вышней сферой что? Еще одна сфера. А за той?.. И так без конца. До головокружения так думала, до замутнения мыслей. Никто не учил eе, не наталкивал — сами собой приходили мысли в голову о бесконечности. Что такое бесконечность? И вот теперь, вникая в державинскую оду, она умом дошла: бесконечность есть бог. Ее, бесконечность, нельзя понять умом человека. Бесконечность неподступна человеческому сознанию, но и бог человеком непостижим. Откуда произошел человек? Куда он уйдет?..

Но как жить, ежели ты не знаешь, кто ты такой есть, куда идешь, что тебя ожидает?

Пиит великий дает и на эти вопросы ответы.

«Неизъяснимый, непостижный! Я знаю, что души моей Воображении бессильны. И тени начертать твоей; Но если славословить должно, То слабым смертным невозможно Тебя ничем иным почтить, Как им к тебе лишь возвышаться, В безмерной разности теряться и благодарны слезы лить».

По лицу Любиньки Цветковой, юной дворяночки из глубинного российского города, переполненного доверху невежеством, темнотой, стяжательством, обманом, катились слезы. Это были чистые слезы просветленной души. Такое же просветление и очищение вкупе с радостью создателя и открывателя ощущал в свое время и Державин, когда он, отрешенный по злу из канцелярии генерал-прокурора князя Вяземского, уединясь под Петербургом, в Нарве, чтобы никто не учинил помехи, создавал «Бог», коей суждено было вскоре сделаться всемирно известной. И проливал слезы так же, как его юная читательница из Тамбова.

Закончив оду в Нарве, Державин, не зная, куда деваться от охватившей его радости, отправился в церковь — причаститься даров господних и исповедаться.

— В чем грешен? — спросил строгий поп, накрыв ему голову епитрахилью.

— Батюшка, грешен я тем, что вирши слагаю, — радостным голосом ответил Державин. — Вот послушай... — И проговорил по памяти только что сочиненную оду, которая священнику столь пришлась по душе, что он, угадав в грешнике Державина, наскоро исповедал его, причастил и позвал его к себе домой на чай.

Слушая за столом оду вторично вкупе с рассказом Державина об отрешении от службы, строгий батюшка раздумчиво молвил:

— Таким людям, как ты, сын мой, отрешение во благо и пользу. Скажу я тебе: гнать отовсюду тебя надобно, сын мой, из всех властных канцелярий, и ты благодаря таланту своему обретешь земное бессмертие, милость божью и блаженство на небеси...

4

Все: и ода «Бог», доставившая Любиньке великую радость, и умение изящно танцевать и благородно держаться среди людей на балу и за столом, и книги, которые она прочла, — все вместе подарил ей мир, к коему относятся и господин Державин, и его жена красавица Екатерина Яковлевна, и Алексаша Бастидон, не похожий ни на кого из молодых людей в Тамбове. Посредством этих добрых и красивых душой людей Любинька приобщилась к возвышенному и прекрасному и сама переменилась, сделалась совсем не похожею на ту, какою она знала себя еще недавно. Многим она чувствовала себя обязанной этим людям. Да, обязанной! Но в таком случае как она посмела по отношению к этим благородным людям быть неблагодарной, даже подлой? На Козьем лугу Любинька в сердцах бросила в лицо Алексаше нелепые, глупые слова и тем оттолкнула его от себя. Она не воспротивилась Аксинье Егоровне Чичериной, когда та, нанося визиты знакомым людям Тамбова, всем-всем спешила поведать о попугае, выкликавшем о государыне нелепое. «Я не придумала, нет, не придумала! — доказывала Аксинья Егоровна. — У меня свидетельница, вот она, Любовь Афанасьевна, она слышала, как поносил попугай на ея императорское величество. Так ведь, Любинька, я не вру?» И Любинька, не отдавая себе отчета в этом, кивком головы подтверждала все: так это было, именно так.

О подлость!

«Как я посмела! — мысленно корила себя Любинька, чувствуя заполнявший все ее существо стыд. — Надо пойти и попросить прощения. Надо непременно покаяться! Пусть между нами с Алексашей покончено все навсегда, зато я не буду чувствовать на душе такого стыда...»

5

Назавтра утром Любинька проснулась и встала с постели позже других. Дома тихо. Отец уехал в Селитьбу, что в семи верстах от Тамбова, молотить убранный хлеб. Мать отправилась по городу делать визиты. Даже горничных девок, Параньки с Маланькою, и тех дома нету — мать забрала их с собой для сопровождения и береженья: вдруг где-нибудь из глубокой канавы придется вытаскивать неосторожно ступившую барыню. Оделась Любинька без помощи слуг, выскользнула на городскую дорогу и торопливо пошагала вдоль извилистого порядка домов.

Пасмурно, небо в тучах, сыплется изморось. По грязному городскому бездорожью ввиду лихой погоды передвигаться затруднительно. Встречно и в обгон вдоль Большого Астраханского порядка домов двигались пустые и с поклажей повозки — везли все больше мешки с зерном — и высокие возы с необмолоченными снопами. В подгородье, а также и в самом славном Тамбове, сплошь уставленном овинами и гумнами, шел обмолот хлеба, главным образом знаменитой известной даже за границей тамбовской ржи нового урожая. К центру города спешили продавцы кулаги, ловко удерживая, без помощи рук, на голове круглые глиняные корчаги с густым сладким сытным напитком, сдобренным красной калиной. Озираясь по сторонам, крались кошкодавы, держа на шестах приготовленные для вылова кошек сети. А причина облавного гонения на кошек в том, что из стольного града Санкт-Петербурга в Тамбов завезена новая мода на дамское пальто с кошачьими выпушками. Возле казначейства Любиньку обогнал большой людской скоп, ведомый армейским капралом. То шли некруты, набранные в селах для пополнения южных армий, сражающихся с турком. Некруты устало месили грязную дорогу лыковыми лаптями. У каждого за спиной холщовая котомка..

Робея, Любинька вошла на подворье дома начальника губернии, что стоял несколько в стороне от Дворцового проезда, на высокой круче, что над Заболотьем. Из рассохшейся бочки на нее неодобрительно посмотрела старая караульщица, подружка петрозаводского медвежонка, лопоухая Розка.

На подворье безлюдно, каретный сарай заперт, в конюшне тихо, кони в разгоне, — знать, начальник губернии, как часто бывает, в поездке по селам и деревням губернии. «Слава богу, — подумала Любинька. — А то напустил бы на меня угрозу за мои вины, не устоять бы мне на ногах...»

В гостиной зале все то же, что и прежде: люстра с витыми свечами в узорах, на окнах — тяжелые гардины, опущенные на половину. Саксонской вазы, коей Любинька не переставала любоваться, не видно, и венецианское зеркало куда-то переставлено. Любинька не могла, конечно, знать, что эти дорогие предметы разбиты гневливым Державиным. Она сидела на краю пуховой софы и поджидала выхода губернаторши.

«А может, он выйдет, — думала Любинька об Алексаше. — Что я ему скажу?.. Про одно скажу, — пришло ей в голову. — Скажу: оду «Бог» прочитала, поговорить о ней пришла...»

Раздались быстрые шаги, вошла Екатерина Яковлевна, в строгом темном платье, на груди на золотой цепке медальон. Лицо надменно, неприступно, карие португальские глаза смотрят прямо и неласково.

— Что вам угодно?

— То, бывало, Любинька да Любинька, и обласкает, и прическу поправит, и по спине потреплет, и ободрит, ежли в танце что не получается. А сейчас и холодна, как льдина и смотрит гневливо, как свекровь.

— Я... Мне... — Забыла Любинька про все манеры, чему училась, из глаз у нее пыснуло, она пала на колени и простерла перед собой руки.

— Что вам угодно? — повторила неумолимая губернаторша ледяным голосом. — Какая от вас ко мне будет просьба?

— Миленькая Екатерина Яковлевна, простите! — сквозь рыдания выговорила Любинька. — Виновата! Без вины я виновата. Это я сговорила к вам Аксинью Егоровну. Она не хотела к вам ехать, а я сговорила. Я вас, голубушка, давно не видела, соскучилась. И по Алексаше... И по нему я скучаю. А она, Аксинья Егоровна, меня по домам насильно потащила. Говорит: свидетель, свидетель!.. Не виновата я. Я люблю вас. И вас, голубушка Екатерина Яковлевна, я люблю, и Гавриила Романовича. Я про вас всех одно хорошее думаю. Вчера оду «Бог» читала... Хоровод, звезды в хороводе. И слова, Там, наверху, и моя звездочка. А теперь... Вы гневаетесь — боюсь, моя звездочка навсегда померкнет. Простите, не сердитесь на меня, голубушка!.. — И Любинька спрятала, стоя на коленях, лицо в своих ладонях.

— Полно, полно! — растроганным голосом заговорила отходчивая Екатерина Яковлевна. — Я уж не сержусь на тебя, милая, перестань! — Помогла Любиньке подняться, усадила на софу, сама присела рядом. — Я почти на тебя и не сердилась, мне только обидно было и стыдно за тебя. Ты такая чистая, красивая — и вдруг заодно с этой нечистоплотной Аксиньей Егоровной... Я люблю тебя. — И Екатерина Яковлевна прижала голову Любиньки к своей груди. — И за оду спасибо. Я ему передам — обрадуется...

Далее, успокаивая и уговаривая Любиньку, Екатерина Яковлевна великодушно предложила:

— А мы в театре новую пиесу начинаем, сочинение господина Захарьина, Аполлониуса, как его в шутку зовет Алексаша. Будешь нам помогать? Заглавную роль — Алексаше. И тебе я придумала: русалку играть будешь, сирену, морскую богиню... Ну, согласна?

Любинька благодарно кивала головой; ее кивки Екатерина Яковлевна на своей груди ощутила.