XIV. Понт Эвксинский слышимый или Речь, произнесенная Державиным перед друзьями и близкими в его доме на наместнической службе в Тамбове 15-го дня августа 1787 г. по случаю войны, объявленной Оттоманской Портой России (По списку, хранящемуся в архиве)

«Друзья мои, близкие мои, слуги мои, — опять война! Как и следовало ожидать, и на сей раз она пришла с полуденной стороны, откуда чаще всего в веке нынешнем на нас дует враждебный ветер, унося десятки, сотни тысяч жизней, прославляя в ратных подвигах имена полководцев, сыновей отечества из знатных семей, отмеченных от природы печатью мужества, храбрости и таланта.

О, война!.. Нет, мы не римляне, покорившие мир своими стальными легионами. Рожденные в глухих лесах или на полях, открытых солнцу и ветру, мы с малых лет привыкли к труду: строим скромные жилища, возделываем землю, разводим домашних животных, промышляем, добываем в недрах драгоценные каменья и металлы, то есть, попросту говоря, в поте лица своего добываем хлеб насущный, как нам завещано от бога. Росс никогда не стремился к войне ради своей бездельной корысти. Никогда он с позаром не смотрел на чужие владения, он только защищал свое от посягательства соседей или мирно приобретал никому не принадлежащее, ничье. Так, в результате мирного, поступательного торгово-промышленного движения на восток была приобретена огромная, неокидываемая взглядом Сибирь. Мы вышли к берегам Великого, или Тихого, океана и стали на восточных берегах Азии твердо, навсегда.

Посмотрите, господа, на земной чертеж: велика Россия! С полуночной стороны ее берега омываются бескрайним Льдистым морем, богатства которого, поверьте мне, служившему на Севере, так велики, что только одного их подсчета потребуется несколько веков, не говоря уж о налаживании их добычи из подводных и земных недр. Но о Сибири можно говорить более восторженно, ибо она — не Льдистое море, она подступна. Сибирь изобилует, как ни одна часть света, всем, что необходимо для процветания государского: и плодородными землями, и горами, где скрыты сокровища, и лесами, где изобилует пушной и снедный зверь, где в избытке поделочная древесина, и реками, в коих предостаточно снедных обитателей, чтобы ими прокормить весь мир...

Велико мое отечество, велико! Богата моя земля, богата! Посмотрите вместе со мной на земной чертеж, мысленно окиньте взглядом земные пространства, удивитесь же вместе со мной их неохватности, порадуйтесь вместе со мной сокровищам, коими мы владеем. Если взнуздать горячего скакуна и направить стремительный бег его на восток встречь солнцу, то, пожалуй, и в три года не управишься, прежде чем достигнешь края нашей земли...

Да, три года надобно скакать, не меньше, до края земли на востоке. А если скакать на юг, на полдень? За два-три дня одолеешь ты поля и леса Московии, помчишься на третий или четвертый день по Дикому полю, где еще недавно в каждой балке стерег путника дикий кочевник на малорослой гривастой лошадке, готовый снести кривой саблей голову любому, кто покажется в одиночестве среди голой степи, где ныне, слава богу, хозяйничает росский пахарь, возделывая плодородную землю и собирая урожай.

Далее на юг поскачет твой быстрый конь — и засинеет перед тобой вдали Понт Эвксинский, и возрадуешься ты, что достиг лазурного моря. Но не спеши, брат мой, со своей радостью, ибо она призрачна, как мираж над Киргиз-Кайсацкой степью. На последней пробежке перед морем из-за выжженного солнцем холма в длиннополых бешметах выскочили на тебя скуластые, раскосые всадники и, обнажив кривые янычарские сабли, погнались за тобой на низеньких древних лошадках во весь мах. И тогда тебе, друг мой, предстоит или принять неравный бой — один супротив семерых, иль, пришпорив своего скакуна, спасаться в степи унизительным бегством.

Закрыт был, запечатан был Понт Эвксинский для росского человека навсегда.

Но не ради того, чтобы любоваться красотами, мы нуждались в море. Не для грабежа, не для разгула мы стремились к морю — для жизни. Нагружал на дощатые ладьи и струги хлебом да воском, пенькой да медом, да смолами, да мехами росский человек, вез добытое трудом рук своих распродать в Азове, Кафе или Константинополе, а турки, хозяева Понта, подстраивали нашим купцам ловушки, устраивали каверзы, притесняли, отнимали товары, а самого купца убивали или делали калекой. Еще царь Иоанн Третий жаловался турецкому султану на притеснения со стороны его разбойных людей русских купцов, посылал своих послов договориться о взаимовыгодном торге, а их сажали в неприступные башни, заточали в тюрьмы, избивали, отсекали головы. Так тянулось долго, столетиями. Менялись султаны, визири, назначались в Тавриду и Кафу новые паши и ханы. Однако у северных берегов Понта Эвксинского все оставалось по-прежнему: турок глумился над росским человеком, нагло смеясь в глаза. Московская Русь была слаба. Как нищенка, склонясь в низком поклоне, протянув мозолистую ладонь, стояла Русь перед богатым турецким султаном, испрашивая для себя милости. И он, султан, поклонник Магмета, частенько-таки снисходил» до милостей. Такова его милость. С гиком, визгом, воем устремлялась на полночь в московскую сторону стотысячная конница, сметая, словно морской прибой, все на пути. Иван Четвертый Грозный — монарх великий, но и он не уберег Москву от турской милости. Грозный вал накатился с юга — горы трупов, сожженные города, и Москва тож, поруганные православные церкви и монастыри, десятки тысяч угнанных в полон женщин, подростков, девушек — вот что повлек за собой дикий разгульный налет в годы царствия Ивана крымских разбойников при попустительстве, поддержке и потворстве турок.

Ох, уж эти турские милости! Ради этих милостей множество русских, украинцев, поляков, болгар и других народов ежегодно восседало на мокрые сиденья морских галер, чтобы подневольно махать веслом, перегоняя суда из одного средиземноморского порта в другой с товарами и войском. Ради этих милостей наши русские бабы-полонянки, угнанные в неволю, вскармливали своей грудью детей турских пашей и крымских ханов и других повелителей. А наши девы наполняли собой их гаремы, служили усладой поклонникам сладострастного и кровавого лжепророка.

Русь была слаба, чтобы отомстить за поругание, чтобы отстоять свою честь и государскую независимость. Правда, в иные годы, отметим ради истины, как ветряное море, гневом полыхала земля наша: русские вольные люди — казаки с Дона садились на струги, шли по Дону на полдень и, неудержимые в порыве мщения, приступом брали главную на северных берегах Понта Эвксинского твердынь-Азов. Но долго пока удержать ее за собой не могли.

Мало-помалу крепла Русь, росла ее государская казна, крепла и численно возрастала ее ратная сила. Сто тринадцать лет тому, мстя за очередную турскую милость, ходил с войском на южного ворога известный князь Ромодановский, его полкам суждено было одержать над янычарами первые блистательные победы. А ровно сто лет назад другой воитель князь Василий Васильевич Голицын по велению царицы Софьи ходил походом на полдень, дважды ходил — но все неудачно: то степь супостаты выжгли, нечем стало кормить конницу, то продовольствие не подвезли вовремя — армии гибли в безводных степях, турок злорадно скалился из-за моря, но хвост у него, у волка, был уже поджатый...

Божьим промыслом надел на главу царский венец, взял в десницу повелительную булаву Великий Петр Царь-преобразователь на пустом месте создал флот, самолично повел его по Дону на турок, дрался лихо, но в разгар ратного испытания осенило его свыше: надобен флот мощный, нужна крепкая морская выучка, необходимо вначале оградиться от северного соседа — шведа, потом уж думать о Понте Эвксинском. И Петр, я не сомневаюсь в этом, оградил бы Россию от врага с юга, подарил бы отечеству лазурное море, но другие не менее важные дела его ждали. Надо было просвещать Россию, а для сей цели твердо стать ногою на Балтийском побережье, — пока он осуществлял эти державные намерения, жизнь его закатилась, он ушел в невозвратный путь, завещая великое дело приобретения Понта Эвксинского ближним преемникам...

Теперь, дабы до конца быть понятным, — продолжал Державин, — я позволю себе перед вами сделать одно признание. Я признаюсь перед вами в том, что я счастлив. В то время как счастье, подобно легкому шару Монгольфьеров, легко падает повсюду, где его совсем не ждут: на пни, на кочи, на колоды, на лес и на гнилые воды, а редко, как я вижу, на людей, — для меня оно сделало, кажется, исключение. Я счастлив тем, что живу в век Екатерины. Я счастлив тем, что вдохновлен свыше и располагаю пиитическим даром и возможностью посредством своих стихотворных строчек публично высказываться и воспевать подвиги росских. Не знаю, друзья мои, что сталось бы со мною, окажись я рожденным в другое время, в эпоху Петра, когда закладывались основы нынешнего могущества и расцвета России, когда предначертывались пути, коими идти ей в ближайшие десятилетия, а может быть, и навсегда. Смог ли бы я, Державин, родись я раньше, по основам, в тумане будущего угадать башни, венцы и золоченые купола величественного строения. Смею предположить, что, наверное, нет. И потому я счастлив, что родился в сей век, в век Екатерины, когда довершается начатое, и я имею возможность отчетливо разглядеть воздвигнутое и выразить свое восхищение в пиитических произведениях. Посмотрите вместе со мной на полдень, куда на днях изволила вместе с двором прошествовать монархиня. Крепость Азов, где многие годы терпели притеснения от турок росские купцы, крепость, за которую самолично сражался Петр Великий, наконец, наша Кафа — под русскою десницею. Древнее царство Митридата, или солнечная Таврида, припало к священным стопам русской императрицы и просит о милости пребывать вовеки под росским флагом. Кубань — наша. Кабарда настроена дружественно. Туркам наложен запрет разорять православную Грузию, что они, яко разбойники, учиняли ежегодно. Путь в Понт Эвксинский открыт. Наше славное воинство под водительством богатырей наших показало всему миру свою непобедимость в Архипелаге. Это ли не здание, воздвигнутое Екатериной Великой во славу России!..

Итак, здание, в основу коего лег ратный труд многих поколений, красуется на северных берегах Понта Эвксинского. Однако оно еще не довершено, в нем не хватает, может быть, малости. Золотой купол уже сверкает на солнце, но не укреплен еще в высоте шпиль с двуглавым орлом. Я счастлив, что на моих глазах будет водружен в высоту сей шпиль... И на том высоком шпиле будет начертано имя Екатерины. Слава Екатерине, слава воительнице и победительнице, слава нежной Матери Отечества!..

И, выкликая Матери Отечества славу, мы осознаем и помним: нет, не своекорыстна наша радость! Наша радость — не радость жадных купцов, промышляющих свою наживу. Мы — россияне, солидарно радуемся со всеми славянскими Балканами, народы которых веками терпят от жесточи турских янычар. Мы радуемся вместе с народами Европы: уйдет с европейских берегов сладострастный и кровавый Магмет — и христианам вздохнется свободней.

Я рад, я счастлив! Мне остается просить у бога, чтобы не оскудел мой талант, чтобы я достойно воспел век Екатерины, мудрость Екатерины, ее материнскую заботу о своем отечестве. Дай, боже, силы! Дай, боже, вдохновения!

Заканчивая свою речь, к коей прошу отнестись со снисхождением, добавлю еще несколько слов о том, что я служу России и нежной Матери Отечества не только как пиит, но и как начальник вверенной мне губернии. В соизмерении со службой императрицы отечеству моя служба мала и скромна. Но и в малом мы, доверенные слуги монархини, не должны ронять славу ея императорского величества. Мы всеми силами должны способствовать возвышению Отечества, а вместе с тем возвышению и прославлению государыни. Из малого строится великое. Так положим же добросовестно и доброхвально свой кирпич в здание, воздвигнутое государыней — нашим солнцем!..»

Речь Гавриила Романовича несколько раз прерывалась плеском и одобрительными возгласами присутствующих. Особенно усердствовал в этом полковник и кавалер Матвей Дмитриевич Булдаков, который, расчувствовавшись, не раз пускал в ход свой белый плат, вытирая щеки и усы. Барзантий тоже сопровождал патриотические возгласы, на кои оратор не был скуп, глубокими вздохами, сморканием в платок. Каждый из слушателей держал себя сообразно со своим характером и умонастроением. Екатерина Яковлевна сочувствовала и радовалась каждому слову, изреченному ее Ганей. Губы Алексаши кривила мефистофельская улыбка. Все протекало своим чередом...

Закончил свою историческую речь Державин так:

«Друзья мои, близкие мои, слуги мои! По делам службы я покину вас на время. Для полков армии, действующих на юге, графа Румянцева и светлейшего князя Потемкина требуется пополнение. Я удаляюсь в пределы вверенной мне губернии производить рекрутский набор. А вам, друзья мои, я дам наказ. Касается он, мой наказ, тебя, моя пленира Екатерина Яковлевна, и вас, Барзантий Осипович. Ко дню коронации ея императорского величества, 22 сентября, прошу я вас подготовить для сцены городского театра пиесу, в коей бы действовали героические характеры, где бы побеждало, как в истинных произведениях искусства, осененных светом Христова учения, добро над злом. Из античного ли мира, аль из средних веков вы возьмете героев для изображения сценического действия, а может, и из современной жизни — все равно пусть побеждает добро, а зло остается посрамленным. Так или иначе, но непременно надобно, чтобы местом действия вашей пиесы был берег лазурного моря. Без моря не может быть показана зрителям Тамбова пиеса в день коронации ея величества. Пусть смотрит Тамбов вашу героическую пиесу, пусть слышит рокот валов и грохот морского прибоя, пусть знает: Понт Эвксинский приблизился к нам, приблизился к каждому ея императорского величества верноподданному, и, кто знает, может, каждому из нас придется за Понт сложить свою голову...»

Назавтра утром, когда Державин готовился к выезду по делам рекрутского набора, к нему в домашний кабинет вошел Алексаша.

— Гавриил Романович, — торжественно обратился он к зятю, — разрешите потревожить вас двумя вопросами.

— Задавай, Алексаша, свои вопросы, — отвечал Державин, — но прошу покороче. Как видишь, у меня нет времени, я тороплюсь.

— Речь ваша, Гавриил Романович, как я смею догадываться, — несколько велеречиво говорил Алексаша, — рассчитана на историю и потомков. Если сможете, то ответьте, пожалуйста, зачем вы обидели потомков и обеднили историю. Помянув в своей исторической речи мою сестру, Екатерину Яковлевну и Барзантия, вы начисто забыли обо мне. А ведь потомки будут возмущены, поскольку я тоже наравне с сестрой и Барзантием, машинистом, буду участвовать в пиесе, кою мы поставим, как вы приказываете, в день коронации ея императорского величества.

Державин засмеялся в ответ на шутку шурина и отвечал:

— Я не ввел тебя, мой друг, в историю с умыслом. Я сильно на тебя сердит. Не подстрой ты мне каверзы с попугаем, быть бы тебе в истории и о тебе узнали бы дальние потомки... Впрочем, — помолчав, добавил Державин, — ты можешь, Александр Яковлевич, не волноваться. Являясь моим зятем, ты будешь введен в скрижали истории.

— Другой мой вопрос такой, — с веселым светом в глазах продолжал допытываться Алексаша. — К чему в вашем кабинете всю ночь скрипел пером ваш любимый писчик из наместнического правления Моисей? Куда вы, ежли не секрет, с пакетами шлете верных и срочных гонцов?

— Ты же знаешь, мой друг, что я пиит, но, кроме того, я еще и мурза, потомок знаменитого Багрима, — весело в тон Алексаше отвечал Державин. — А татарский мурза, как всем ведомо, великий хитрец. В Петербург на меня полетел донос о злополучном попугае. А я принимаю ответные меры — рассылаю повсюду мою речь. Ежли мою речь изволит прочесть императрица и ряд лиц из правительствующего сената, то злобный пасквиль на меня ежли не будет отклонен насовсем, то хотя бы частично сглажен.

— Благодарствую, ваше высокопревосходительство, — поклонился низко Алексаша. — Счастливо вам управиться с рекрутским набором. Слушая вашу речь вчера, я сам захотел сразиться с Магметом и потемнить мусульманскую луну.

— Не торопись, мой друг, со временем, не исключено, и тебе представится такая возможность, — отвечал Державин. — Надеюсь, не забыл, что ты мичман российского флота...